Мунданахт его сомнение приметил. Ухмыльнулся, оскалив кривые зубы. Наскочил, махнул – в пустоту. Снова – и опять мимо.
– А малый-то ничего! – хохотнул валит. – Не взять с наскоку.
– Ничего, сейчас возьму, – пообещал Мунданахт.
Только чуть отвлёкся, на валита глянув, – а Инги прыгнул и пнул под колено.
– Хватит, хватит! – заорал валит.
Мунданахт хрипел, корчась в снегу. Наконец встал, скривившись от боли, опираясь на меч.
– Я тебя сейчас на пироги разделаю, недоносок!
– Я сказал, хватит! – рявкнул валит. – Поздно махать теперь. А ну опусти меч!
Мунданахт сплюнул, оставив жёлто-алое пятно на снегу, и сунул меч в ножны. А валит, осмотрев Инги сверху донизу, будто впервые увидел, сказал задумчиво:
– И вправду хитро дерёшься. Если честно, забил бы тебя Мунданахт. Он здорово мечом крутит.
– В настоящем бою нет честного и нечестного, господин, – ответил Инги.
– И то верно, – согласился валит. – Пойдёшь ко мне в дружину?
– Это честь для меня, господин!
– Отдай его мне, – раздался негромкий, но на диво ясный, молодой голос патьвашки. – В нём говорит кровь его матери. Отдай его мне, валит.
Валит вздрогнул. Толпа вокруг замолкла.
– Ты обещал мне ученика, – сказал патьвашка. – Я нашёл его. Отдай.
– Он не мой, чтобы отдавать. Пусть сам решает, – выговорил наконец валит. – Пусть сам думает, что ему больше понравится – на коне скакать или костями трясти. Ну, паря, что решишь?
От взгляда патьвашки у Инги мурашки побежали по коже: глаза у того были словно дыры в ночь, и сидело в той ночи что-то огромное, ледяное, клыкастое. Облизнул пересохшие вдруг губы и выдавил:
– Мне можно подумать до завтра, господин валит?
Тот ухмыльнулся:
– Отчего ж нет? Думай!
Колдун опустил взгляд – и сразу будто постарел, сгорбился, меньше стал.
На недолгом закате, когда принесли уже третью бадью пива, а валит повеселел настолько, что отобрал у стариков кантеле и принялся сам бренчать, горланя песни и перекрикивая невпопад подпевающих дружинников, – тогда Иголай пихнул локтем в бок Инги, тоскливо глядящего в кружку, и прошептал:
– Я сейчас выйду, а ты погодь малость и за мной. Разговор есть.
Инги еще немного посидел, считая про себя до пяти дюжин. Дружинники реготали, подпевали невпопад валиту, швыряли друг в дружку копчёной рыбой. Когда наконец поднялся – едва увернулся от щучьего хвоста, брошенного с неожиданной меткостью. Пригнувшись, выбрался наружу и вывалился за дверь, в морозную ночь. Холодно было, люто и промозгло – но так хорошо после смрадной духоты!
– Тут я, – прошептал Иголай. – Отойдём малость во двор, за пивоварню. Вот так, от лишних ушей подальше. Слушай, брат: соглашайся к колдуну идти. Он – наша кровь. Он – деда твоего брат. Из-за него твоя мать за отца твоего вышла. Он говорит – ждал тебя и сам захотел тебя взять, мне и уговаривать не пришлось. А к валиту в дружинники не иди. Не будет там тебе житья.
– Я и так понял, – буркнул Инги.
– Ну и хорошо, раз понял. Ты завтра сам подойди к валиту, с утра, как проснётся, не жди.
– Спасибо, дядя Иголай, – ответил Инги. – Я не забуду твоё гостеприимство и заботу.
– Ну чего ты так… я ж – родич твой. А ты так на Рауни похож…
– Рауни?
– А ты не знал? Это отец твой нашу Рауни стал звать Ингебьорг, и оттого тебя назвал Ингваром. А для нас она всегда была Рауни, дочь Хийси. Такая красивая была…
Иголай вдруг отвернулся.
– Дядя Иголай, ты что?
– Иди, брат, на пир. Не надо гостей оставлять. Иди.
Утром валит, едва поднявшись, заорал благим матом: «Воды-ы-ы!» И сунулся лицом в принесенную бадью. Вынырнул, отфыркиваясь, будто усатый морской зверь, охнул, схватившись за голову.
– Ну и пиво тут, ядрёное. А мстит-то как поутру!
– Пива высокому валиту! – возвестил Иголай зычно.
