- Рибавчи!
- Иссахар бен-Шаул! Пожизненно.
И по луже к Бакобзе и Шхадэ...
- Шимонович!
- Файвл бен-Ицхак! Осужден на девять лет.
Редким крапом в блоке Вав-штаим приговор в однозначную цифру.
Мастер в офицерских погонах прессует публично:
- За что?
Шимонович мнется... Ему неудобно... Вот так, при всех? А его удалец дубиной наотмашь - хрясь!
- Растление малолетних!
- К стене, мразь! - командует Носорог.
Шимонович бежит к стене - аргентинец с забацанными гормонами, собственных детишек еб, равноправный член беспредельной кичи; даже блатует порой...
- Смотри сюда! - корит меня Йосенька Абрамович и тычет двумя пальцами рогаткой в священную книгу Нида. - У тебя в конце месяца тест!
В моих наставниках Йосенька-Молоток, таксист из Хайфы, и мы читаем запоем книгу Нида.
- Йос, - говорю я старенькому Абрамовичу, я боюсь выходить с двушкой в приговоре под палки вон тех.
- Ты не из нашей кодлы, - успокаивает Молоток. - Ты под лапкой Шабака.
- Да... - говорю. - Да, да...
Тот, что огрел Шимоновича, прости за пошлость фразы, волнует мое воображение. Гнедой бес с лицом еврейского гладиатора и бабьими бровями!
Кандехаю на ватных ногах четыре шага и липну к прутьям двери.
Валлак, арс! И этот жизнелюб легкого поведения, любитель арены!
Тот же румынский синдром в глазах свинцовой непорочности. Так смотрел на меня подельник. Там, в следственной тюрьме Петах-Тиквы.
... Прострация бетонной норы без окон. Девять ступней в длину, пять в ширину. Жужжит вента про печки-лавочки прошлой жизни... именины в сорок четвертый раз... следак Эранчик. Не бьет... Февраль... Хешбон нефеш...
- Выводной! - ору. - Выводной!
- Что ты хочешь?
- Пить.
- Подойди к волчку.
Подхожу, мудила грешный...
- Тьфу! - орошает плевком выводной. - Пей, Калманович ебаный!!!
Тайманец-патриот окрестил меня Шаббтулей Калмановичем. Ничего. Отмыл очко сральника. Напился от пуза... Эранчик, Эранчик, Эранчик и выкладки компьютера: номер базы, номер склада, номер ракеты... Восьмерки крутишь, дурак! Подпиши, что НЕ ТЫ крал, и домой...
"Вот мчится тройка почтова-а-я... По Волге-матушке зимой... "
Пиздец! - прожигает. И он здесь... поет...
Я еще не въехал, читатель. Невдомек, за что и почем...
- Возвышаемся, братка! - ору. - Возвышаемся!!!
- Мойшеле, - слышу, - не бзди! Они пойдут с нами на соглашение. - Как в воду глядел побратим. И был прав. А когда человек прав, он не виноват. Это точно. Разве можно винить двуногих за жизнелюбие?
... Тусовались во дворе тюрьмишки поганой. Время прогулки для сук, подзащитных властью. То блядво! И мы с ними.
У меня уже, слава Б-гу, двушка в приговоре и два в "уме", а подельник о соглашении чирикает и стихи странные пишет. "Меня, как подушку, вспороли. А пух не собрать никогда!"
Я уже и ракета, и ракетоноситель, и завтра утром меня воронок закинет в созвездие Ницан, и вот мы приняли спиртяги от доктора милосердного и тусуемся на прощанье, трекаем, как соскочит, отдышится и листочки мои сволокет издателю путному. Гонорар чтоб на ларек осел...
- Миша! - говорит мне подельник и руки на плечи кладет, чтоб я лучше слышал. - Я-то какое отношение имею к ракете?! (Это он меня, но уже как бы медиум спрашивает.) Я причастен к ракете??!
И уже не ртом, а глоткой:
- Ты, тварь, свидетель обвинения!!!
Ну, что ж, я еще не зек, читатель. Я только абитуриент с приговором и оседаю, немею под наглостью. Нагрузился чужой паловой, сплю, фраерок, и еще не понял. Жизнелюбы вообще не спят. Никогда!
- Йосенька, - говорю. - Что должен сотворить семит в Израиле, чтобы попасть под домашний арест?
- О-о-о!!! - сказал Йосенька Абрамович. - О-гого-гого!!! О-гого-гого-гого и даже больше!!! Прочтем книгу Нида, все узнаешь.
- Радар?
- Все не так просто, пацан. Все совсем не просто. Тебя мамой не прессовали?
