Привлекательней же всего была в ней редкостная радость. Так и казалось, что она вот-вот взлетит. Глаза у нее сияли, ножки приплясывали, и ко всему этому она пела – не так громко, чтобы побеспокоить соседей, но вполне достаточно, чтобы молодой человек, появившийся рядом с нею, сурово ткнул ее в спину зонтиком.
– Уймись, юная Пру, – сказал он. – Нашла время!
Часы, как мы говорили, показывали девять двадцать, и тем не менее то был Фредерик, младший сын лорда Эмсворта. Да, он уже встал и вышел – все ради своей фирмы. Верный корму Доналдсона, он хотел потолковать о делах со своей тетей Дорой.
Конечно, победа над ней не так уж важна, флаг над Лонг-Айлендом не поднимут, но все же хозяйку двух спаниелей и одного сеттера со счета не спишешь. Прикинем так: двадцать галет в день на спаниеля, немного больше на сеттера – сколько же это в год? Мастер своего дела не упустит и такой малости.
Появление Фредди удивило его кузину не меньше, чем появление полковника удивило вчера лорда Эмсворта.
– Ой, Фредди! – воскликнула она. – Уже встал!
Слова эти явно уязвили мастера.
– Уже? То есть как – уже? Дома я выхожу в семь ноль-ноль, а в это время мы готовимся ко второму заседанию.
– Тебя туда пускают?
– Еще как!
– Ну, знаешь!.. Я думала, ты вроде рассыльного.
– Я? Вице-президент. А тетя дома?
– Да. Ей сейчас кто-то звонил из замка.
– Мне надо с ней поговорить. Насчет собак. На чем они у вас живут?
– На креслах.
Фредди пощелкал языком. Такие шутки занятны, но неуместны и мешают делу.
– Не дури. Чем вы их кормите?
– Чем-то таким. Мама скажет. Какой-то Питер…
Фредди вздрогнул, словно его укусили за ногу:
– Не собачий корм Питерсона?
– Он самый.
– О Господи! – вскричал Фредди, не помня себя. – Вы что тут, с ума сошли? Пятый случай за две недели. А еще говорят, англичане любят животных. Хотите, чтобы у собак был ревматизм, рахит, радикулит, гастрит и малокровие? Что ж, травите их кормом, в котором нет витаминов! Питерсон – нет, не могу! Доналдсон – вот кто им нужен. Корм Доналдсона во дворцах и в хижинах! Собака, которую им кормят, сильна, стройна, смела, благородна, уверенна. Спаниель превзойдет себя! Сеттер станет суперсеттером! Ясный взгляд, бодрый хвост, холодный нос – вот что такое корм Доналдсона! Содержит…
– Фредди!
– Да?
– Заткнись!
– Это я?
Пруденс Гарланд проявляла признаки нетерпения:
– Да, ты. Господи, прямо шквал какой-то! Тут поверишь в эти заседания. Наверное, ты там самый шустрый.
Фредди поправил галстук и заметил:
– С моим мнением считаются.
– Еще бы! А то и оглохнуть недолго.
– Я повысил голос?
– Да.
– Что ж, увлекаешься…
– Именно. Ты что, правда такой мастер?
– Ну, если шеф доверил мне Англию… Посуди сама.
– А ведь никогда ничего не делал!
– Да, опыта у меня не было. Но вдохновение…
Пруденс глотнула воздух:
– Что ж, ясно. Если ты преуспел – значит, всякий может.
– Я бы так не сказал.
– А я бы сказала. Какое счастье, что ты пришел! Теперь я смогу убедить Генри.
– Генри?
– Теперь он от меня не уйдет. Это же ясно. Самый обычный кретин…
– Прости, это кто?
– …женится и превращается в истинную акулу. Значит, главное – жениться.
Ту т Фредди был согласен:
– Да, ты права. Я обязан буквально всем моей же…
– Никто ничего не добьется, пока не женится.
– …не, лучшему другу и суро…
– Возьми Генриха VIII.
– …вейшему критику.
– Или Соломона. Так и Генри. Он говорит, он художник, не делец какой-нибудь. А я говорю, ты женись, там посмотрим. И приведу пример. «Ну а Фредди?» – скажу я. Ответить нечего.
– Кто этот Генри?
– Один мой знакомый. Крестный сын дяди Галли. – Пруденс огляделась, потом прибавила: – Вот он.
