И все же он узнал. Узнал на третий день, когда в камеру пришла уборщица Полетта.
— Жаннетта к вам не приходила? — спросил он.
— Что ты, сынок! — замахала она рукой. — Всем вольнонаемным французам запрещено выходить из тюрьмы. Третий день на цепи сидим… Боши боятся, как бы в городе не узнали, что здесь происходит. А там и без того весело. По призыву коммунистов забастовали железнодорожники. К ним присоединились рабочие других заводов. Начинается восстание. Вот и живем, как на необитаемом острове, — отрезаны от людей.
— А что тут происходит? — заинтересовался Павлик.
Полетта удивленно посмотрела на него:
— Разве ты не знаешь, что в тюрьме объявлена голодовка?
— Голодовка?! Вот бессовестные!
— Кого ты ругаешь? — удивилась уборщица.
— Всех, — выпалил он. — Всю тюрьму! Все голодают, а я, выходит, штрейкбрехер? Это нечестно, подло! — Его волнение возрастало. — Я спрашиваю у соседа: «Что происходит?», а он отвечает: «Сколько можно терпеть?!» Обманул, значит. Передайте ему, кивнул Павлик на стену, — что он нечестный человек.
Полетта схватилась за голову. Только теперь она поняла свою оплошность: от мальчика умышленно скрывали голодовку, а она все выболтала!
Полетта пыталась исправить свою ошибку, но только еще больше рассердила Павлика. Он был раздражен до предела. Негодовал, возмущался, ругался.
— Сынок, — заговорила она, — не брани месье Жусса. Он хороший человек. Он был депутатом Национального собрания, защищал рабочих, бедняков. Он из нашей семьи…[18] Он больше половины жизни провел в тюрьмах, на каторге, в ссылке. Месье Жусс за правду горой стоит.
— А меня обманул, — не сдавался Павлик.
— И правильно сделал.
— Почему правильно?
— Потому что в таком состоянии тебе нельзя голодать.
— Защитник нашелся! — сердито буркнул Павлик.
— Глупенький, — нахмурилась Полетта. — Месье Жусс первым объявил голодовку. Он первый потребовал от Шульца, чтобы тот не смел руку на тебя поднимать, а ты его бранишь. Несправедливо это!
— Голодовка объявлена из-за меня? — совсем растерялся Павлик.
— А то из-за кого же? — отозвалась Полетта. — Вся тюрьма из-за тебя взбудоражилась.
Услышав эти слова, Павлик одновременно почувствовал и радость и горечь. Радость — от сознания того, что обрел столько друзей, а горечь — оттого, что из-за него страдания многих людей увеличились.
В кормушке показалась дымящаяся алюминиевая миска. Принесли обед.
— Есть не буду, — решительно заявил Павлик, не поднимаясь с койки.
Раздатчик позвал надзирателя. Тот просунул голову в камеру.
— Что еще за фокусы? — злобно спросил он. — Почему есть отказываешься?
— Поддерживаю голодовку, — отрезал Павлик.
За дверью раздался хохот. Павлик подумал: «Они смеются надо мной потому, что я опомнился лишь на третий день».
Голова надзирателя снова показалась в кормушке.
— Не валяй дурака, сопляк, — сказал он, — голодовка снята. Разве не слышишь, как в камерах выскребают миски? Твои камрады так изголодались, что каждый из них быка целого слопает.
В коридоре действительно слышался звон посуды.
«Почему они вдруг согласились принять пищу?» — недоумевал Павлик.
3. Тонущий корабль
— Мы скоро оставим Париж, — сказал Клоду начальник главного управления гестапо. — Нас погубило гуманное отношение к французам, месье Пети. Вы согласны?
Клод утвердительно кивнул головой.
— Это оперативная неудача, но не моральное поражение. Вы согласны?
— Согласен, господин генерал.
— Что вы собираетесь делать? — Начальник управления прищурил левый глаз, как стрелок перед выстрелом.
— Париж велик, господин генерал. Шесть миллионов жителей… С вашего разрешения, я растворюсь в нем, — ответил Клод и тут же подумал о Жизель Ансар.
Только она знает, что он делал в оккупированном городе, но это его мало беспокоило — актриса порядком напугана. Ему удалось убедить ее в том, что она является соучастницей ареста Лиан Дени.