- Б-г миловал, - говорю. - Прибрал в малолетстве.
- Дай скорее сигарету и сопи в тряпочку, - сказал Йосенька Абрамович и дважды ударил себя ладонью в грудь. - Я тебе расскажу, как прессуют! Подпускают в нужный момент старенькую еврейскую маму к сыночку-преступнику. Старенькую больную маму, обезумевшую от наглого шмона на предмет наркотиков и холодного оружия между ног. Старенькая больная еврейская мама рыдает "цим ломп" Ей страшно и стыдно среди казенных жоп, решеток и шлюх с оловянными рожами. Орут дети и надзиратели. Мама явственно хочет пить и сбежать одновременно. Но... Дай сигарету! - прессует Йосенька.
У меня нет выхода. Мне интересно, куда убежала мама...
- Но... - продолжает счастливый старик. - Открывается дверь, и вас, дюжину хуеглотов в оранжевых рубахах с синим отложным воротничком и клеймом на груди "Шабас", вводят в комнатушечку с мелкой сетью до потолка. Бездельники за сетью бросаются на абордаж, мнут и давят друг друга, а вам простор. Вам даже комфортно, только курить хочется. Пару б затяжек. Терпигорьцы твои уже устроились по хамулам, а ты все не видишь, кто к тебе пришел. Воровским ухом на микропоре ловишь родной писк: "Сынок! Я тебя не вижу!"
Твои мозги хорошо задрочены текущими событиями, и тебе кажется, нет, ты даже уверен, что слышал: "Сынок, я тебя больше не увижу!"
- Мама! Мамуня!!! - кидаешься ты на голос, на сеть. - Пропустите, бляди, старую женщину!
Семиты жалеют твою еврейскую маму, и вот она рядом. Она видит тебя и плачет.
- Майн зин, - спрашивает мама, - где твоя одежда?
- Стирают, мама. Скоро просохнет...
- Это хорошо, что ты стал религиозным, - шепчет старушка. - Теперь я спокойна.
- О чем ты говоришь, мама! Какая религия на пересылке?!
- Не лги мне! Маме не лгут. У тебя на сорочке написано "Шабес".
- Да, мамочка... Ты сигареты не принесла?
- Нет, сынок. Сказали, нельзя.
- Хорошо, мамочка. Дай я тебя поцелую.
- Как, сынок?
- Крепко. Просунь в сеть палец.
И ты берешь губами корявый палец своей старухи, как соску-пустышку в детстве, и мама затихает...
- Э-э! - оттягивает тебя за отложной воротничок надзиратель-грузин. Пашель!!!
Кусок нихуя из Кулаши заподозрил членовредительство. Он не хочет, чтобы старушке отгрызли палец в его смену.
Свидание окончено.
- Всо! - объявляет. - Иды!
- Береги себя, мамочка!
- Молись и не лги, сынок! Никому не лги. Я буду тебя навещать...
- Кончай, Молоток, - обрываю Йосеньку. - Хабака к нам идет.
- Так тебя мамой не прессовали?
- Нет.
- Жаль. Очень жаль следователя. С несерьезным клиентом связался.
- Это я забоюсь, Йосенька. Жизнелюб передал на Тель-Монд через визитера пейсатого: "Если я, - говорит, - сяду, ну, не дай Б-г, сяду, я его на зоне завалю!"
- Крутой, видать, сионист!
- Да, Йосенька. Это у них семейное.
- А ты, шмок, вены вышвырнул?
Я молчу, соглашаясь.
- И из Тель-Монда, да, в беспредел Вав-штаим?
Я молчу, соглашаясь.
- Теперь ты понял, где тюрьма, а где бейт-тамхуй?
- Кончай, Молоток, - говорю. - И поверь мне, что я что-то понял. Только там меня кум принуждал к откровению. Принуждает, блядь, а отказать неудобно. Вот я и вышвырнул.
- Шмок, - говорит Йосенька.
Я молчу, соглашаясь.
Глава вторая
РЕМЕЗ
Сидели под замком в тюремной синагоге. Трепались вполголоса с Йосенькой за жизнь и ждали десятого, благодати ради.
Во дворе "купали" какую-то камеру, лил февральский дождь, а время на послеполуденную молитву подпирало.
- Машиях не придет! - сказал реб Сасон-ложкомойник. Шестерка Сасон у реб Гурджи, раздавалы паек, как левит у коэна.
Он сдернул с плеч талес, аккуратно сложил и засунул в торбу.
Реб Гурджи тоже снял талес.
У них началась криза, и это было понятно без комментариев Раши.
Реб Гурджи извлек из бушлата бутылочку адолана и сосредоточился. Ногтем большого пальца отмерил лучшую половину, сказал: "Леитраот", - и исчез, как каббалист.
