Сегодня Любиму нравилась их разоренная изба. Стены были голы, полати и лавки пусты. Все спали на шкурах, на полу, среди узлов с одеждой, с товарами, едой. Лишь в красном углу осталась висеть маленькая серебряная икона богоматери и лампадка перед нею. Любим поглядывал на икону с беспокойством. Вдруг бог на небе передумает и отец останется дома? Опять застелют ткаными дорожками полы, на стены прибьют шкуры, повесят полотенце с красными петухами, мать затопит лечь и будет варить обед.
Любим приподнимался и глядел на отца. Тот дышал во сне шибко, как богатырь. От сильного дыха шевелились усы, и было ясно: человек собрался в далекую дорогу и спит что есть мочи. А вот лицо у богоматери строгое, непонятное. Любим встал, прошел в красный угол, забрался на лавку. Теперь лицо богоматери было близко. Он мог хорошо его рассмотреть, а понять не мог. Лицо было так же строго и неизменчиво, но губы розовые, небольшие, чуть-чуть улыбались. Издалека это нельзя было увидеть, а вблизи так оно и было: губы богоматери незаметно улыбались, и Любиму стало спокойно. Он подкатился отцу под бочок и заснул.
Самые лучшие времена, самые лучшие вещи на белом свете всегда подпорчены тем, что их ожидаешь слишком долго. Но чудеса тоже случаются! Когда Любим открыл глаза, то сразу догадался: чудо произошло. Он не закричал от радости, не вскочил, он только улыбнулся во всю полноту своего заслуженного счастья и долго, не отпуская с лица улыбки, следил, как плывут по потолку тесной казенки тонкие драконы отраженных волн. Коч, едва раскачиваясь, плыл к морю, и за окошком стоял незатихающий серебряный день.
Когда много радости, она все приходит и приходит, пока не польется через край. А когда она льется через край, люди вдруг устают, мрачнеют и наступают будни.
С Семеном Дежневым и Федотом Поповым шли на реку Анадырь четыре коча.
Плыли, весело ездили друг к другу в гости, да и горевать было не о чем. Погода стояла хорошая, ветер дул попутный.
Однажды на берегу появился человек. Он размахивал руками, кричал, и его заметили.
— Да ведь это никак Митяй! — удивился Дежнев. — С таким силачом нам теперь никакие чукчи не страшны.
Митяй любил Дежнева доверчиво и преданно. Мечтал пойти с ним на край земли, а тут перед самым походом Втор Гаврилов послал его с казаками собирать ясак. Митяй обернулся быстро. Самыми короткими тропами вышел на Колыму и встретил кочи.
Митяй радовался своей удаче, и ему были рады.
Счастье корабельщиков растаяло в устье Колымы. Дорогу преградили тяжелые льды.
Долго стояли лицом к лицу, словно две армии, льды и кочи. Стояли упорно, мрачно и недвижимо. Выжидали. И ничего не дождались. Льды не ушли, и кочи не уходили. Короткое лето кончалось, зашевелились над океаном бури, легли на мелкую воду утренники, и всем стало ясно: похода не вышло. Кочи развернулись и, хлебая парусами неверный ветер, поплелись назад.
Резвый Дежнев ссутулился и замолчал. В иной день от него не слышали ни слова.
Любим тоже притих, сидел где-нибудь в уголке и думал. Думал он о том, что богоматерь на иконе была строгой, а не улыбчивой. Это только так, пригрезилась улыбка. Боги не умеют улыбаться, они наказывают тех, кто видит в них другое, не то, что есть на самом деле.
Перед новым походом
Семен вернулся с охоты пуст и зол. Грязными сапогами протопал через горницу, плюхнулся на лавку.
— Сапоги бы снял, — сказала Сичю.
— Чего снимать-то, — рявкнул Семен. — Все равно грязища. Была бы у меня русская баба — блестела бы изба. Ни дьявола не можешь. Рубаху-то постирать не можешь.
— Я стираю, — сказала тихо Сичю.
— Стираю! А наши бабы белье-то на прорубь ходят полоскать. Рук не жалеют.
— Сними сапоги! Твоя изба будет блестеть.
Не ответил.
— Сними сапоги!
— А ну вас! Дома не дадут спокойно полежать.
Вскочил. Сорвал со стены лук и колчан. Ушел. Наверное, опять на охоту.
Трудно жил Семен после неудачного похода. Федот Попов успокаивал его. Не беда, мол. Переждем зиму, попробуем еще раз. Но спокойствия у Семена не было.
