На ночевку стали прямо тут же, хотя Рыжову и казалось, что пятнадцати верст до огня нет как нет, но кони нуждались в роздыхе. Эскадрон устроился с радостью, и кошевары занялись несытной, но такой необходимой едой.
Вот будет номер, подумал Рыжов, засыпая после неизбежной полусырой каши и кружки «липового» чаю, который он организовал на пару с Шепотинником, если завтра выяснится, что это был не огонь, а лишь низковисящая звезда. Тогда придется, пожалуй, новых казахов искать, и еще не факт, что проводник не привел их, предположим, совсем в степь, откуда и до озера-то или русских хуторов добираться теперь в два перехода придется. А впрочем, нет, такого казахи устроить не могли, в степи честность диктуется необходимостью, как и любое коварство, а что выигрывал от этого коварства шерстистый пастух?
Проснулся он, когда едва туман стал виден, а за его стеной было по-прежнему темно. Но все же утро уже намечалось. По командирской привычке он обошел охранение, люди и подремывали, и все же стерегли – коней, людей, эскадрон, обоз и сон своих товарищей. Придраться было не к чему.
Ругаясь про себя на туман, Рыжов попробовал было отыскать правильное направление на ночной костерок, но это было бесполезно. Потом как-то развиднелось и пришла пора поднимать людей, кормиться и собираться для последнего до Кумульчи перехода.
Табунов жаловался, что тело у него задеревенело, что он не может привыкнуть спать на земле, но Раздвигин пару раз посмотрел на него со странным выражением, и комиссар умолк. Стыдно ему стало, что он, пролетарский чекист перед инженером слабость выказывает.
В путь двинулись, когда весь эскадрон из-за туманной этой дымки и обозреть не удавалось. Но идущие спереди указывали путь тем, кто за ними следовал, а направление Рыжов запомнил, и надеялся, что и кони уже чувствуют юрты Кумульчи, поэтому не слишком волновался, что собъется с правильного направления.
Так и оказалось, еще солнце не поднялось над степью, а впереди вдруг стали видны юрты и даже овечьи отары, и несколько таких же неказистых на вид лошадок, которые паслись скромно в сторонке от овец. Это и было становище Кумульчи.
Оказался он баем зажиточным по степным меркам, у него было семь юрт, и отары, которых и подсчитать на глазок было непросто. А еще у него оказалось немало женщин в юртах, еще больше всякой ребятни, конечно, грязноватой, в обрывках ткани, лишь отдаленно похожих на одежду, но подвижных и любопытных, как все дети.
Когда эскадрон направился на это становище, в воздухе повеяло напряжением, словно люди в юртах, хотя и увидели конников, которые к ним направлялись, но ничего в своих делах и заботах менять не стали, лишь затаились, не понимая еще, что происходит. Подъехали часа через два, расстояние в ночи, определенное кем-то из бойцов в пятнадцать верст, почти совпало с догадкой.
Когда подъехали и расположились, вперед двинулся Рыжов, комиссар, верный Шепотинник и почему-то Раздвигин. Рыжов спросил его:
– Вы решили с нами?
– Кумульчу я знаю, видел прошлой осенью. Будет лучше, если он меня вспомнит, я у него мясо выменивал.
– Ишь, поиски затеял, а мясо выменивал, – словно это было обвинение, пробормотал Табунов.
– Тут больше ничего другого и нет, – вздумал оправдываться Раздвигин, слегка растерянно. – Если что-то другое выменивать, так для этого на казачьи хутора пришлось бы идти.
Когда из одной юрты вышел высокий, пожилой, но кряжистый, с совершенно седой бородой казах, Рыжов ему сразу сказал:
– Ассалям, Кумульча-бабай.
Тот важно кивнул.
– У тебя, я слышал, есть русская женщина. Мы приехали за ней.
– Женщина есть, – Кумульча, если это был он, подумал. – Но она давно у нас живет, зимой много еды на нее ушло.
Это было почти деловое предложение. Помощь – помощью, но оставаться внакладе за спасение кого бы то ни было, пусть даже и женщины, а может быть, именно женщины, бабай не соглашался. Или тут было что-то еще, чего Рыжов пока не понимал.
– Я дам тебе проса, гречки и немного солдатского самосада. – Рыжов подумал, что очень удачно получилось, что у него осталось еще это чертово одеяло, которое он предлагал пастуху, и от которого тот отказался.