Реб Сасон засосал остатки по-английски. Не прощаясь.
Осталось нас, вменяемых, семеро.
- Приступим к молитве, - сказал Йосенька Абрамович. - Пока не поздно.
- Бэкавод! Бэкавод! - одобрил Йосеньку полуминьян.
Реб Йоселе Абрамович встал на простреленных ногах инвалида Войны за Независимость у стола, покрытого синим плюшем и львами.
- Счастливы находящиеся в храме Твоем, вовек они будут хвалить Тебя! повел реб Йоси молитву Минха. - Счастлив народ, чей удел таков. - Реб Йоси творит молитву на ашкеназийский лад, подвывая и гнусавя на концовках, и к этому надо привыкнуть. Иначе все кажется антисемитской шуткой. - Счастлив народ, чей Б-г Господь!
Качается в поклонах старик Йосеф, будто белая птица клюет зерно...
Кладет в сухой рот астматика пальцы, перелистывая страницы...
Четвертый год от приговора в вечность Абрамович на штрафняке. Загнала жена-старушка блядством в аффектацию (на горячем поймал бабку с сосунками-арабчатами в собственном доме на Кармеле), молотком слесарным двадцать один раз грохнул. Очко! Постель в кровище, а бабуся все ляжками грязными сучит. Уйди ж, дурак! Пятерка за аффект и через три года дома! Но злодей Йосеф бьет еще раз. Успокоил. Ну, а двадцать два - это перебор по-любому. Это и в Африке - перебор!
Будь же справедлив, читатель!
Где в Сионе извергов держать?
Точно! На убой их в Вав-штаим. Там косоголовые. Последнее заберут и пайку тоже. А почему нет? Дед свое за семьдесят лет сожрал. У него холестерин. Сам не отдаст - помогут и морду майлом попортят. Как к Б-гу с пенсами на морде являться? Да. Опять же, молодняк жить хочет. Жажда, так сказать, жизни.
Текут, переливаются от Моисея вечным ручейком надежды слова Б-га единого! Через Йосеньку в души наши. Слушай, Израиль.
Уже встаем на Шмона-эсре, а тут Хабака замком гремит. Над задвижкой застрявшей старается.
Мы к двери хором:
- Не губи молитву!
- Заткните свои рты, падлаот! - вскипает промокший друз. - У вас еще будет много молитв. Очень много. А ну, выходи по фамилиям!
Снимаем талиты, не складывая.
- Ханания! - выкликают.
Пошел Ханания.
- Авшалом бен-Барух! - кричит.
- Осужден на семнадцать.
- Винокур!
- Моше бен-Залман. Осужден на два года.
Слышу хохот и крики:
- Тебе, стоя у двери, спать. На одной ноге. Узник ебаный! Щаранский!
И конвой щерится. И тем смешно.
- Синай!
- Алон бен-Давид. Два пожизненно.
Тишайший перс, этот Синай. (Кличка - Хумейни.) Большой ценитель покоя. За то и крест свой несет. (Катал юноша девушку на мотоцикле под окнами у перса. Долго катал. Тарахтел драндулетом... У господина Синая - нервы! Вышел с ломиком-гвоздодером. Успокоил и юношу, и девушку.) Теперь не слышит шума городского. И не нервничает.
- Цадок!
- Гурджи бен-Ишай. Пожизненно. (Брата родного, "Авеля", замочил в споре за басту на базаре.)
- Абрамович!
- Йосеф бен-Шимон! Пожизненно.
Стоим во дворике. Слева Гурджи, справа Йоселе. Перед нами Рыжий с дубиной. Дворик наш - сорок шагов в длину и шестнадцать в ширину. На тусовках не раз вымерял. Можешь верить. Ровно на полхуя ниже уровня Мертвого моря. Ган Эден! От стены вправо - комнатенка, где белье из стирки получаем, и клуб для разборок с пристрастием. Дальше по периметру - вход в блок. С дистанционным замком калитка, видео-шнифтом и говорильным устройством.
Теперь идет жилье. Первая камера, вторая, наша третья (мой с Йосенькой апартмент. Четыре койки на восемнадцать жильцов, и ты уже въехал, читатель, что там спало?! На коечках этих?), синагога и четвертая. За углом - пятая и шестая (арабские), кусок стены, смежный с тюремной кухней, и заканчивается седьмой, восьмой и будкой охраны.
Вот и весь Вав-штаим. Турецкими зодчими в начале века воздвигнутые конюшни оборудовали прочными решетками сионизма, теленадзором и стальной сетью поверх двора, чтобы аисты нас, блядей, не унесли. Да надпись наскальная над синагогой: "Жизнь хороша и без наркотиков".