Вернулся он домой после ссоры с Абакан Сичю через день.
Любим молился и плакал. Сичю лежала, разметавшись на шкурах, бредила.
— Что с мамкой? — спросил Дежнев.
— Под лед на речке провалилась.
— Знахаря звал?
— Звал.
— Не помогает?
Любим тер глаза кулаками.
— Не плачь.
Семен положил на голову жены мокрую тряпицу, хорошенько укрыл.
— За шаманкой пойду. Она ото всех болезней врачует.
Шаманка была старая и жадная до подарков. Дежнев привел ее в Нижнеколымск, в свою избу. Дал вина. Шаманка выпила и принялась за дело.
Положила на бубен большой камень, подула и стала жать его. На пол посыпались маленькие камушки. Их набралось много, целая куча. Потом шаманка подошла к Сичю, приложилась губами к ее лбу и долго высасывала болезнь.
— Все, — сказала она наконец, — болезнь ушла.
Сичю и вправду полегчало. Семен поехал проводить шаманку. А пока он провожал ее, Сичю умерла.
Тихо было в избе. Пусто. Семен сидел на лавке, на коленях у него Любим. Сидели они так целыми днями, не уронив ни слова, ни слезы.
Пришли Федот Попов, Митяй и еще много людей.
Федот сказал:
— В Якутск уходит отряд с мягкой рухлядью. У тебя в Якутске много друзей с женами. Отошли пока Любима к ним. Вдвоем вы горюете вдвое. А летом нам, Семен, в поход с тобой. На кого мальчишку оставишь здесь? Женщин мало, а в поход взять — сам знаешь, что во льдах-то нас может ждать.
Семен согласился.
Он долго еще соглашался со всем, что бы ему ни говорили.
Любим ушел с казаками в Якутск.
А весна близилась. Оживала тундра, оживал и Семен Дежнев.
ВТОРОЙ ПОХОД
Кабарга на парусе
Близилась весна — время походов. Каменели от напряжения лица мореходов, оживали глаза: сверлили, испытывая, ненавидели ненавистников, дружили с товарищами. Жестокое время наступало, спешное.
Когда в царев кабак вошел Дежнев, все чарки, и те, прикладывались к которым, и те, что вполовину выпиты были, встали вежливо против хозяев, а хозяева руки под стол и глазами так и слопали бы Семена с косточками.
Дежнев, не пугаючись, сел промеж гляделок. Чару ему подвинули — взял. Весело играя глазами, пригубил.
— А вы-то что ж?
— Сперва нас догони, — сказал Анкудинов.
— Герасим, что зряшное говоришь. Тебя-то и нашинскому быку не догнать, а нашинский бык, толковали старые люди, всю Сухону, было дело, выпил.
— Ты меня с быком не равняй, Дежнев. Не ровен час обижусь.
Худой, черный, как головешка, Анкудинов пылал на Семена глазами, а тот опять приложился к чаре.
— Не боишься вино-то из наших рук пить? Может, отравили мы вино-то?
— Раньше, чем бог не пожелает, не помру. А пугать меня довольно, Герасим. Я и без тебя пуганый. Ты отвечай-ка лучше, чего шумишь на купчишек да промышленных людей? От моего похода все равно не отворотишь!
— Да я… Да я их как петухов лишних! Головы я им поотрываю, если они с тобой пойдут.
Герасим вскочил, махал руками, сбил на затылок шапку.
— Да я!..
Грохнул выстрел, шапка, разорванная на куски, полетела прочь. Герасим схватился за штаны и — остолбенел.
— Поди освободись. Воняет шибко.
У Дежнева из рук поглядывали пистоли. Один дымился.
— Осатанел! Сволочь ты! — запричитал тонко Анкудинов.
Дежнев встал, сунул пустой пистоль за пояс, допил чару.
— Смотри, Герасим! Зарывайся, да не очень. Рука у меня жесткая, как палка, не промахиваюсь. И не тронь моих людишек. Не тронь, Герасим. — Усмехнулся. — А хлипок ты на расправу, паря.
Бросил на стол деньги за чару и ушел.
Кабак затрясло от бешеной ругани.
Пока шел по улице, храбрился Дежнев. Молодцом глядел. Видано ли, такого разбойника, ухаря-разлюли напугал. Да как напугал.
Дежнев поглаживал усы, посмеивался.
— Кончилась твоя сила, Гераська Анкудинов!