Ведро с пивом валит выхватил у него из рук, припал, обливаясь. Наконец перевёл дух и, утершись рукавом, выдохнул:
– Прям как заново родился!
Поджидавший Инги тут же выпалил:
– Доброго утра, господин валит! А мне с волхвом ехать можно?
– Да езжай ты с кем хочешь! – отмахнулся валит. – Иголай, ты мне пивка ещё да клюквы мочёной… клюква-то есть?
– Как не быть, для валита всё есть!
– Умеешь угостить, люблю тебя! – Валит захохотал и хлопнул Иголая по спине так, что тот едва не свалился.
А Инги уже кинулся в избу, собираться, и сердце его, непонятно отчего, скакало весенним зайцем.
Жилище колдуна оказалось на удивление светлым и чистым. Инги уже привык к тому, что всякое капище и обиталище чародеев – угрюмое, мерзкое, смердящее гнилой кровью и тухлятиной. Воняет жертвенное трупьё, смердят костры, смердят ошмётки мяса на валяющихся костях, на водружённых на колья черепах. Но дом патьвашки стоял в месте простом и красивом: среди прозрачной берёзовой рощи, на берегу озерка, лежащего на самой вершине каменистого всхолмья – будто капля росы на присыпанном землёй черепе великана. Не было подле него ни идолов, ни камней – только невысокая оградка из заострёных жердей, чтобы не тревожило лесное зверьё. И ни гумна, ни хлева – только дом, невысокий и длинноватый, сложенный из побелевших от старости брёвен, переложенных белесым мхом. Как только увидел его, сразу успокоился, и бездонные чёрные глаза патьвашки больше не тревожили сердца.
Чист и светел был старый колдун, грязь не касалась его. Инги думал: может, придётся работу делать чёрную, работу тралов – воду носить, прибирать? Стискивал зубы, думал: примут ли вновь Икогал с Иголаем? А может, уйти далеко на запад, податься в наймиты? Говорят, тамошние ярлы хорошо дарят дружине. Но старик работой не томил – сам прибирал в доме, носил воду, готовил нехитрую пищу. Инги через день вызвался помогать, совестно стало так вот, нахлебником жить у старика. Но тот мягко отстранил: потерпи, дескать, сынок, покамест просто поброди, посмотри по сторонам. Это очень важно, очень – как следует смотреть по сторонам.
Инги смотрел, а метели несли снежную крупу, крутились лентами вокруг берёз, шелестели, сыпали хрусткие сугробы. Потихоньку в душе откликнулось и запело что-то тоненькое, едва различимое, сонное. Инги брёл, почти не различая, ночь вокруг или день. Застывал среди деревьев, пока не леденела кровь, потом опять брёл, невесомый, как пушинка, – и снег ласкал его, словно мягкий мох. Рассудок утонул в сладкой, вязкой патоке. Инги подумал, что умирает, – без страха, без отвращения. Хотелось навсегда остаться здесь, среди берёз, лёгким как снег.
Наверное, он бы и умер там, изнурённый не болезнью тела, но странной, блаженной немочью рассудка, – но как раз тело, здоровое, желавшее жить, позвало его назад. Серый свет между берёз потускнел, и, шурша, побежала меж стволов позёмка, – а Инги вдруг будто ударили. Он глянул на побелевшие пальцы, на заиндевевший ворот – и закричал от боли, хрипло, по-вороньи. Холод обвалился, вцепился когтями, стиснул сердце. Инги побежал – но ноги не слушались, оцепенели. Тогда, крича и плача, принялся двигать их, помогать руками, от дерева к дереву, чтобы не упасть, воя от бессилия. Сколько же он ковылял до дома – а тот ведь был рядом, на верхушке холма?
Наконец дрожа ввалился в приоткрытую дверь. Упал на пол, забился выброшенной рыбой.
– Встань, – велел старый колдун негромко. – Ты можешь. Это выходит из тебя последний страх. Встань.
Стиснув зубы, Инги подполз к стене. Вцепился скрюченными, полумёртвыми пальцами, подтянулся, разогнул поясницу, зашипел, но встал. С закушенной губы на пол капнула кровь.
– Постой немного, – посоветовал старый колдун, – тогда тебе станет легче, и ты сможешь спросить старого Вихти, что и зачем. А заодно и подумать над тем, почему ты ни о чём меня не хотел спрашивать всё это время.
– Да ты околдовал меня, старик! – выдохнул Инги яростно.
Но рука его, схватившая рукоять меча, опустилась снова.