Нельзя сказать, что человек на фотографии был красив. Нос несколько расплылся, уши торчали, подбородок выдавался вперед. Словом, вполне могло оказаться, что снималась приветливая горилла. Да, приветливая; и на любительском снимке было видно, что глаза добрые, улыбка искренняя. Общий же вид подсказал бы писательнице Викторианской эпохи словосочетание «великолепное уродство»; и Фредди удивился, зачем такой человек снимается.
Чувство это, однако, сменилось неподдельным интересом. Поправив монокль, Фредди вгляделся в фотографию:
– А я его не встречал?
– Откуда мне знать?
– Встречал.
– Где же ты его видел?
– В Оксфорде.
– Он там не учился. Он художник.
– Я говорю не про университет, а про город. На окраине есть кабачок под названием «Шелковица». Я там часто бывал, а он – просто все время. Поговаривали, что он служит привидением.
– Нет. Он племянник владельца.
– Вон что? Тогда понятно. Я туда заходил три раза в день, не меньше, и мы немало общались. Его фамилия была Листер.
– Сейчас тоже.
– Генри Листер. Называли – Глист. Он художник, это ты права. Я еще удивлялся. С таким лицом…
– С каким?
– Ну, с таким.
– Ты на себя посмотри, – холодно сказала Пруденс. – Генри очень красивый. Странно, что ты с ним дружил.
– Ничего странного. Его все любили. Значит, он племянник владельца?
– Нет, он владелец. Дядя умер.
– Собаки есть?
– Откуда мне знать?
– Ты спроси. Есть – скажи мне. Да, так этот кабачок. За него много дадут. Права, движимость, недвижимость, погреб – сама понимаешь.
– В том-то и суть! – вскричала Пруденс. – Я не понимаю – я хочу, чтобы кабачок был наш. Расстояние от колледжей – точно такое, как надо, клиентура обеспечена. Сделаем корт, устроим бассейн, дадим рекламу в столичные газеты. Будут ездить, как в Бекингемшир. Конечно, нам нужны деньги.
Если дело не касалось корма, Фредди не очень быстро думал, но и более тупой человек удивился бы выбору местоимений:
– Кому это «нам»?
– Мне и Генри. Мы поженимся.
– Вот это да! Ты что, его любишь?
– Пламенно и безумно.
– А он?
– Еще безумней.
– Ну, знаешь! А что тетя Дора?
– Она об этом не слышала.
Фредди помрачнел. Он любил кузину и боялся за ее счастье.
– Услышит – не обрадуется.
– Да.
– Не хотел бы ее осуждать, но она снобиха номер один.
– Мама – ангел.
– Возможно, я этой стороны не видел. Но социальные различия ощущает очень остро. Племянник кабатчика… Может быть, этот дядя – аристократ-эксцентрик? А кто там папа?
– Спортивный репортер. Наш Галли с ним выпивал в одном кабачке.
– Все время у тебя кабачки! А мама?
– Гимнастка из мюзик-холла. Большой друг дяди Галли. Вообще-то она умерла, он ее раньше знал. Он говорит – вязала банты из кочерги.
Фредди вынул и протер монокль. Он был очень серьезен.
– Итак, – подытожил он, – у Глиста есть кабачок и сердце.
– Да.
– Конечно, для тебя это много. Сердце, думаешь ты, дороже короны. А тетя? Галли для нее не авторитет. Вряд ли ей все это понравится.
– Поэтому мы и женимся сегодня, сами.
– Что?!
– То, что ты слышал. Я все продумала. Мы должны поставить их перед… как это по-французски?
– Oh la la?
– Fait accompli[1]. Против него не поспоришь. Понимаешь, нам нужны деньги. Даст их дядя Кларенс.
– Ты думаешь?
– Ну, он же глава семьи. Это его долг. Так вот, ставим перед fait accompli, идем к дяде Кларенсу и говорим: «Я ваша племянница. Генри теперь тоже ваш племянник. Кровь не водица. Помогите нам с этим кабачком, что вам стоит? Дело верное». Права я?
Энтузиазм ее передался Фредди. В конце концов, и он женился тайно, а что вышло! Вспомнив день, когда они с Ниагарой стали мужем и женой, он совсем расчувствовался:
– Вообще-то права.
– Фредди, ты душечка! – вскричала Пруденс, сияя светлыми глазами. Теперь ей казалось, что она всегда любила принца кормоторговцев, и страшно было вспомнить, как в десять лет она сбила с него цилиндр уголком кирпича. – Спасибо! Ты сейчас занят?
– Да нет, не особенно. Должен зайти к ювелиру, а так – нет.