— В Париже оставаться вам нельзя. Вы сегодня же уедете в Берлин. Вас забросят в лагерь для французских военнопленных, и там, — генерал иронически усмехнулся, — развернете бурную революционную деятельность. Если мы все же временно потерпим поражение, вернетесь в Париж героем, антифашистом. Разумеется, уже не Клодом Пети, а, скажем, Эмилем Рамадье, Анри Бине…
Генерал вышел из-за стола. Протянул Клоду руку:
— Родная мать так не заботится о своем сыне, как мы о вас, о вашем будущем. Надеемся, — улыбнулся он, блеснув нижним рядом золотых коронок, — что, став — премьер-министром Франции, вы не забудете о своих друзьях. Итак, до свиданья. Желаю успеха. Документы— в канцелярии,
Клод покинул здание главного управления нацистской тайной полиции с чувством злорадства: «По всему видно, что близок конец, — думал он. — В канцелярии сумятица, неразбериха. Все бегают, мечутся, словно на тонущем судне. На столах — горы папок с делами, беспрерывно звонят телефоны, но никто не поднимает трубку, коридоры заставлены чемоданами сотрудников…
«Если мы все же временно потерпим поражение»… Временно ли? А если навсегда? Стоит ли дальше служить этим заносчивым бошам? Париж велик. Он приютит его до прихода союзников. «Если мы все же временно потерпим поражение»… Генерал безусловно на что-то надеется, у него, видимо, есть для этого основания. Здесь все заранее продумано, всюду они расставляют своих людей. Гитлер не политик, не стратег, но в Германии есть немало его дальновидных сторонников. Они, как кроты, зароются в норы, а когда наступит удобный момент, вынырнут и сделают свое дело».
Клод взглянул на часы. До отхода поезда осталось мало времени, а надо еще успеть забежать домой и передать письмо генерала редактору газеты. Он машинально нащупал тоненький конверт, лежавший в боковом кармане пиджака. О чем пишет генерал? Почему именно ему, Клоду, поручено отнести этот пакет?
Войдя к себе в комнату, он тотчас же занялся письмом. Это был скромный, коротенький некролог. Родные и друзья с прискорбием извещали о смерти месье Клода Пети, погибшего 17 августа 1944 года при автомобильной катастрофе на набережной Вольтера.
Клод хохотал до упаду. «Здорово! Старый чурбан неплохо придумал. Приду в редакцию, скорчу гримасу и заплачу: «Господин редактор, я… умер. Разбился на набережной Вольтера». С такими людьми не пропадешь!»
«Когда станете премьер-министром Франции…» — со сладостным трепетом вспомнил Клод слова гестаповца. Что ж, все может случиться. Многое зависит от собственной изворотливости и поддержки друзей.
Из редакции он вышел очень довольный. Редактор тоже оказался своим человеком. Прочитав письмо генерала, он не без юмора заявил: «Можете вполне положиться на меня, господин покойник. Мы вас похороним со всеми почестями — на видном месте, в рамочке. — И добавил: — А в завтрашнем номере читайте извещение о моей смерти».
Клод прощался с Парижем. Он с особым интересом вглядывался в лица прохожих, рассматривал город, будто был здесь впервые. На одной из улиц его внимание привлекла нарисованная на фасадах домов буква S. «Что это значит? — насторожился он. — Везде эта таинственная буква! Это, должно быть, начальная буква какого-то слова, написанного коммунистами. Но какого? «Саботаж», «сан», «сатан», «сотерэл»?[19] Нет, не то! «Сосиалисм»? Опять не то. Может быть, «Сулевман»?[20] Так и есть! Коммунисты призывают парижан к восстанию. Известно ли об этом немецкому командованию? Надо немедленно сообщить.
Клод вышел на площадь, которую окружают восемь больших скульптурных монументов-аллегорий, изображающих восемь французских городов — Марсель, Лион, Нант, Бордо, Брест, Лилль, Руан, Страсбург — силу Франции. Он направился к стоянке такси, но, сделав несколько шагов, тут же остановился. Шустрый, как мышонок, оборванный парнишка бегал с куском мела в руке от одного монумента к другому и выводил на пьедесталах все ту же загадочную букву S. Клод принял решение немедленно схватить маленького преступника и доставить его в гестапо — пусть там разберутся, чье поручение он выполняет.