– Но зачем? Я же родная кровь тебе! К чему? Ты хотел, чтобы я рабом тебе стал? Ну так это… тьфу. – Инги махнул рукой, отгоняя морок, и добавил неуверенно: – А что это со мной было? Чего вы мне помочь не пришли, дедушка? Вам же не впервой видеть, как такое с людьми случается?
– Хорошо, – заключил старик и отложил деревяшку, которую всё это время старательно остругивал. – Начал ты обычно, потом ответил как воин, само собою. А затем начал думать. Вот это уже редкость. Икогал и Иголаем не ошиблись. В тебе на самом деле проснулась кровь твоей матери. Ты на своей земле, сынок. И она тебя приняла. А могла и не принять. Ты прав, я видел такое не раз. Колдовства здесь нет, если не считать колдовством землю и зиму. И слабость человеческого рассудка.
– Так я ума решился?
– Нет. Между безумием и здравым смыслом много места, сынок. Ты, должно быть, видывал далёкого гостя, впервые попавшего в твои места на торжище. Всё ему внове и в диковину, он ходит осторожно, головой вертит, старается впросак не попасть – и всё равно попадает, потому что не знает ни земли, ни обычаев, и если некому научить его, худы дела – торговли не будет у него, и хорошо, если жизни не лишится. Так и всякий обычный человек, если увести его из дому, от привычных путей, а главное – от привычных дел и хлопот. Ты – не земледелец, тебе не приходилось хлопотать весь день о пропитании. Но, как у земледельца, твой день был заполнен множеством больших и малых забот и дел. Боги наказали и наградили человека, заставив его работать, думать и хлопотать, опутав его сетью каждодневных забот. Потому что если отнять все их, и большие, и малые, отнять надобность рубить дрова и печь хлеб, скрещивать пальцы, переступая порог, поминать домового перед печью, мести пол и скрести лавки – человек будто в болоте забарахтается. Ему не на что опереться, не за что ухватиться. Рассудок его бьётся, сыплется мукой из дырявого мешка. А те, кто всегда ждёт поблизости, желая высосать человечье тепло и кровь, а с ними и жизнь, – они слышат крик заболевшей души и приходят. Они выедают и силы, и рассудок. Отогнать их способны только очень сильные люди. Или те, чья кровь сродни им. Стоящие за спиной не трогают свою кровь. Как и люди.
– Так это было испытание? И я его выдержал?
– Не знаю, – колдун пожал плечами. – Это ты сам поймёшь.
– Всё-таки это колдовство, – сказал Инги решительно. – Но я не боюсь. Мне интересно. Если у меня такая кровь, как вы говорите, так научите меня. Я тоже хочу уметь такое! И расскажите мне про мою кровь. Про мою мать, наконец! Старик-чародей может мне что угодно говорить про женщин, это не будет оскорблением!
– Эх, молодость, – Вихти вздохнул. – Только блеснёт разум, и снова злость в глазах плещется. Я научу тебя, чему смогу, – если ты захочешь и будешь терпелив. А тогда ты сам поймёшь, при чём здесь колдовство и что оно такое. Стоит ли ему учиться, и что оно делает с мужчиной. Что для мужчины позорно, а что нет. Но прежде всего я расскажу тебе про твою мать, про Рауни. Вряд ли тебе рассказывали про неё, Икогал с Иголаем уж точно нет. И в землях чужого бога, где ты жил, тебе правду про неё никто не мог рассказать. Разве что твой отец… но слишком рано забрал его твой одноглазый бог. Я расскажу тебе, но с условием: ты сейчас присядешь. Вон туда, у печи, на шкуру. Там тепло. Ты обопрёшься спиной о стену и станешь слушать. То, что сумеешь услышать, пока не заснёшь, станет твоим. – Старик усмехнулся. – Ну, что же ты? Едва ведь на ногах стоишь.
Держась за стену, Инги добрёл до печи – простенькой, сложенной из грубых камней и промазанной глиной, вовсе без дымохода, – попросту обведенное стенкой кострище. Сел, глядя на пляшущий огонь, вдохнул сладковатый запах смолы – и тотчас же веки налились свинцом. Тряхнул головой, стиснул кулаки, впившись ногтями в ладонь.