– Зачем тебе ювелир? Подарок для Ви?
– Я ей куплю кулончик, но вообще-то надо отдать в починку Ниагарино ожерелье. Неудобно получается – она мне его оставила, то-се, я не иду, она пишет, а сегодня пришла телеграмма. Почему ты спрашиваешь? Я тебе нужен?
– Скорее да. Генри непременно забудет привести свидетеля. А шофера такси не хотелось бы.
– Я тебя понимаю. Мы с Агги позвали именно шофера, и он нам все испортил. Шумный такой… Увязался в ресторан. А разве Галли не придет? Вроде бы он ваш покровитель.
– Что ты, дядя Галли к двенадцати не встанет. Я думаю, он лег часов в шесть. Ну Фредди, ну миленький!..
– Чего там, приду. Мы, Трипвуды, верны друзьям. Со мной будет такой Плимсол.
– Зачем?
– Надо. Я его везу в замок, он может сбежать. Это очень важно.
– Он что, особенный?
– Еще какой особенный! Он Типтон.
– Это что такое?
– Ты не слышала о магазинах Типтона? Сразу видно, в Америке не была. Они есть в любом городке. Продают все, включая наш корм. То есть я хотел бы, чтоб наш, у них всякий бывает. Если поставить коробки корма, который они продают за год, выйдет от Мэна до Флориды. Может, и дальше.
– А твой Плимсол – переодетый Типтон, да? Я ему скажу: «Привет, Плимсол!», а он сорвет баки и закричит: «Первое апреля! Я Типтон».
Фредди поставил ее на место.
– У Плимсола, названного Типтоном в честь дяди, – контрольный пакет акций, – сказал он. – Моя цель – чтобы они брали корм только у нас. Если это мне удастся, я смогу отпраздновать самую большую из моих побед.
– Твой тесть обрадуется. Он тебя назначит… что у вас выше вице-президента?
– Вообще-то, – признался честный Фредди, – с вице-президента у нас начинают. Я бы хотел стать помощником главного продавца… ну, чем-нибудь таким.
– Что ж, желаю удачи. А надежда есть?
– То есть, то нету. Понимаешь, Типпи недавно принял наследство, месяца два, и все не просохнет.
– Такой человек понравится дяде Галли. Родственная душа.
– Никак не поймаю нужной минуты. То он пера держать не может, то ему все противно, кроме питьевой соды. В Бландинге легче, то есть мне, ему труднее. Он там не достанет всего, что нужно.
– И никуда не денется, ты загонишь его в угол.
– Верно! Этого я не учел. Ну, козявка, мне пора. Где эта ваша свадьба?
– На Бромтон-роуд. За гостиницей «Парк-отель».
– Когда?
– Ровно в двенадцать.
– Так. Успею поработать с тетей Дорой и заглянуть к ювелиру. Потом звоню Типпи, договариваюсь – и к вам.
– Маме не проговорись.
– Дорогое дитя! О чем ты? Если я замкнул уста – они, это… замкнуты.
Минут через двадцать он вышел от леди Доры, серьезный и печальный. Работал он тщетно. Верный слову, уста он замкнул, и сейчас ему казалось, что он мог бы их вообще не отмыкать.
Тетя не отвергла его, но была рассеянна и неоднократно намекала, что лучше ей остаться одной. Она пообещала испытать образчик корма, и все же, выходя уже от ювелира, Фредди понимал тех, кто тщетно охмурял глухого аспида.
Однако он позвонил в пристанище богатых, отель «Баррибо», вызвал мистера Типтона и услышал хриплый голос:
– Алло!..
– Привет, Типпи. Это Фредди.
– А, Фредди… Привет. А я как раз ухожу.
– Куда это?
– К доктору.
– Худо тебе?
– Да нет, ничего. Даже очень хорошо, только сыпь какая-то. У тебя бывала сыпь на груди?
– Вроде нет.
– Была бы, ты бы знал. Такая розовая, похожа на летнюю зарю. А я корью не болел.
– Что ж это ты? Ладно, можешь прийти к двенадцати на Бромтон-роуд? В регистратуру. Один приятель женится.
– Бывают же идиоты! Ну, желаю удачи. Не обещаю – это нет, но желаю. Значит, Бромтон-роуд, регистратура, двенадцать часов.
– Там рядом гостиница. Можно поесть.
– Это хорошо.
– Вещи не забудь, я на машине. Поедем прямо в Бландинг. К обеду успеем.