Одеяло это давно мучило его, слишком это была барская штучка, его в доме, который они заняли в Калачинске, нашел Шепотинник, и зачем-то приволок командиру. Что с ним делать Рыжов до вчерашнего дня не знал.
– Кашу я возьму, а самосад не нужен. Что-нибудь еще дай.
– Дам одеяло, чтобы твои дети ночами не мерзли.
– Разве они мерзнут? – Кумульчу даже развеселило такое предположение. Но вдруг откуда-то появилась одна маленькая, как ребенок, женщина, она что-то резковато высказала, и тут же пропала за пологом юрты. – Ладно, давай одеяло. И патроны дай, мне против волков нужно.
У всех у них одна байка про волков, подумал Рыжов. Но вынужден был согласиться.
– Дам тридцать штук, больше не проси.
После этого он обернулся к Шепотиннику, и попросил того проследить, как казахам выдадут пшено, не слишком много, и лишь чуть побольше гречихи, но и чтобы они не сердились. А Шепотинник вдруг приуныл, и стал бормотать, что командир слишком уж щедрится перед этими, которые и одеяла-то человеческого не видели… Жалеет он, что ли, задался вопросом Рыжов, но Табунов довольно резонно и веско перебил его размышления:
– Где она?
– В крайней юрте, сами идите, – отозвался Кумульча, – я должен патроны считать.
Втроем, с неотстающим Раздвигиным они дошли до крайней юрты и вошли. Причем по степному этикету Рыжов хотел немного потоптаться у порога, даже пошуметь, чтобы внутри знали, что сейчас туда чужие войдут, но Табунов был на такие тонкости не способен. Он просто вошел, как в нормальную армейскую палатку, и пришлось протискиваться за ним следом.
Внутри было темно, но через слабый костерок, от которого ощутимо пахло, сидели три женщины. Одеты они были почти одинаково. Лишь у одной из них был большой пуховый платок. Она-то и подняла голову, слабо улыбнулась бледными, тонкими губами и сказала на чистейшем русском:
– Наконец-то вы пришли.
6.
Спать в юрте женщина отказалась категорически, на скромное замечание, что ее в обозе эскадрона и положить-то будет некуда, с непонятной интонацией ответила:
– А вы в этих юртах когда-нибудь ночевали? – Она дернула плечами, и снова, как уже разок у Рыжова было с Раздвигиным, он подумал, что это совершенно дворянский жест. – Это же хуже китайской пытки, когда тобой заставляют кормить всех блох на свете.
– И что же, такая пытка у китайцев есть? – спросил Раздвигин.
– Не знаю, но от этого не слаще.
Пришлось забирать ее, как была, в эскадрон. Женщине это почему-то понравилось, Рыжов видел, что она смутно улыбается, когда проходила мимо юрты Кумульчи, из которой сам бай, впрочем, не показывался, наверное, на самом деле, патроны считал. Зато вокруг стояло много казашек, которые настолько прониклись торжественностью момента, что даже детей своих неугомонных придерживали.
В обозе эскадрона возникла другая сложность. Следовало либо найти для женщины коня, хотя бы самого спокойного, чтобы он не сбросил ее, либо угнездить ее во второй тарантас, где перевозились все вещи эскадрона – от патронов и запасных клинков до подков и прочего имущества. Сделать это было почти невозможно, места в этом передвижном сооружении определенно не было, как бы барахло не перекладывалось, оно от тряски все-равно сбивалось неопрятной кучей.
К тому же выяснилось, что переодеть ее для верховой езды не во что – ни лишних штанов, ни подходящего кителя для нее тоже не имелось.
– Ладно, тогда пока будете трястить в тачанке, – решил Рыжов. И повернулся к комиссару. – А тебе, комиссар, придется все же пересесть на коня, оставлять пулемет даже во время переходов без обслуги я не намерен.
Так и тронулись назад, куда-то на север, хотя точного направления Рыжов еще не определил. Табунов трясся на коне осторожно, словно это был шаткий, нетвердый забор, а он был котом, который на него забрался и теперь не решается слезть. Рыжову даже пришлось пару раз объехать строй своих конников, чтобы криками и мелочными придирками стереть с их лиц ухмылки, которыми те сопровождали эту… с позволения сказать, езду эскадронного комиссара.