– Может, знаешь: народ наш воюет с лопарями. Все здешние земли когда-то были у лопи. А мы отбили их. И сейчас с лопью воюем – то замиримся, то снова в набег. И они на нас. Они не шибко умеют воевать, лопь-то. Но есть у них особое племя, чёрная лопь. Лопари-то мелкорослые, а те чуть не вдвое выше. И волосы-то светлые у лопи сплошь, белесые, а у тех всё больше чёрные. Как у тебя. А если уж светлые, то цвета настоящего, чистого золота. Это древнее племя. Когда лопь пришла, они уже давно жили там. И тогда их было мало, а теперь почти не осталось. И хорошо – будь их много, извели бы они нас. Сильны они и в бою, и в колдовстве, и в ремесле – сталь делать умеют. Лопь – нет, те к ремеслу неспособные. За оленями кочуют, острия костяные да каменные мастерят. А чёрная лопь – та в горах. И вот как-то решили наши валиты в поход пойти, чтоб земель чёрной лопи достигнуть и разорить. Под весну пошли, много людей собрали. Хорошо было – солнце уже светит, а болота подо льдом, реки стоят, шибко бежится. Так и зашли в горы. Обойти надо было, да долго. А по пути уже пару стойбищ разорили, раззадорились. Пошли промеж гор, чтобы быстрей большого озера достигнуть, где лопь та жила. Нашли деревню, где кузни их были. У речки, дома каменные, на удивление. Битва случилась. Тех немного было, но сильно дрались, однако же наши одолели. И в плен взяли троих, а один, старый колдун, говорил, что теперь нас ётуны съедят, великаны снежные, потому что мы кровь в святом месте пролили. Мы смеялись, а валиты говорят: справились с вами, справимся и с вашими ётунами. Проведите-ка нас к вашему великому озеру, где деревни ваши и сокровища. А не проведёте – замучаем, и пойдёте к мёртвым безумными калеками, с угольями в кишках. Они повели. И вот тогда мы увидели ётунов.
Инги вздрогнул, мотнул головой, сказал упрямо:
– Я не сплю. Не сплю. Какие они, ётуны эти?
Старик усмехнулся:
– Они не как люди, нет в них ничего человеческого. Тела их из снега, а руки их несут гибель. Пленные привели нас в долину, узкую как мешок. И тогда старший из них, седоголовый и однорукий, закричал. Сейчас я бы смог так, потому что понял, как может человек кричать между жизнью и смертью. В вершинах гор заметалось эхо, а потом в него вплелись голоса. Они вставали отовсюду, в тучах снежной пыли – огромные, с телами как снежные горы. И, хохоча, кинулись вниз. Те, кто не умер сразу, видели, как они швыряли людей – словно сухие веточки. Мы побежали – те, кто уцелел. А они гнались за нами, прыгали по склонам, кидались вниз. Валиты все пропали, и потому я повёл уцелевших домой. Тогда меня впервые и назвали колдуном – потому что те, кто пошёл за мной, спаслись, а больше никто не спасся. И мой брат тоже пропал. Так я думал, и все думали. Мы едва добрались домой, волки грызли тела замёрзших, а я разжёг погребальный огонь и пел, срезав волосы, – но тоска моя не прожила и года. Когда прошло лето и снова лёг снег, мой брат вернулся, и с ним была высокая черноволосая женщина, очень красивая. Но слабая – едва несла свой живот. Ее звали Хийси, и она недолго прожила с нами. На неё косились, но никто не смел сказать и слова – брат мой был горяч и силён, и вместе с ним вернулось две дюжины тех, кого уже оплакали. Ледяная Похъёла отдала их, и радовалась вся земля. Хийси умерла родами и не успела взглянуть на свою дочь. На твою мать, на Рауни. Какая она была красивая!
– Да, она была красивая, – сонно согласился Инги, уронив голову на грудь. – Я слушаю, слушаю…
Но сон уже прополз ему под веки, сладко залёг в ушах. Старик говорил, но Инги уже не различал слов: плясал перед глазами огонь, и зыбкие языки его сплетались со словами, тянули к себе, баюкали душу. И вдруг неясные их очертанья сложились в видение гор – обветренных, древних, с плоскими выглаженными головами. Забытой и бессильной старостью веяло от них, и бродили по ним люди, высокие и странные. Всё, чего касались они, пылью сыпалось у них из-под рук, но они лишь смотрели равнодушно, а вокруг с дождём уходили года, и лысые взлобья гор укутывал мох…
Старик Вихти осторожно подошёл к Инги и, улыбнувшись, укрыл его медвежьей шкурой.
Назавтра Инги будто впервые увидел всё вокруг – и очаг, и потемневшие балки под крышей, и своё тело – большое, крепкое. Словно встал от долгой болезни или скорее вдруг от слепоты излечился – и открылся вокруг огромный, наполненный множеством интересного мир. Выскочил во двор, плеснул в лицо снегом – неужели и раньше снег был такой чистый и вкусный? – обежал вокруг дома. Старый Вихти неторопливо тюкал топором, рубил сучья.