И сердце мое — свидетель твой.
И горький воск души моей,
И слезы мои, и счастье мое».
— Ты ходил на охоту? Или стрелял по мишеням?
— Не с-смейся. Т-ты п-понимаешь, что это значит?
«И если ты сумеешь зажечь на небе звезду…»
— М-может б-быть ре-ебенок. То есть он б-будет. Я знаю.
«То свет твоей звезды я спрячу в глубине…»
— Сережка, ты фантазер и придумщик. А прикидывался материалистом.
— Ре-ебенок — это очень ма-атериально. Г-глазки, ручки, н-ножки.
— Сам ты глазки-ручки.
— Ну да. И эти с-свои д-достоинства я п-передам ему по-о наследству.
— Ты считаешь свои глазки достоинством?
— А разве н-нет?
***
— Мамочка! Ты звонила? Да, я хорошо себя чувствую.
То есть чувствовала себя хорошо. Я прекрасно себя чувствовала — вот до этой самой минуты. До того момента, как ты сказала:
— Геннадий Петрович вернулся. Он тебя разыскивает. Я сказала, что ты уехала за город, к знакомым.
Мама, ты врушка. Старая сводня, сподвижница Мефистофеля.
Зачем же обманывать? Все мы должны быть честными — чтобы не унижать друг друга.
Я не уехала за город. Я забралась на Луну. Я настоящий лунатик. Принцесса-лунатик. Я специально ходила по крышам, чтобы туда попасть.
На Луне живет мой паж Сережа. Хотя Влад говорит, что Сережа — рыцарь. Картонный. Я не знаю, что он имеет в виду. И, может быть, это одно и то же. Все пажи рано или поздно становятся рыцарями, если не умирают раньше, чем нужно. Раньше, чем примут посвящение.
Я пришла на Луну за советом. И Сережа дал мне совет, очень ценный — станцевать с ним вальс. В старом-престаром платье.
Он давал мне советы целых пять дней кряду. И я просто не понимаю, как могла без этого жить.
Как я буду без этого жить.
И знаешь, он лишил меня роскоши взять и сойти с ума. Сказал, что ребенок — это материально. И он отдаст ему свои ручки, ножки и глазки.
— Т-ты н-не мо-ожешь уйти.
— Я не могу остаться.
Он знает: я — чужая жена. И я взяла на себя обязательства..
— Я с-считал, что за это в-время в-все и-изменилось.
— Это для нас изменилось. А он не в курсе. Пока мы тут жили счастливой жизнью, он добывал книжки и вез через всю страну. Разве не ты говорил, что вся его жизнь — непрерывный подвиг? Что он живет не для себя, а для других людей? И что я могу ему сказать? Что я передумала? Нашла себе более подходящего полового партнера?
Вместо ответа — мертвое лицо и побелевшие губы.
«Аська, ты знаешь, что ты сука?»
Если я сейчас не уйду — вот прямо сейчас, не оглядываясь, — то превращусь в соляной столб.
И я бы хотела оглохнуть, чтобы не слышать этого ужасного, эту мольбу о спасении:
— Ася, не уходи!
Но он ничего не сказал. Это мне показалось. Он должен был запнуться, хотя бы раз. Ведь он заика.
***
Геннадий Петрович при встрече поцеловал мне руку, сказал, ему было приятно думать о возвращении домой, поскольку он рассчитывал на встречу со мной. И, если я не возражаю, вечером он хотел бы полной близости.
И потом, когда все случилось, он был приятно удивлен и выразил надежду, что удовольствие было взаимным. Нарушение девственной плевы, как ему показалось, стало для меня несколько более травматичным, чем обычно бывает. Он опасался, что это скажется на наших отношениях. Он искренне рад, что все неприятные ощущения уже позади.
***
Господи!
Если ты есть,
в чем я сильно сомневаюсь, приди к нему, скажи, что я его люблю.
И пусть он простит меня, Господи!
Пусть он придумает, как меня простить.
И пошли, наконец, снега этой мерзлой стылой земле. За что ты ее мучаешь?
Часть четвертая
Царица полярной ночи носит белое платье. Белое платье невесты — как саван мертвеца. Она похищает братцев, наших названых братцев, чтобы самой целовать их в синие-синие губы.
