На волю, во тьму, он шел нехотя, покашиваясь на приезжего и матерясь в душе: "Стерва московская… Зануда… Приезжают люди — как люди. И к ним с уважением, и они… А этот… Накупать бы его, чтоб звал". От одной мысли передернуло. Не дай бог… Сразу — конец.
— Ты, Чугун, осторожнее… — предупредил он, ступая в лодку. — Гляди… А то спьяну…
Но у Славика в голове было уже иное. Он быстро перевез непрошеных гостей, а вернувшись в землянку, с ходу нырнул под кровать бригадира, вынул бутылку водки и оправдался:
— Такое дело… Надо обмозговать. Любарь не будет ругаться.
Он налил себе, выпил. Матвеич тоже не отказался. Дед, с кровати не поднимаясь, цедил сигарету.
— Серьезное дело… — задумчиво произнес он.
— Как менты повернут, — сказал Матвеич. — Мент — залетный, купец раскололся. А грузили мы тонны полторы. Могут защемить.
— Любарь выкрутится, — заверил Славик. — Все в ментовке свои. Сколь они рыбы перетягали. Машинами. И городские кормятся, вплоть до генерала.
Это было правдой. Милиция брала рыбу и себе, и другим. Даже вертолет прилетал порою из города за свежими судачками для генерала.
— Не знаешь ментов, — усмехнулся Матвеич. — Родня до черного дня. С потрохами продадут. На то они и менты, такая порода.
— Любарь с ними в завязке, — убеждал Славик. — Тоже их может наколоть. Надо с утра в станицу смотаться, предупредить.
— Чего предупреждать, утром прибудет.
— В станице телефон. Может, сразу позвонит. Нет, встану пораньше и поеду.
Пили. Прикидывали так и эдак. В конце концов Дед сказал:
— Утро покажет. Спать надо. Завтра работать.
Легли, свет потушили.
Во тьме Дед сказал, вздыхая:
— Раньше в станице Нижнечирской я жил, тоже рыбалили. Отец мой и меня приучал. Поймаем, сдаем. А нынче побесились все: ищут да хватают… А у нас в Нижнечирской…
Старик уходил, как в сон, в далекое свое детство, юность. Там ему было хорошо.
А на воле, в ночи, над теплыми водами займища, над баклушами, мочажинами, полоями гремел слитный лягушачий хор, стоял стон водяных быков. Это был зов весны.
Небо лежало в звездах. В гладкой воде затона отражаясь, пылало серебро огней, ярче небесных.
— Сволочи! — стал ругаться Любарь. — Менторезы! Подлянки! Хапают, глотают ртом и… Дай и дай! А как тебе надо, сразу в кусты. Пить-жрать, так все — кореша, братушки. А теперь — в линьку. Но если на то пошло, я могу кое-что припомнить. И кое у кого зачешется. Погонов, звезд нахватали, дипломов… Рыбка все делала… — кипела в нем злость, не было ей удержу.
Брат молчал и вздыхал до самого поселка. А там привез Любаря к дому, повторил:
— Сразу звони. Он сам велел. Я — на работу. Вечером забегу.
Дома была лишь дочка. Она сидела за уроками. Поздоровалась и снова уткнулась в книжку. Любарь прошел к телефону. Во всей округе лишь у него телефон стоял. Номер набрал — занято, повторил — снова короткие гудки. Наконец ответили.
— Это я — Любарь. Чего там?
— А то не знаешь. Дело-то вонючее. В областном управлении знают. В общем, так, заглохни, чтобы тебя не нашли. Куда-то уехал, далеко. Через неделю звякни.
Любарь положил трубку. Вроде отлегло на душе. Хотя и хорошего мало. В такую пору бригаду бросать не с руки: самая работа. Но ничего не попишешь. Надо делать как велят.
Он почуял усталость, прилег на диван и сразу уснул. Сон его был тревожен. Привиделось ему что-то страшное. Он пытался крикнуть, но лишь застонал.
Дочь услышала, подошла к дивану. Любарь снова застонал и дернулся, словно пытался подняться, и боль исказила лицо его.
— Папа, папа… — позвала дочь и тронула его за плечо.
Любарь сразу проснулся и облегченно выдохнул.
— Что с тобой?
— Снилось что-то страшное.
— А что?
— Не знаю… — попытался вспомнить Любарь. — Страшное какое-то.
Он окончательно проснулся. После тяжелого виденья лицо дочери показалось ему таким милым, что он разулыбался. Дочь не поняла его.
— Ты чего? — спросила она.
— Да так… — ответил Любарь.
В гараже он заправил и прогрел машину, а когда вернулся, дочь собирала портфель.
— Подвезти?
— Нет, мне за Ленкой зайти.
Любарь вздохнул и поехал. А потом вдруг вспомнил, что жене ничего не сказал, решил позвонить ей из телефона-автомата.
— Будут меня спрашивать, — сказал он в трубку, — я улетел в Новосибирск. Николай заболел. Поняла?
— К тебе уже приезжали сегодня, — ответила жена. — Ни свет ни заря. Доигрался?
— Кто приезжал?
— От кого хоронишься, те и приезжали.
— Ну, а ты им чего?
— А чего я им скажу? Шлюх твоих адреса им давать? Я тебя упреждала… Мое сердце чуяло…
Любарь повесил трубку. "Говорила да чуяла…" — эти речи слыхал он тысячу раз, уже наизусть выучил.
Пора было уезжать, не маячить в поселке.
Пост ГАИ на окраине, перед мостом, миновал он с холодком в сердце. Проехал, поднялся на мост, на высокий задонский берег, и погнал машину. Асфальтовая дорога была пустынна, проселочный грейдер, на который свернул он вскоре, — вовсе безлюден. Жилья тут не было. Попадались порой брошенные хутора, летние скотьи базы, и все.