– Бландинг… – сказал Плимсол. – Ах да, конечно! Я же знал, что должен тебе что-то сказать. Я не еду.
– Что?!
– Не еду. Зачем мне чистый воздух? Я и так бодрее некуда.
– Да, Типпи…
– Все, – твердо сказал миллионер. – А вот поесть – это я согласен. Ты удивишься, какой я бодрый. Алкоголь – лучшее лекарство, я всегда говорил. Мало пьют, потому и не знают. В двенадцать, ну, там. Прекрасно. Замечательно. Ура-ура. – И Плимсол повесил трубку.
Фредди подумал было, не вызвать ли его заново, но тут же решил, что надежней обрабатывать медленно, за столом. «Доналдсон Инкорпорейтед» хорошо тренирует своих сынов. Они могут споткнуться – но не упасть.
Что до Плимсола, он взял шляпу, пожонглировал зонтиком, вышел и вызвал лифт. Через несколько минут бывший король Руритании подсаживал его в такси.
– Харли-стрит, – сказал миллионер шоферу, – лошадей не жалейте.
Как известно, именно на Харли-стрит собираются в шайку врачи, а потому по всей улице проступила сыпь медных табличек. Только один квартал соединил Хартли Ремпинга, П.П. Борстала, Г.В. Чизрайта, сэра Аберкромби Фиг-Фига и Э. Джимсона Мергатройда. К Мергатройду Типтон и ехал.
Глава 3
1
Выбирать доктора наугад, по справочнику (Типтону понравилось его второе имя, потому что он когда-то был обручен с некоей Дорис Джимсон), выбирать наугад плохо тем, что, пока к нему не зайдешь, ничего о нем не знаешь, а когда зайдешь – уже не выйдешь. Поистине, ты прыгаешь во тьму.
Увидев Э. Джимсона Мергатройда, Типтон понял, что влип. Он надеялся на веселого, разбитного медика, который ткнет тебя в бок стетоскопом, сделает комплимент, расскажет анекдот, пропишет мазь и проводит с великой сердечностью, – нашел же угрюмого дядю с баками, который испарял йодоформ и с ранних лет ненавидел людей.
Ничуть не удивившись редкой в наше время бодрости, Э. Джимсон глухо и сухо предложил показать сыпь. Рассмотрев, он покачал головой и сказал, что она ему не нравится. Типтон ответил, что не нравится она и ему, так что, раз они согласны, они с ней что-нибудь сделают. Главное, пояснил он, – единодушие, истинная спайка. Есть такая песня, про добрую старую команду…
Тяжело вздохнув, Э. Дж. М. присобачил к его бицепсам резиновую ленту и стал ее стягивать, глядя при этом на какой-то аппарат. Сняв ее, он заметил, что не нравится ему и давление. Типтон осведомился, что' это, – он и не знал, что у него есть давление; а Э. Дж. М. сказал – да, есть, и очень высокое, после чего принялся стучать по спине. Задав несколько нескромных вопросов, он произнес приговор.
Сыпь как таковая, сказал он, это еще ничего. Сыпь как сыпь. Но вкупе со всем прочим она показывает, что у пациента застарелое алкогольное отравление. Слова о том, что в жизни он не чувствовал себя лучше, Э. Дж. М. парировал фразой: «Да, так оно и бывает». Затишье перед бурей, образно выразился он, подъем перед крахом.
Когда Типтон поинтересовался, что означает здесь «крах», Э. Дж. М. (первое имя Эдвард) сказал без обиняков, что, если пациент немедленно не уедет в тихое место, на воздух, у него начнутся галлюцинации.
– Галлюцинации?
– Да.
– Какие?
– Это сказать трудно. Одни видят одно, другие – другое. Ящериц, пауков… разные лица… К примеру, один весьма знатный пациент, тоже развлекавшийся в Лондоне, видел карлика с черной бородой.
Выходя от врача, Типтон уже не сиял, но бормотал: «Три гинеи… нет, три гинеи просадил! И на что?» Бормотал он горестно, ибо, несмотря на мотовство, был человеком бережливым. К довершению бед в такси он заметил, что оставил сигареты на ночном столике, и велел ехать в отель.
Врачу он не верил. Если бы тот попал на один из тех ранних часов, когда молодой миллионер сидел со льдом на лбу и пил соду, ему бы удалось внушить свои дикие замыслы. За эти два месяца были минуты, когда Типтон Плимсол пошел бы в монастырь; но сейчас, в солнечное утро… Чушь какая-то. Надо его проучить, чтобы зря не трепался.