Герда была наивной, маленькой и наивной. Она говорила, что Кай — ее названый братец. А он был такой дурачок, что соглашался на это: смотрел на нее и не смел желать.
Глава 1
— Слушай меня, жена декабриста! Завтра поедешь утешать старушку. И не вздумай отказаться.
***
Всю неделю после возвращения Геннадия Петровича из «командировки» он переснимал книги, проявлял пленки и печатал фотографии. По вечерам и в свои нерабочие дни я ему помогала — принимала проявленные снимки, опускала в закрепитель и промывала в ванной. Потом раскладывала сушиться, собирала, сортировала, паковала в коробки. Геннадий Петрович работал как одержимый, не давая себе передохнуть и расслабиться. Я не спрашивала, кто установил для нас эту трудновыполнимую норму, вынуждающую по восемь часов кряду проводить на квадратном метре ванной комнаты, скрючившись на низеньком стульчике между раковиной и унитазом. Фотокопии покрывали все свободное пространство комнаты— так, что негде было ступить. Добраться в перерыве до дивана оказывалось недостижимой роскошью: передохнуть можно было только в кухне, на табуретке. Я не спрашивала, почему нужно завершать работу после того, как перед глазами начинают плыть круги — от утомляющей темноты и красного фонаря с его заколдованным светом. Я понимала: это правильно. Иначе откуда возьмется чувство, что ты платишь судьбе по счетам? Что ты сделал правильный выбор, принял правильное решение?
И, может, у Геннадия Петровича тоже есть долги, заставляющие его загонять себя, доводить до изнеможения.
Снимки не умещались на полу, и это замедляло работу. Тогда я стала подвешивать фотографии к бельевой веревке на кухне, с помощью прищепок. Геннадий Петрович был страшно доволен «моим рациональным решением». Назвал меня «золотцем» и сказал, что всегда в меня верил. И время от времени, когда мы оказывались рядом, поглаживал по руке: ему приятно, что я рядом и могу взять на себя часть работы. Одиночество не всегда идет на пользу делу.
***
В пятницу вечером Геннадий Петрович позвонил Марии Ильиничне и попросил организовать общую встречу: ему есть, что рассказать и показать. И мне вдруг открылось ужасное: усталость и отупение, охватившие меня после всего случившегося, и даже ночные мои обязанности — все это ничто в сравнении с предстоящим. В воскресенье мы с Сережей встретимся. Мы увидим друг друга. Нам придется сесть за один стол — лицом друг к другу — и есть пирожки с капустой. Это невозможно. Это просто невозможно.
Но у меня не было никаких причин отказаться от визита к Марии Ильиничне. Жалкие попытки сослаться на головную боль были сразу отметены:
— Примите таблетку, киса. Это важная встреча, и мне бы хотелось видеть вас рядом. К тому же материалов много. Я рассчитываю, что вы тоже что- нибудь понесете.
«.. Сейчас откроется дверь, и я увижу это мертвое лицо с побелевшими губами. И не выдержу, не выдержу. Я брошусь прямо к нему — опрокидывая табуретки, больно ударяясь об угол стола, — чтобы дотронуться, обхватить руками, коснуться щеки. Но он оттолкнет меня — как чужую: «Сумасшедшая!
Что тебе надо?» И взмахнет рукой, воздвигая между нами стену — прозрачную, гладкую, ледяную стену. Без единой человеческой трещинки, без единой вмятинки, чтобы зацепиться. Я закричу — громкогромко— в надежде, что он услышит. Но голос мне подло изменит, исчезнет, растворится в воздухе — как когда-то…»
— Ася, смотрите, пожалуйста, под ноги! Я не могу вас поддерживать. У меня обе руки заняты. Не хватало, чтобы вы рассыпали коробки.
***
Сережи не было.
— Ася, вы предупреждали Сергея о встрече?
Невнятное движение плечами — как у паралитика,
не владеющего собственными конечностями.
— Кто-нибудь звонил Сереже? Нужно узнать, ждать нам его или нет.
— Давайте начинать. Опоздает чуть-чуть — ничего страшного. Это ж не партсобрание, в конце концов.
