– Что у тебя там за отрава… – закашлялся Олег.
– Токмо полынь, да можжевельник, да слово Велесово, – покачал головой старик. – Не терпят их духи подлые да твари, Чернобогом придуманные. Вижу, заловил ты, мил человек, марьянок водяных, что в грудь забираются да душат смертного кого до муки, а кого и до смерти… Али еще какая ломота к тебе прицепилася.
Волхв отступил, дунул на туесок, и дымление тут же остановилось.
– Нельзя тебе, гость наш, с людьми ныне в одном доме жить. Марьянки, твари подлые, с человека на человека быстро бегают. Севар, твой двор?
– Мой, Радша, – выступил вперед один из мужиков. Как раз тот, что входил за Премыслом, в рубахе с мокрыми рукавами и короткой всклокоченной бородой.
– Баню свою истопи, в нее гостя покамест поселишь. Пока марьянок не изведем, со двора не выпускай. Завтра приду, посмотрю, каков будет.
– Так ведь вечер скоро, волхв!
– Сам вижу. Свечу жировую принесу отговоренную. Не сунется нынче нежить в баню, не боись.
– И-эх, – крякнул мужик и двинулся к дому. Хозяйка побежала следом, что-то тихо приговаривая.
Прочие деревенские наоборот, подступили ближе, с видимым изумлением рассматривая подвешенный на стальной тросик двухсотграммовый серебряный груз с множеством острых граней.
– Никак, всю казну свою в кистень перелил? – поинтересовался Премысл.
– Жизнь дороже… – отвернув голову, опять закашлялся ведун. – Коли нечисть на пути встретится, так саблей от нее особо не отмахнешься. А вот кистень из священного металла в самый раз приходится. Зачастую лишь покажешь – болотник али водяной враз в омут свой прячутся.
– И часто встречался? – поинтересовались из толпы.
– Приходилось, – кивнул Середин и, пользуясь случаем, перешел к рекламе: – Я ведь, большей частью, тем на жизнь и промышляю. Где рохлю из дома сведу, где волкодлака в лесу поймаю, где мавку или криксу изведу. Глядишь, селяне и на стол накроют, и в дорогу припасов соберут, а где и серебра отсыплют, коли тварь опасной окажется.
– То-то тебя самого марьянки оседлали, – презрительно хмыкнул кто-то из мужиков и стал пробираться к воротам. – А ведь туда же, ведуном прикидывается. И ведь имя какое выбрал – Олегом назвался! Видать, под Олега-ведуна прикидывается. Кистенем серебряным хвалится. Тьфу!
Еще несколько человек двинулись за ним.
– Знатно, знатно, – покачал головой Сбыслав. – И в лоб дать сподручно, и казна на черный день всегда под рукой. Ну, ты это, ломоту свою гони. А коли назад в Сураву сберешься, меня кликни. Кузница моя у Мокрого угла, всякий покажет.
– Ты прости, что за человека зараз не признали, – запахнув зипун, чуть поклонился Премысл. – Сам видишь, половодье кругом. Зело чудно, коли по воде путник на телегах является.
– Так в том и дело! – попытался оправдаться ведун. – Почти сутки ноги в холодной воде, вот и простыл…
Он опять закашлялся.
– Ты не боись, волхв у нас мудрый. И от нежити оборонит, и с ломотой любой справится. – Бородач тоже направился к воротам, увлекая за собой прочих деревенских.
Поняв, что для здешних обитателей он опозорен окончательно и бесповоротно, и никаких заказов и просьб к нему не будет, Олег пожал плечами:
– Вот и думай. То ли гордиться, что имя мое в каждой захудалой деревушке известно, то ли обижаться, что признавать ведуном не хотят… – Он отвернулся к телеге и туго затянул узел сумки. Если хозяева баню обещают, то там и отогреется, можно и без меховых штанов немного потерпеть.
– Ушли наконец… – На дворе опять показался хозяин в покрытой черными пятнами рубахе, опоясанной широким, в полторы ладони, ремнем, с разлохмаченными, как и борода, каштановыми кудрями. Он закрыл ворота, повернулся к гостю: – Тебя, сказывал, Олегом кличут?
– Есть такое дело, – кивнул Середин.
– Баба моя молвила, ты серебро новгородское за постой сулил?
– Чешую[1] обещал, – на всякий случай уточнил ведун.
– Мы так помыслили… – Хозяин пожевал губами. – По монете за день с тебя попросим.