- Гурджи, - шепчу, - что там написано?
- Где?
- Напротив.
- Н-ну! - отшивает незлобно адолановый зек. - У грамотных спроси.
Мы с Гурджи - ништяк. Гурджи в блоке самый козырный! Это он, услышав арабский "трешь-мнешь" за "Лау", принес японскую бритву.
- Не бзди! - успокоил. - Ты не проснешься - и они не проснутся.
Я ему верю. У меня нет выхода.
Йосенька Абрамович дохнет под дождем. Ему ну никак нельзя с простреленными ногами по щиколотки в воде.
- Держись, старик. У нас еще пять сигарет есть! На пару.
- Держусь, - сипит Молоток. - Выхода нет.
- Эй, раввины! - командует Носорог. - Бегом в синагогу.
Посреди лужи Хабака в ботфортах. Ловит шанс - кого бы огреть!
Молоток по-рачьи шустрит под замок. Я - за ним.
- Лау, - окликает Хабака. - Ты мне делаешь нервы!
Ему показалось, что я бегу с ленцой.
- Сколько еще ты будешь трепать мне нервы?
- Прости, Хабака! Я ошибся. Я больше ошибаться не буду. Сто процентов.
Мертворожденный друз абсолютно непредсказуем. В его смену даже супер-козырного Гурджи прохватывает понос. Не про нас, шваль, будь сказано.
- Ну беги, - не бьет Хабака. - Я тебе верю.
"Какой доверчивый парень? - думаю. - И на тебе - нервный".
Еще не понял, что нервничать нельзя. Это привилегия вольняшек. Недуг и порок одновременно. Тебя б в любую из камер закинуть на исцеление. А? Ты б уж больше не нервничал. Никогда. Шибко нервных на зоне, прости за выражение, в жопу ебут! Без спроса и любви. Шокотерапия народная, но, увы, излечивает. Раз и навсегда.
Теперь, думаю, после водных процедур и счастливых стечений обстоятельств напишу-ка я супруге письмо. И гори все синим огнем.
Глава третья
ДРАШ
Сидели под замком в тюремной синагоге. Закурили. Обсыхаем.
Круговорот воды в природе, а мы не жрамши.
Господи, думаю. Ведь это не вода, а я испаряюсь. Йосенька, Гурджи...
Рабы Твои... Почему пути Твои неисповедимы? Йоська учит: учи Нида, Коэлет твердит обратное... Умножающий знания - умножает скорбь... В доме праведников родился и там бородой оброс, но не научился мудрости выше, чем мудрость молчания, а тебя любой гандон в паранойю вгоняет: "Почему ты, бахурчик, молчишь и не отвечаешь?"
Из подлунного мира у тебя волокуша к светлому, а там беспредел, и нет ничего нового под солнцем.
Наглядный тому пример - Мики Перелмуттер.
Знаешь, читатель, какой это зек был? ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОЙ ЭТО ЗЕК БЫЛ???!!! У него яйца были такой крепости, что росли впереди ушей, на висках!!! И каждое в собственной мошонке! Где у нормальных людей пейсы - там у Мики Перелмуттера болтались яйца. С ним Нацив разговаривал стоя и в третьем лице, как с императором Хайло Силасио Первым! Ципорим наперегонки птичье молоко таскали. Из своего кармана доились! Вертухаи его икс гуттаперчевым ключом отпирали, чтоб не шуметь, так он их кетменем в боевой шок вогнал и с тех пор сам себя запирал. Произвольно. Когда сам хотел. Но зеков не обижал и шестерками брезговал. Столбовой был урка. Крутой!!!
Раз приходит хозяин кичи. На цирлах. Постучался и говорит:
- Микилианджело Перелмуттер!
- Н-ну?
- Ваш срок весь вышел!
- Ну?
- Все бумаги оформлены, и такси за забором стоит!
- Ступай, - говорит Мики Перелмуттер. - Я подумаю.
У хозяина понос по жопе течет, а Мики Перелмуттер делает предложение, от которого невозможно отказаться:
- Я, - говорит, - хочу с контингентом посовещаться, но чтоб администрации духу не было! Такси, - говорит, - пусть въедет и ждет на вахте. Да покормить водилу не забудь!
Как мы прощались, читатель!!! Как прощались!!!
Для каждого теплое слово нашел!
- Пьянь ты, Моисей Зямович! - говорит Мики. - Пьянь! И нельзя тебе оружие доверять.
Я стою, и скупые мужские слезы (грамм сто, не больше) льются вовнутрь, обжигая гортань.