— Все-таки нужно позвонить и уточнить, насколько он задерживается.
Юлька выходит в коридор, к телефону, и через пару минут возвращается. Лицо у нее совершенно растерянное:
— Его нет.
— Но вы попросили передать, что мы его ждем?
— Его вообще нет. Он вчера улетел. В тундру.
— Юля, — Мария Ильинична даже раздражается немного, — какая тундра? У Сережи сейчас сессия.
— Людмила Александровна тоже так сказала. И вообще мне показалось, что она плачет.
Влад бросает на меня быстрый недобрый взгляд. А Мария Ильинична идет звонить опять — и теперь уже отсутствует очень долго.
***
Он встретил маму из санатория и сказал, что через три дня улетает: оформился разнорабочим в геологическую партию. Для него редкостная удача — вот так, сразу, попасть на Север. Это примерно там же, где когда-то жила бабушка, — чуть выше, если смотреть по карте. Почти историческая родина. Обсуждать нечего. И не надо никому звонить — по крайней мере, до его отъезда. Он напишет сразу, как только доберется до места. И еще просит ничего не трогать в своей комнате.
Людмила Александровна никогда раньше его таким не видела.
Глава 2
— Ну, что жена декабриста, довольна? Доигралась? Все по плану?
Влад смотрит неприязненно. Что б он сказал, если бы знал всю правду?
Он стал обращаться со мной подчеркнуто грубо. Он и раныие-то не был особенно вежлив. Но теперь мягкая насмешка и веселое заигрывание исчезли. Их сменили злая ирония, приказной тон и короткие колкие взгляды. И я не противлюсь, не возражаю, не хочу что-нибудь изменить. Я нахожу в этой грубости болезненное удовольствие. Вдруг открылось, что Влад сильно привязан к Сереже. Что он переживает и мучается в попытках понять, что же произошло.
И эта привязанность Влада заставляет меня чувствовать родство с ним, словно мы оба — члены тайного братства.
И вот я с несвойственным мне смирением семеню с ним рядом, почти задыхаясь. А он специально шагает широким шагом, чтобы я не успевала. А может, он просто занят своими мыслями, не имеющими ко мне отношения: думает, что скажет при встрече Сережиной маме.
Людмила Александровна пригласила нас в гости — на день рождения Сережи.
***
— Думаю, вам следует сходить. Вы ведь общались с Сережиной мамой, давно ее знаете. Я? Нет, у меня дела. И я вряд ли гожусь в утешители. Я не вижу в этой ситуации ничего сверхординарного. Человек принял решение — вполне рациональное и понятное: это поможет ему приобрести опыт, связанный с будущей профессией. Что касается моего отношения к его отъезду, я его не одобряю. Здесь, на мой взгляд, есть более важные дела… Но у Сергея очень невнятные внутренние установки. И в последнее время он демонстрировал полную мешанину мыслей…
***
— Людмила Александровна, здравствуйте! Мы вас поздравляем. С днем рождения сына. — Юлька вручает букет.
— Ой, ребятки! Заходите, заходите, пожалуйста! — Людмила Александровна, невысокая, ясноглазая, с маленьким пучочком просто уложенных волос.
Раньше мне не приходило в голову внимательно вглядываться в ее лицо. Почему сразу понятно, что это Сережина мама? У них даже глаза разного цвета. Сережка сероглазый. А у Людмилы Александровны глаза большие, карие. Рисунок губ? Форма носа? Что-то неуловимое, печать общей жизни на лицах.
— Всем построиться в шеренгу. Аська, носочки на линию! Сейчас все делаем так: «Трам-пам- пам!» Подождите. Размычались. Я махну рукой, а вы — «Трам-пам-пам!»
Влад вытягивается — насколько позволяет его привычная сутулость, делает знак рукой и торжественно-медленно извлекает из сумки подарок. Мы организуем музыкальное сопровождение.
Людмила Александровна смущенно улыбается и принимает подарок.
— Поскольку прямой адресат в настоящее время отсутствует, подарком придется воспользоваться вам. А приедет — поделитесь. Ну, раскройте же. Мы сгораем от нетерпения в ожидании поощрения.