– За три, – покачал головой Олег. – С едой, дровами, баней и постелью.
Монета в день – это было слишком много. На торгу осенью за три монеты возок огурцов купить можно. А по весне – по бочке квашеной капусты за деньгу.
– Кони еще у тебя. И ломоту изгонять волхв придет. А ну, в доме останется?
– Ладно, – смирился Середин. – По монете в два дня. Только как с простудой справлюсь, в дом меня примешь! Еще мне не хватает, чтобы банники ночью запарили. Волхв-волхвом, а поберечься стоит.
– Баня топится ужо, – ответил Севар. – Ну, коли сговорились, задаток клади. За пять ден, не менее. А то, может статься, и нет у тебя серебра вовсе.
Олег презрительно хмыкнул, перебросив с руки на руку тяжелый кистень, полез опять развязывать сумку:
– Три монеты дам. За шесть дней. Не перекусывать же одну пополам?
– Тюки свои под навес перебрось, – повеселел мужик, пряча серебро за пояс. – Бо дождь случиться может. Да и роса, что ни ночь, обильная выпадает. Кабы не отсырели. Пойду дров в печь подкину. К сумеркам проветрю, да можешь укладываться, коли Радша свечу принесет. Устал, небось, за день?
– Дорога – она не спрашивает, – мрачно ответил ведун, вешая сумку на плечо. – Устал ты, нет – ей без разницы. Гонит, и всё.
Тюки с запасной одеждой, дорожными припасами, посудой и кузнечным инструментом он сложил под навес, а вот оружие и чересседельную сумку с деньгами отнес в баню, кинул на пол и, закашлявшись, поскорее выскочил наружу. Банька топилась вовсю – из широкого продыха над дверью валил сизый дым.
Середин проверил коней – подбросил сена, наполнил бадейку доверху. Поговорил с гнедой, ткнувшейся мордой в плечо, отер ее и чалого шкуры пучком сухой травы, подобранной возле крыльца.
Потихоньку вечерело. Сразу стало заметно, что зима, в общем-то, отступила совсем недавно: холодок стал пробираться под налатник и рубаху, изо рта вырывались клубы пара. Олег – чего уже давно не случалось – застучал зубами, опять закашлялся, плюнул на всё и пошел в баню.
В очаге под медным котлом еще горела краснотой россыпь углей, но дыма от них почти не было, и ведун решительно закрыл доской продых над дверью, развернул медвежью шкуру, расстелил на нижней полке, сел было сверху – и тут же с руганью вскочил:
– Мокрая, зар-раза!
Он вздохнул, перекинул шкуру выше, чтобы сохла, разделся и разложил сверху остальную свою одежду – тоже ведь влажная. Несмотря па раскаленную печь, голому в бане ему показалось зябко. Олег достал и натянул на ноги меховые штаны, на плечи накинул налатник. Простер руки над очагом.
– Никак, мерзнешь?
От неожиданности ведун чуть не подпрыгнул, как потревоженная кошка, резко развернулся, облегченно перевел дух:
– Это ты, волхв?
– Не пугайся, коли так пронимает. – Старик поставил на печь небольшой оловянный котелок. – Места здешние таковы, всякая нежить во три-десять раз сильнее, духи в сорок раз вреднее.
– С чего это?.. – собрался было расспросить ведун, но его опять задушил кашель.
– Наверх тебе надобно, в самый жар, – покачал головой волхв. – Марьянки жара не любят, убегают. И пара горячего не любят. Потерпи, пугнем их маленько.
– Дым наверху, – поморщился Олег. – Першит.
– Тебя першит, их прочь гонит…
Радша достал из рукава толстую бурую свечу, поднес к углям, запалил, повернулся к двери, дунул. Свеча погасла, но длинный тонкий дымок потянулся в угол. Волхв зажег ее снова, потушил в сторону противоположной стены, опять зажег… Только в пятый раз запалив огонек, поставил свечу на пол:
– Гляди, не опрокинь. Пока огонек тлеет, нежити сюда входа нет. И не поднимай. Задохнется в пару свеча.
– Я сильно париться не собираюсь, – ответил Середин. – Мне бы выспаться с дороги.
– Успеешь еще бока отлежать. – Волхв кинул в котелок один из камушков, что были в очаге, плеснул из большого котла воды. Послышалось шипение, вверх поднялся столб пара. – Ты, мил человек, давай налатник свой на голову накинь, да над репой пареной жаром подыши. Духи лихоманок всяких страсть этого не любят. Может статься, и убегут. Ворожить ныне не с руки. Тяжко ночью супротив Чернобога колдовать, его время.