В это время оборвыш, оглядываясь, нет ли поблизости немца, подбежал к скульптуре Бордо. Он шмыгнул носом, наклонился, но тут Клод схватил его за руку:
— Что делаешь?!
— Пусти! — пытался вырваться беспризорный. — Пусти, говорю!
— Пойдешь со мной и скажешь, кто велел тебе пачкать памятники.
Бесцветные глаза беспризорного сузились.
— Отпусти, доносчик, — вонзил он свои острые зубы в руку Клода и вырвался.
Ему удалось удрать. Но, отбежав метров сто, он вдруг сделал крутой поворот, стремглав помчался назад с финкой в руках.
— Ты что, падаль, бошам продался?!
Клод отскочил в сторону, выхватил пистолет и выстрелил в Водяного Глаза.
Глава восьмая
1. Решающая ночь
В одном из предместий Парижа, в деревянном заводском сарае, собралось много людей. За простым дощатым столом, над которым покачивалась ацетиленовая лампа, сидели два человека. Один — с изможденным лицом, бледность которого еще более оттеняла длинная черная борода, другой — уже знакомый нам дядюшка Жак. Не отрывая взгляда от лежавшей перед ними карты столицы, они вполголоса беседовали.
— Товарищ Моно!
К столу подошел командир партизанского отряда. Он склонился над картой, внимательно следя за резкими скачками красного карандаша.
Жирный кружок и стрелка. Грифель от нажима проколол бумагу насквозь.
— Действовать будете здесь, — заявил человек с черной бородой.
— Есть! — ответил молодой француз.
— Сколько у вас человек? — заинтересовался дядюшка Жак.
— Триста сорок.
— Двести сорок, — поправил человек с бородой.
На устах командира отряда появилась недоумевающая улыбка. Что это, шутка? Но спрашивать он не решался: секретарь ЦК! Ему приходилось его видеть только издали на митингах, читать его пламенные речи, а теперь он разговаривает с ним, даже шутит…
— Товарищ Моно, я говорю серьезно, — объяснил секретарь ЦК. — Сто человек забираем у вас для особого, весьма ответственного задания. Мы вызвали также и вашего заместителя. Он прибыл?
— Да. Разрешите позвать?
— Пожалуйста.
К столу подходит высокий, широкоплечий мужчина С крупными чертами лица, одетый в форму эсэсовского полковника. Хотя китель сидит на нем хорошо, но видно, что чувствует он себя в нем неважно. Кажется, вот-вот он спросит: «Когда же наконец я смогу сбросить эти ненавистные тряпки?»
— На вас, товарищ Грасс, возлагается очень ответственная задача, — говорит секретарь ЦК. — Вам предстоит освободить вот эту тюрьму. — Он сделал новый кружок на карте. — Операцию, сами понимаете, надо провести быстро, четко. В тюрьме — коммунисты. В случае отступления гестапо немедленно расправится с ними,
— В этой тюрьме находится также и русский мальчик, Павлик Черненко. Вы, кажется, его знаете? — добавил дядюшка Жак, вопросительно взглянув на немца.
— Знаю, — глубоко вздохнув, ответил Грасс.
— Вот бланк главного управления тайной полиции. — Секретарь ЦК протянул Грассу бумажку: — Круглая печать, исходящий номер, подпись генерала. С такими документами самого Гитлера арестовать можно.
Все засмеялись.
— Арестуйте начальство, разоружите охрану и откройте камеры.
Грасс выслушал приказ не шевелясь, держа руки по швам.
— Товарищ Грасс, поставленная перед вами задача не из легких, — продолжал секретарь ЦК. — Молодчики, хозяйничающие в тюрьме, не так глупы. Они могут узнать о том, что творится в городе, тогда тюрьму придется взять с бою.
— Садитесь, — сказал дядюшка Жак, указывая Грассу на скамью подле себя. — Пожалуйста, не стесняйтесь. Все мы рядовые. Императоров и фюреров в этом сарае нет. Если хотите знать, то вы тут наивысший чин — полковник…
Шутка вызвала смех. Грасс с улыбкой опустился на скамейку рядом с дядюшкой Жаком.
Скрипнула дверь. Все умолкли. Вошла женщина. Она с трудом перевела дыхание и, машинально поправляя выбившиеся из-под шляпки волосы, пыталась что-то сказать, но не могла.