Людмила Александровна освобождает подарок от обложки — копия «Мастера и Маргариты». На этот раз рисковал Миша — у него на работе есть ксерокс, я допечатывала испорченные страницы, а Влад создавал переплет. На самом деле этот переплет и есть главный подарок. Сама книжка уже сто раз прочитана и выучена наизусть.
— Ребятки! Владик! Спасибо большое! Лее вот сюда поставлю — на видное место, под стекло. Чтобы сразу видно было, как войдешь.
Чтобы он сразу увидел, когда войдет.
— Ну, проходите, рассаживайтесь. Я тут все приготовила— согласно полученным инструкциям. Сереженька мне подробно написал, как и что сделать. Бутерброды со шпротами, салат оливье. И еще просил, чтобы я конфетки накатала. Из детской смеси
«Малютка». Это его любимые. Он даже когда сладкого совсем не ел, по праздникам просил меня эти конфетки сделать.
Там, в коридоре, пока возились с подарком, было еще ничего. А теперь дом в своей злопамятности напустил на меня всех домовых — с острыми коготками, с мелкими остренькими зубами, с болезненными иголками. И я чувствую легкую тошноту и головокружение.
— Асенька, что-то вы бледненькая сегодня? Или мне кажется?
— Кажется, Людмила Александровна. Она нормальная— активна и бодра. Садись и ешь «Малютку».
— Ой, смотрите! Сережка! Совсем молоденький!
Юлька с радостным удивлением разглядывает фотографию над столом.
— Это он с одноклассниками, в конце десятого класса.
Раньше этой фотографии гут не было. Но я ее знаю. У меня есть похожая. Только ракурс чуточку сдвинут: веселая компания в штормовках, все слиплись в одно общее пропахшее дымом тело и страшно довольны жизнью. Сережка на первом плане, присел на корточки в обнимку с рюкзаком.
— А это же Ася!
— Ты, что ли? — Впервые за много дней Влад смотрит с любопытством.
Да, это я. В самом центре, в обнимку с тем, кто слева. А тот, кто сзади и справа, пристроил у меня на плече свою голову. И мне почти девятнадцать.
— Ты гляди-ка!
— Ася, ты как туда попала?
— Вы что же — не знаете, Юлечка? Ася практику проходила — в той школе, где Сережа учился. Спектакль с ребятами ставила, потом вот в поход с ними ходила. Они ее обожали. И мальчишки, и девочки. Мальчишки просто сразу все повлюблялись. А Сереженька ее просто боготворил. Она его так вдохновила, такую веру в себя вселила. Просто чудо совершила. Я всегда считала, что у нее большие педагогические способности. И очень жалела, когда ей из школы уйти пришлось.
Влад поглядывает искоса и чуть заметно усмехается: у него другое мнение о моих педагогических способностях.
— Асенька, никогда не устану повторять, как я вам благодарна. Я считаю, вы огромную роль сыграли в том, что потом с Сережей произошло. Владик, вам, наверное, это сложно представить. Вы ведь Сережу после школы узнали, когда у него уже тик прошел. Когда это было? Года три назад? Ну вот. А все благодаря Асеньке. Сережа после первого их похода туризмом увлекся, физкультурой заниматься начал. Как ему трудно было! Иной раз я возьми и скажи: ну, к чему так себя мучить? Такими жестокими упражнениями? Некоторые он даже сам придумывал — чтобы научиться произвольно мышцы расслаблять и в тонус вводить. Зато когда его врачи через какое-то время увидели, не поверили, что это тот же самый человек. А потом, — Людмила Александровна улыбнулась с веселым лукавством, — он такого окаянства набрался, что записался в кружок бальных танцев. При одном заводском клубе.
— Сережка? Ходил на бальные танцы?
— Целый год. Правда, потом бросил — из-за девушек. Там в кружке только пять юношей было, остальные — девушки. А он тогда уже крепкий стал, складный, да еще танцевать научился, представляете? Девушки ему прямо проходу не давали. Влюблялись, сами на свидания приглашали.
В своей наивной материнской гордости она уверена: так и должно быть. Где же быть этим девушкам, как не у ног ее чудесного сына?
— Но он в какой-то момент сказал: все, мама, надоело. Жизнь не может состоять из цветов и конфет.