Лишь через пару часов он понял, что ситуация как-то выровнялась, и что теперь можно поговорить. Он подскакал к тачанке и обратился к женщине, которая – удивительное дело! – уже сумела таинственным образом привести себя в порядок. Она причесалась, у нее посвежело лицо и она посверкивала глазками в разные стороны, рассматривая бойцов и их оружие.
Разумеется, почти сразу же около Рыжова оказался и Раздвигин, а спустя еще несколько минут, заметив, что около тачанки что-то происходит, подъехал и Табунов.
– Итак, – начал Рыжов, – представьтесь, пожалуйста.
– Ого, вы умеете быть вежливым, – в голосе женщины прозвучало удовлетворение. – Анна Владиславовна Борсина.
– Вы были в обозе, который вели есаул Каблуков и некто Вельмар?
– Была, хотя, вынуждена признать, недолго.
– Расскажите вот о чем. Вас пересадили в декабре прошлого года на станции Татарской из поезда, который потерпел аварию, подстроенную Вельмаром, в сотню есаула Каблукова. Что было потом?
– Потом мы ехали, довольно долго… – она вдруг нахмурилась.
Вздохнула, еще разок осмотрелась вокруг, ни на чем не останавливая взгляд, и посмотрела Рыжову в глаза. Это был странный взгляд, от него по спине бежал холодок, и в то же время, Рыжов мог покляться, он был наполнен таким огнем, что поневоле начинало краснеть лицо. И еще, эта женщина умела вчитываться во что-то, что имелось на лице собеседника, о чем сам этот собеседник даже не подозревал. Это было совсем незнакомое Рыжову ощущение. Она как гадалка, которая взялась определить чужую судьбу, подумал он, поневоле раздражаясь от этого слишком пристального внимания.
– Есаул убил поручика, хорошего мальчика, который хотел… Кажется, он хотел всего лишь исполнить свой долг, но мессир с есаулом думали иначе. Они мне потом сказали, что поручик был ненадежен, хотя я видела другое.
– Что такое «мессир»? – спросил Табунов, который дышал совсем неспокойно, должно быть, трудно ему приходилось в седле, но отказываться от участия в разговоре он не собирался.
– Мессир Вельмар, так он себя величал.
– Что вы с ним делали вместе?
– Это он делал, я же привыкла его слушаться. Он был посвящен в придворный кружок медиумов и мистиков, к которому принадлежала и я. – Борсина начинала говорить что-то лишнее, но это, возможно, тоже следовало выслушать. – Знаете, при дворе императрицы Александры Федоровны было довольно мистических кружков. Один из них возглавлял Вельмар, но ему нужны были медиумы, всего их было шесть, двое совсем еще девочки, едва ли лет по десять. Я была одной из остальных четырех.
Спросить что ли, кто еще, помимо нее был в этом кружке… медиумов, вяловато подумал Рыжов, и не стал спрашивать. Потому что свой вопрос задал Табунов:
– Какова была ваша роль в этом кружке?
– Я же сказала, я была медиумом мессира Вельмара. – Она отвлеклась и провела руками перед лицом, словно умывалась без воды, или отгоняла таким образом тяжелые воспоминания. – В какой-то момент я стала его самым доверенным медиумом, все, самые сложные свои… магические операции он проводил через меня. – Неожиданно она улыбнулась, и улыбка у нее оказалась очень грустной, словно она не хотела этого говорить, но приходилось. – Сейчас я жалею об этом. Но что-либо изменить в своем прошлом никто не в силах.
– Да, прошлого не изменишь, – согласился вдруг Раздвигин. – Когда вы делались медиумом, Вельмар давал вам что-нибудь выпить?
– У него это называлось «питьем Кассандры». Не знаю, что он в это пойло намешивал, но от него очень болела голова. И возникало чувство, словно тебя заживо выпотрошили. – Она помолчала и посмотрела на Рыжова, заново оценивая его. – Поэтому я многого не помню, мессир давал мне это питье и тогда, когда хотел, чтобы я не все происходящее вокруг понимала… в достаточной мере.
– Не помните? – вдруг почти взъярился Табунов. – Ничего, когда мы спрашиваем, вам придется все вспоминать.
– Я не могу, – развела руками Борсина, и пуховый платок странно нарисовал в низком еще солнце ее тень, бегущую сбоку по прошлогодней траве.