А пришел домой, приуныл. Был Анкудинов из корысти врагом, а теперь он и сердцем враг, теперь ему с Семеном вместе на одной земле душно будет жить, ай, как душно! Убей он Семена, и то злоба не иссякнет. Ведь на такой срам обрек человека. Теперь хоть Кузьмой Мининым станешь, все равно за спиной шепотком смеяться будут.
— Ах, Семен, Семен, маху ты, милый, дал! Умным дразнят, и впрямь не дурак, да вдруг палить в кабаке взялся. С вором ли такие шутки шутить? У вора глаз рысий, зубы волчьи, а ноги да сердце заячьи. Кому про то неизвестно! Нажил смертного врага и радуйся.
Как был в сапогах, завалился на лавку. На кой ляд теперь чистота в избе! Без бабы дом — одно название. Загоревал Семен Иванов.
Прикладывает и так и этак, все нехорошо.
Эх, был бы Семен царем, устроил бы он на земле хорошую жизнь.
Велел бы врем дело свое делать по совести. Крестьяне чтоб землю хорошо пахали. Кузнецы чтоб железо ковали, не ленились. Попы да монахи и денно и нощно грехи бы у господа бога замаливали, а казаки б царство берегли, а когда надо — воевали.
Велел бы Семен хлеб делить на всех поровну, чтоб голодных не было. Всем бы и землю дал. Земли-то ничейной, не работящей, в Русском царстве на сто царств хватит. Перешел за Камень — два года иди, а распаханной земли не найдешь. А есть хорошие земли, хлебные.
И до Камня земли много.
Велел бы Семен все деньги из царской казны вытряхнуть и тоже поровну поделить, а кому не хватит, еще наделать. Не хватит серебряных, медных нарубить, а то и железных. В собольи кафтаны одел бы Семен людей. Чего соболям зазря в царских да боярских кладовых гнить. А не хватило, велел бы Семен набрать сто тысяч охочих людей и послал бы всех в Сибирь. Сибирь большая, а казаков пока что мало в ней.
Ну, а тех бояр да дворян, которые не захотели бы такой вольной и сытной жизни для всех, царь Семен прогнал бы. Пусть проваливают подобру.
В дверь легонько стукнули. Семен вскочил с лавки, рука легла на пистоль.
— Входи!
Вошел Попов.
— Будь здрав, Федот! Напугал. Вздремнул чуток.
— Не время дремать, Семен Иванов. Пора бы паруса по ветру ставить. А то набегут льды. И прощай, Анадырь-река, еще на год.
— Пора, Федот, верно. А не боишься идти с неудачником-то?
— Пустое.
— Ежели так, возьми за иконой челобитную. Обещаюсь явить опять же семьдесят сороков соболей. Завтра подам Втору Гаврилову. На словах-то Втор обещал отпустить меня с вами.
— Ты, Семен, бороду причесывай и пошли, пока не поздно. Не ровен час, опередит Анкудинов. Совсем он запугал промышленных-то.
— Когда пугал-то? — усмехнулся Семен.
— Часа не прошло.
— Ой ли?
— Ты слушай. Сидим мы у Важенка Астафьева, мозгуем, как лучше поход сделать, и вдруг вваливается в избу Гераська Анкудинов и с ним вся его братия. Глазом не успели сморгнуть, а они по всей избе рассыпались и за спиной у каждого из нас встали, в руках ножи, и теми ножами вертят они у самых наших глоток, а Гераська похаживает да бахвалится. Захочу, мол, всех вас зарежу сей же миг. А пойдете с Дежневым — так и знайте, зарежу! А пойдете не со мной, а с кем другим, и я с вами на своем коче пойду, буду вас грабить и ваших ясачих мужиков тоже пограблю и побью.
— Пошли к Втору!
Дежнев выхватил у Попова челобитную.
Пинком, в сердцах, растворил дверь и зашагал к съезжей избе колымского приказчика.
Пятко Неронов был человек маленький: и ростом, и разумом, и богатством. Зато был Пятко Неронов живучий, будто кошка, и цепкий, как лесной клещ. За Дежнева держался он, что за Христа. Дворняжкой за ним ходил, в глаза заглядывал. И вдруг на нероновское несчастье объявился Герасим Анкудинов. Был Герасим не по душе Пятко, богатства от него Пятко не ждал — какое уж там богатство, если у человека степенности ни на грош. Да как увидел Неронов сразу двадцать голых ножей, а пуще всего тот нож, что плясал возле гладкой его бороденки, забыл Неронов Семена. До слез не хотелось предавать верного сильного товарища. Предал.