Вздохнув, Олег склонился над обжигающим лицо и легкие котелком. Тут же вспомнилась мама, что в детстве точно так же выгоняла из него простуду. Вот так, бегут века. То лихоманки, духи и марьянки человека донимают, то чахотка, то ОРЗ. А гонят их все одинаково: горячим паром, да накинув полотенце на голову.
– Как остынет, на камни воды плесни, да наверх забирайся, на шкуру свою, – прозвучал совсем рядом совет волхва. – А я поутру приду проведать.
Кашель ведуна действительно отпустил. Посидев под налатником минут пять, Олег выбрался, выплеснул воду из котелка на камни, достал сладкую распаренную репу, запустил в нее зубы и полез на верхний полок. Шкура, конечно, мокрая – но уже горячая, не хуже репы. Печь раскалена, что кузнечный горн. Так что замерзнуть ему до утра не грозит. Хоть и не княжеские палаты, а жить можно…
Заснул Середин чуть ли не мгновенно – сказался тяжелый долгий день. Но вместо отдыха он ухнулся в какую-то кроваво-красную кашу, в которой, как в бочке с вязким медом, бился до самого рассвета и пробуждение воспринял как радость. Но не надолго: при первом же движении голову пронзила резкая боль, глаза почти не открывались – похоже, опухли; грудь словно стянуло раскаленным обручем, а руки и ноги – залило неподъемным свинцом.
– Электрическая сила… – простонал ведун, пытаясь подняться, но после короткой борьбы с собственным телом решил взять передышку и немного полежать. Всё едино половодье, спешить некуда. Можно и отдохнуть.
Олег прикрыл глаза и снова заснул. А скорее – впал в беспамятство, потому как совершенно не замечал происходящего вокруг, пока не закашлялся от едкого дыма, заползающего в легкие. Он дернулся, пытаясь сесть, но бессильно свалился обратно на шкуру, захрипел.
– Ништо, ништо, – узнал он голос волхва. – Терпи, мил человек. Что тебе противно, то марьянке гибель. Молодец, Даромила, вовремя меня покликала. Мало совсем, и сожрала бы лихоманка гостя. Зело крепко прихватило. А ныне ступай, дай с нежитью болотной словом перемолвиться…
Олег услышал, как хлопнула входная дверь, после чего Радша приблизился, и голос его прозвучал совсем рядом с Серединым:
– Сказывали, похвалялся ты, мил человек, что с нежитью всякой управиться способен? Как же ж тоды мелкую пакость водяную в грудь свою пустил? Эх, колдуны бродячие. Много гонору у вас, да мало с вас пользы… От как исцелю, все твои штуки чародейские в уплату заберу, дабы разума боле никому не туманил.
Ведун ощутил холодное прикосновение к груди, которое почти сразу перешло в резкое жжение. В висках упруго запульсировали жилы, из легких вырвался тяжелый, словно предсмертный, хрип.
– Ли, добруха, кумоха, тетушка, гостьица, – услышал распевные слова волхва. – Пойдем со мной на чисто солнышко, за широкий стол. Молочка тебе налью, кашкой тебя покормлю. Будешь сытая, станешь веселая. Погуляти захочешь, в чистом поле цветов собрать, в речке широкой на себя посмотреть. А я тебя привечать стану, угощать стану, дом тебе большой поставлю, будешь в нем в холодке жить, воду-пиво пить, по мягким мхам кататься, над ряскою стлаться …
Голос удалялся и удалялся, пока не прозвучал откуда-то из-за препятствия. Хлопнула дверь – и впервые вместо удушливого дыма и озноба Олег ощутил приятный дымок и пышущий от печи жар. Даже отек с глаз вроде бы спал, и он смог осмотреть помещение не через щелочку между веками, а просто раскрытыми глазами.
Разумеется, за ночь в бане не изменилось ничего: три полка на разной высоте, пара лавок вдоль стен, три шайки на полу, большой медный котел с водой над полыхающим очагом. Сизый дым, поднимаясь вверх, стлался под потолком и неторопливо выползал в продых над дверью.
Створка приоткрылась, пропуская внутрь ту самую остроносую девицу, что вчера выносила ему из дома ведро с водой. Она присела перед очагом, поворошила палочкой угли, подбросила с пола еще несколько поленьев.