Дядюшка Жак подошел к ней:
— Что нового, Мари? Вы разыскали Полетту?
— Да, — ответила она, бросив беглый взгляд на присутствующих. — Ее целых три дня не отпускали домой, так как в тюрьме была объявлена голодовка. Теперь всем вольнонаемным заявили, что в них больше не (нуждаются. Полетта утверждает, что там началась какая-то подозрительная возня. Вчера в тюрьму дважды приезжал генерал. Идет сортировка заключенных, их разбивают на группы.
Грасс покосился на секретаря ЦК. Тот, закусив губу, задумчиво глядел на заостренный кончик карандаша.
2. Любимец Парижа
— Собирай вещи и выходи, — приказал дежурный гестаповец, распахнув дверь камеры.
Павлик взглянул на него с удивлением: какие вещи? У него нет никаких вещей.
— Кружку, кружку бери! — раздраженно повысил голос гитлеровец. — Выходи. Руки назад!
Павлик не спеша зашагал по знакомому коридору. Он прислушивался к доносящимся из камер шорохам, рассматривал кованые двери и представлял себе людей, томившихся за ними. Заросшие, бледные, изможденные, но с живыми глазами, в которых теплится надежда.
Куда его ведут? К Шульцу? А зачем кружка? Может быть, капитан решил его выпустить? Найдет ли он дом, где живет Жаннетта? Париж — не Пятихатки. Тут одних площадей сто сорок, а улиц, скверов, переулков, проспектов, бульваров! Без адреса затеряешься, как игла в стоге сена. Довели бы его до площади Согласия, а там уж с закрытыми глазами дом Жаннетты найти можно.
Лестничная площадка. Куда идти — вверх или вниз?
— Вниз!
Камера № 10. Одиночка или общая? Раздражающий скрип железа. Гестаповец отпирает дверь. Павлик от сильного удара в спину летит во тьму. Постепенно глаза привыкают к темноте. В полумраке смутно вырисовываются какие-то фигуры. Люди? Живые? Почему же они сидят молча, неподвижно?
— Товарищи! — неожиданно пронзил тишину звонкий голос. — Да это же тот малыш!
Поднялся шум. Одни выползали из-под нар, другие спускались сверху вниз, и через минуту новичка окружили десятка два закованных в цепи. — заключенных. Они его обнимали, хлопали по плечу, целовали. И каждый громогласно выражал свой восторг.
— Я рад, что тебя перевели к нам!
— Вместе веселее!
— Теперь, бон диабль[21], заживем. Мал ты ростом, да велик силой.
— Шульц знаешь почему над тобой издевался? Он тебя боится. Тех, кого боятся, всегда ненавидят.
Все пожимали ему руку: «Здравствуй, камрад!», «Молодец, камрад!», «Салют, камрад!»
Со всех сторон то и дело раздавались возгласы:
— Советскому пионеру ура-а!
— Ура-а-а! — гремела вся камера.
Павлик покраснел. Его смутила такая встреча. Надо было ответить этим горячим, добрым французам, но он не находил слов.
— Да здравствует Советский Союз! Ура!
— Ура-а-а! — подхватили все.
Кто-то стал расталкивать образовавшийся круг. Все повернули голову.
— А, Хозе! Проснулся? Доброе утро. Ха-ха-ха!
— Не смейся, Пьер. Он не выспался в Мадриде, вот теперь и досыпает вместе со своим напарником в Париже.
— Хозе видел во сне бой быков.
Немолодой коренастый испанец с черными как воронье крыло волосами не обращает внимания на шутки. Протиснувшись вместе со своим напарником к Павлику, он стремительно протянул ему обе руки.
— Привет русскому человеку из Гвадалахары! — произнес испанец с пафосом и тут же с тревогой спросил: — Почему левую руку подаешь?
— Правую Шульц покалечил….
Испанец не дал ему договорить.
— Изверги! — резко вскрикнул он. — Убийцы! Скоро вам конец, скоро! Слышите! — Повернувшись к двери, погрозил кулаком. — Крепкая, мозолистая рука вас везде найдет! В Берлине, в Мадриде, в Токио…
Камера утихла. Все взгляды устремились на Павлика и на обнявшего его испанца. Тишину нарушил пожилой француз с седой бородкой клином, единственный заключенный в этой камере, закованный в цепи без напарника.