Подошел Дежнев к съезжей избе; на крыльце стоят анкудиновские разбойнички, а дверь загораживает Пятко Неронов.
Поднимается Дежнев по лестнице медленно, будто к ногам его ядра фунтов на сто привязаны, дружки Анкудиновы теснятся, однако не смело, а Пятко Неронов руки разинул и пропищал:
— Не пойдем с тобой! Никто не пойдет! И не ходи к приказчику! Добром говорим, не ходи к Втору!
Дежнев одолел последние две ступеньки да как гаркнул на Неронова сверху, в голенькое темечко. Крепко гаркнул, солоно и безудержно. Неронов присел. Как воробушек, прыг туда, прыг сюда — и бегом, не оглядываясь.
Зашел Дежнев в съезжую, поклонился Втору Гаврилову, а перед Втором уже Анкудинов стоит.
Говорит Втор Семену:
— Герасим Анкудинов челом бьет на реку Анадырь приказчиком. Явил семьдесят сороков соболей.
— Семьдесят сороков я в прошлом году являл, — сказал Семен, подходя к столу вплотную. — На нынешний год являю семьдесят сороков десять соболей. Прими, Втор Гаврилов, мою челобитную.
Анкудинова затрясло.
— Я, Дежнев, с тобой торговаться не буду. Хватит, в прошлом году поторговались. Однако знай: сколько бы с тобой кочей ни пошло, а мой следом пойдет али впереди.
— Пойдет с Дежневым шесть кочей, — сказал Гаврилов.
— Мой седьмым будет!
Анкудинов выскочил на улицу, пальнув дверью. Гаврилов засмеялся.
— В штаны, говорят, напустил поутру.
Дежнев был мрачен.
— Вели мне бумаги дать, явочную[28] буду писать.
— На Герасима?
— На Герасима.
— Пиши. Только я ему препятствовать, Семен, все равно не стану.
— Это почему же так? Он грабить моих гостей да моих ясачных людишек обещает, твое дело тут не стороннее.
— Надоел он нам в Нижнеколымске, Семен. А на море, глядишь, от него и польза вам будет. А пользы не будет, все равно с глаз долой. От мне тут, пожалуй, всю ярмарку разгонит.
Не зная, что Михаил Федорович, русский царь, вот уж третье лето как помер, Семен писал: «Царю, государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси, бьет челом холоп твой ленский служилый Семенка Дежнев. Явил я тебе, государю, прибыли с новой реки, с Анадыря, семь сороков десять соболей. В нынешнем же, государь, во 7156 году, Герасимко Анкудинов прибрал к себе воровских людей человек с тридцать, и хотят они торговых и промышленных людей побивати, которые со мной идут на ту новую реку, и живот их грабить и иноземцев хотят побивать же, с которых я прибыль явил, а мне, холопу твоему, с теми торговыми и с промышленными людьми твою государеву службу служить и прибыль сбирати. И те, торговые и промышленные люди, от их воровства, что они хотят побивать и грабить, на ту новую реку идти не смеют потому, что тот Герасимко Анкудинов своими воровскими заговорщиками хочет побивати и живот их грабить…»
Семен писал сердито, перо разбрызгивало чернила, слова повторялись. Челобитная вышла длинной и путаной.
Пятко Неронов как прибежал домой, так сразу на печь залез, живот от испуга отогревать. Да не больно-то отогреешься, коль связала тебя судьба-злодейка с Герасимом Анкудиновым.
— Сам наскочил.
— Ругал тебя Семен последними словами на крыльце?
— Ругал, батюшка!
— Слазь с печи! Пиши на него явочную челобитную.
Слез Неронов, нарисовал все, что велели.
Семен дописывал свою челобитную на Герасима, а Герасим уже вталкивал в съезжую избу замученного Пятко Неронова.
— С чем пожаловал? — спросил Втор.
— Челобитную подать, — Пятко неотрывно смотрел в пол.
— На кого челобитная-то?
— На него.
Показал на Дежнева одними бровями, не отрывая глаз от пола, — боялся.
Втор подскочил к нему, вырвал челобитную.
— «…во 7156 году июня в 8-й день бранил тот меня Семен всякою неподобною бранью неведомо за что… Вели, государь, на нем дать свой царский суд…» — читал Втор быстро, внятно, с пропусками. — Принята челобитная, Пятко Неронов. Ступай!