– Это ты, что ли, Даромила? – с легкой хрипотцой поинтересовался ведун. – Ты волхва позвала?
– Радша лихоманку твою со двора к реке уманил, – ответила та. – Ныне тебе легче станет.
– Спасибо тебе, красавица, – прикрыл глаза Середин.
– Меня батюшка с кашей к тебе послал. Сказывал печь затопить, коли остыла, – выпрямилась девушка. – Я и увидела, как ты в беспамятстве мечешься.
– Спасибо, – повторил Олег. – А где каша, кстати?
– Остыла, небось, уже… – Даромила подошла ближе, наклонилась и подняла откуда-то глубокую деревянную миску, до краев полную коричневатых крупинок ячки. Там же лежали и три ровных кубика мяса с тонкими прожилками.
– Ничего, – приободрился ведун, пытаясь сесть. – Лучше холодная каша, чем горячий голод.
– Дай помогу… – наклонилась вперед девушка. Они едва не столкнулись лбами, но Даромила резко отвернулась, и Олег получил по щеке шлепок толстой тяжелой косой. И вдруг подумал, что для двадцати лет, на которые выглядела помощница, она уж слишком засиделась в девках. Старая дева уже, можно сказать. Обычно замуж на Руси лет этак в пятнадцать, шестнадцать, ну, в семнадцать выдают. Редко когда позднее.
– Благодарю, красавица. Что бы я без тебя делал? – От перемещения в вертикальное положение у Середина закружилась голова, и он понял, что встать пока не сможет. По крайней мере, в ближайшие пару часов, пока хорошенько не подкрепится и окончательно, не придет в себя.
– Слушай, милая. Сделай доброе дело, принеси ложку. Она на поясе. Вон, поверх сумок у печи лежит.[2]
Даромила кивнула, сходила к печи, расстегнула чехольчик, достала главный инструмент всякого русского человека:
– Ух ты! С самоцветами! Дорогая, наверное?
– Уж какая есть. – Олег принял от нее ложку, тут же подцепил и перекинул в рот все три мясных кусочка, прожевал, потом принялся торопливо черпать чуть теплую кашу.
– А правду сказывали, что у тебя кистень серебряный?
– Какой есть, – лаконично повторил занятый трапезой Середин.
– Тоже, небось, немалых денег стоит… А может, ты и не путник вовсе? Может, боярин переодетый, что от княжьего гнева прячется?
Олег промолчал, а девица, увлеченная неожиданным «прозрением», заметалась по бане:
– Отчего же переодетый? Рубахи у тебя шелковые, штанов разных целый мешок, сапоги дорогие, оружие странное с рукоятью из самоцветов…
– Какой боярин?! – поспешил вмешаться в ее мыслительный процесс Олег, сообразив, что рискует стать героем вовсе невероятных слухов. – Какой боярин! Ты телеги мои у забора видела? Это добыча ратная. Думаю, до Рязани доберусь, за две-три гривны продам. Обычный воин я, саблей себе прибыток зарабатываю. Дома и семьи у меня нет, так что доход весь на себя трачу.
– Целых три гривны? – изумилась Даромила. – За един поход?
– Не за один поход, а за целый год доход у меня такой получился, – на всякий случай предупредил Олег. – К тому же из трех сотен, что со мной на половцев ходили, полста головы свои сложили, а еще два раза по столько ранеными возвернулись. Вот и считай: две гривны за свой живот – много это или мало?
– Три гривы? – словно не услышала его девушка. – За един раз?
– Ты чего, в ратники решила записаться? – усмехнулся Олег. – Так имей в виду: шанс с добычей вернуться один из четырех примерно получается.
– Отчего это? – не поняла девица.
– Победишь или разгромлен будешь это один к одному, – растопырив четыре пальца, тут же загнул два ведун. – И еще один к одному – что в случае победы ты жив останешься, а не живот свой в чужих краях потеряешь.
– Но ты же цел? – после некоторого раздумья сказала Даромила.
– Мне повезло, – вернул Олег вычищенную до донышка миску. – Спасибо тебе, красавица. И за угощение, и за то, что волхва вовремя позвала. Вот уж обидно так обидно: половецкий поход без единой царапины пережить, а в родных землях живота лишиться.
– Радша батюшке велел курицу для тебя сварить, а бульоном заместо сыта отпаивать, – глядя куда-то мимо гостя, сообщила девушка. – Я покуда ощиплю, а вечером отвар принесу. Ты отдыхай пока. Лихоманка много сил берет, зараз не оклемаешься.