Рыжов как раз смотрел под ноги своему коню, и видел эту тень очень отчетливо. Нужно было с другой стороны тачанки ехать, подумал он, тогда бы я лучше видел ее лицо.
– Вы помните, как оказались на станции Татарской? Когда это было, хотя бы примерно? – спросил он.
– Нет, я помню Омск, помню здание их театра, где мы почему-то довольно долго жили… А потом поезда, не один поезд, а несколько. В одном, кажется, было много дерева, и были такие… купе, где удавалось уединиться при желании. А вот затем мы оказались в поезде, в котором впору перевозить разве что скот.
– Теплушки это называется, мадам, – вмешался Раздвигин, которые побаивался, что Борсина скажет что-нибудь неприятное для Табунова. Рыжова он почему-то не опасался.
– Да, кажется, так и называлось… – Борсина вдруг покраснела. – Труднее всего было… Соблюдать необходимую гигиену, но на это в том вагоне никто не обращал внимания, хотя… Это было ужасно. Но Вельмар был доволен, и я, следовательно, тоже. Я была тогда очень настроена на его чувства и состояния, это, кажется, меня и подвело.
– Как именно? – снова спросил Рыжов.
– Когда в каких-то розвальнях мы проехали уже много-много верст по холодной, заснеженной степи, Вельмар вдруг изменился. Стал таким жестоким, вызвал в себе такие чудовищные, прямо адские силы, что я не могла… Больше уже не могла за ним уследить. Он к чему-то готовился, к чему-то ужасному. – Она покусала губы, задумавшись.
– Это было до или после того, как есаул убил поручика? – спросил Раздвигин.
– Что вы, после того, как поручик исчез, прошло уже несколько дней. Я не сильна тогда была, чтобы следить за днями или даже неделями, но уверена – это было много позже… смерти поручика.
– Так вы не знаете, где проходил путь обоза, который перегонял Вельмар? – злясь на что-то непонятное, спросил Табунов.
– Нет, конечно. Я в этих степях вообще не могу определить направление.
– Зря только за ней гонялись, – сказал Табунов через тачанку, в которой сидела Борсина, словно той и вовсе рядом не было. – Она для нас бесполезна.
– А вы за мной и не гонялись, – сказала, вскинув голову, Борсина, бывшая медиумом какого-то придворного кружка мистиков. – Это я вас призвала, чтобы вы… Спасли меня. Одна я, сами понимаете, не могла бы уехать из стойбища.
– Призывали? – не понял Раздвигин.
Но Рыжов отчетливо вспомнил, как из ниоткуда, из пустоты слышал голос, который… Да, который его звал, манил, требовал сделать именно то, что он, в итоге, и сделал.
– Значит, Вельмар стал каким-то чудовищным, – усмехнулся Рыжов, – и вы от него ушли?
– Я поняла, что больше работать с мессиром, а тем более находиться под его волей, не могу. И убежала, хотя, – Борсина снова странно улыбнулась, – вынуждена признать, у меня это не слишком удачно получилось. Следовало найти кого-то из наших, русских казаков, и жить у них. Они бы помогли мне и до станции добраться, уехать куда-нибудь, когда бои затихли. А вместо этого, я тут застряла, и ничего у меня толком не получилось. – Она помолчала, снова оценивая Рыжова. – А потом я почувствовала, что несмотря на всю силу мессира, есаул задумал как-то на него напасть, и ему тоже пришлось от есаула спасаться. Впрочем, кажется, он сделал это более ловко, чем я.
– Погодите, мадам, вас же там, при обозе уже не было, когда это прозишло? – спросил Раздвигин. – Или я что-то путаю?
– Нет, не путаете, но я тогда еще была в очень хорошем состоянии. Понимаете, когда выходишь после длительного воздействия напитка Кассандры, сознание проясняется, и многое, в чем прежде путаешься, становится вдруг понятно. – Она усмехнулась, словно говорила не с инженером, а с малым, несмысленым ребенком. – Я почувствовала это еще и потому, что впервые тогда оказалась в юртах Кумульчи, меня вдохновляло ощущение безопасности и покоя. Тогда мне еще там нравилось, и очень нравилось, что я не замерзла а степи, в снегах, а добралась до людей, которым хоть и нет до меня дела, но которые могут мне помочь. Может быть, именно потому, что им не было до меня дела.