Сичю не рассыпалась, а, наоборот, поманила Семена за собой, сойдя с тропы.
Привела его к кулеме[13]. У корневища тысячелетнего кедра — клетка. Сверху дощечками закрыта от снега. У входа, задавленный бревном, с приманкой в зубах, а приманка на веревочке, лежал распрекрасный соболь.
— Твой, — сказала Сичю. — Кулема — моя. Соболь — твой.
Сгреб Семен маленькую Сичю, поднял да и поцеловал. Она испугалась, а потом устроилась поудобнее на руках и за бороду Семена подергала.
Дело с Байанаем сладили весело. За Абакаяду Сичю дал Семен калыму медный котел да топор, а Сичю по дороге на Ленский острог добыла мужу еще двух соболей, да одного Семен добыл.
В покупочной книге атамана Галкина появилась в том году запись: «Куплено у служилого человека, у Семейки Дежнева, четыре соболя без хвостов, дано государевой муки двадцать семь безмен».
Падение Парфена Ходырева
Была ночь, а над Ленским острогом стояла тишина, какой уже не случается на земле. Даже собакам брехать было не на кого.
А тишина стояла от беспокойства, не от благодати. Таились люди по домам, подолгу стояли на коленях перед образами, сплетались бородами над столом, нашептывая друг другу вести сказочные, выдуманные бог весть кем.
Заложил Ленский острог[14] восемь лет назад, в 1632 году, стрелецкий сотник Петр Бекетов. Через пару лет для промысла соболя в Ленском остроге собралось человек с двести, через восемь — промышленников было три тысячи.
За свои пять рублей да за соляное и хлебное жалованье — за пять четвертей[15] ржи, четыре четверти овса, за полтора пуда соли в год — казаки руки сложа не сидели.
В 33-м году атаман Галкин отпустил вниз на Вилюй Михаила Стадухина с товарищами, и те покорили жившие там тунгусские племена и привезли сто соболей.
Другие казаки построили Жиганск на реке Лене и оттуда ходили на Яну и на Индигирку — Собачью реку.
Уже шел в поход Иван Москвитин. Ему первому из русских суждено было выйти к Великому океану на берег Охотского моря.
Москва, озадаченная покоренными просторами, удивленная бесчисленной соболиной казной, идущей из этих просторов, объявила новое якутское воеводство, и поехали на Лену первые ее воеводы. Вместе с воеводами отправилось триста сорок пять казаков, и ехали на воеводство воеводы три года.
Чем ближе подходили обозы, тем крикливей бывали дни в Ленском остроге и таинственней ночи.
А пока всеми ленскими делами заправлял боярский сын[16] Парфен Ходырев. Ждал воевод, побаивался. Собрались они однажды втроем: сам, Михаил Стадухин и Юрий Селиверстов.
Угощал Ходырев хорошо, хотелось ему в разговоре выведать, что думают о нём знатные казаки, не покажут ли против перед воеводами. Был Ходырев низок ростом, а в дверь протискивался боком, из железного мяса был да из широкой кости.
Затравив маленько хмельным, предложил игру: кто кого перепьет. Чару пить в один дых, встать, положить крест — тогда уже и закусывай.
Чтоб не просто пить, а с интересом, поставили на кон по соболю.
Четыре чары Михаил Стадухин пил со всеми, пятую отодвинул.
— Все? — удивился Парфен.
— Не идет больше.
Селиверстов захохотал, а Парфен глаз сощурил.
— Суд вам буду творить, — сказал Михаил, не отводя перед Парфеном взгляда, — не бойся, по чести рассужу.
— А мы и не боимся, — усмехнулся Парфен, поглаживая мех стадухинского соболя. — Выпью, вот и пропал соболишко-то.
— Пропал, — согласился Михаил. — Зазря понадеялся на себя. С сильными тягаться вздумал.
— Не надо тягаться с сильными, Михаил.
Сказал многозначительно, выпил чару, встал, перекрестился, сел. Селиверстов тоже выпил.
— Нам бы, Михаил, с тобой подружить надо. Хороший бы из тебя купец вышел. Весь ты в своего дядю, а Василий Гусельников даже на Москве большой человек.
Селиверстов выпил шестую чару, Парфен не отстал.
— Василий Гусельников большой купец, а мы с тобой здесь купцы. Ну, какой ты казак, Михаил? Ты купец. Ты умеешь дела вести.
— Я казак, Парфен. Я ни от какой службы не бегал, а коль дела хорошо идут, так на это божья воля.
Глянул на Селиверстова. Тот выпил седьмую чару и сразу же восьмую. Ходырев опять не отстал.
— Значит, не хочешь с приказчиком Ленской земли дружить?
— Хочу.
— Так чего ж петушишься-то? Купец и все.
— Чтоб купцом быть, деньги нужны. А у меня их, Парфен, сам знаешь — кот наплакал.
— Врешь! А не врешь — у меня бери. Я разве тебе могу отказать, Михаил?
По девятой выпили.
— А что, может, и вправду дашь?
— Э-э-э-э! — засмеялся Парфен. И стал серьезным. — Дам! Договоримся с тобой кой про что, и дам, за милую душу! Смотри, смотри, клюет носом дружок твой. Пропал и его соболишко. Эй ты, гляди!
Парфен встал, выпил чару в один дых, сел и расхлябанно помахал рукой вокруг живота своего.
— Крест, крест клади! — потребовал Стадухин.
Парфен собрался и положил крест твердо.
— Ты думаешь, я пьяный?
— Нет, — сказал Михаил, — ты не пьяный, а вот денег, которыми хвастаешь, у тебя нет.
— Есть.
Встал, подошел к сундучку, открыл, вытащил бумаги.
— Видишь? Долговые кабалы. Целый день будешь считать. Только этого на четыре тыщи.
— Пью! — закричал Селиверстов.
Выпил и опять закричал.
— Пью!
Выпил, встал и рухнул мимо скамьи.
— На две чары тебя обошел.
Парфен засмеялся. Убрал бумаги, запер сундучок, трезво, с насмешкой посматривая на Стадухина, подошел к столу и одну за другой, хлестанул три чары.
— Твоя! — ахнул Стадухин. — Крепок ты, Парфен. За тебя хочу выпить, с тобой.
Выпили, и Парфен уснул, повалившись головой в блюдо. Михаил взял его за шиворот, глянул в безжизненное лицо, толкнул презрительно опять же в блюдо.
Абакаяда Сичю просыпалась раньше Семена. Она лежала во тьме и слушала его сон. Бог весть каким чувством знала она, сколько еще Семену спать, и, если знала, что сон прервется не скоро, выскальзывала из-под одеяла и уходила в угол избы, на шкуры: так спали якуты.
Случалось, что Семен заставал ее на полу. Он ложился рядом и, когда она просыпалась, ласкал. Она была счастлива, что Семен ее не ругает, и горячо принималась расспрашивать про далекую русскую землю, веруя, что на этот раз все поймет и что теперь уже воля якутских богов не заманит ее на шкуры.
Сичю обнимала Семена и все спрашивала:
— Семен, а какая твоя земля?
Семен улыбался и говорил, как ребенку:
— Земля такая же: у вас — деревья, у нас — деревья. У вас — трава, у нас — трава.
— А цветы другие. Ты говорил.
— Цветы другие.
— Оленей нет! — подсказывала Сичю.
— Оленей нет, лоси есть.
— А конца-краю нет твоей земле?
— Конца-краю у нашей земли нет. Одних рек не меньше тыщи.
Стукнули в окно. Сичю в испуге прижалась к Семену. Тот оторвал ее от себя, глянул.
— На службу зовут чевой-то.
Весть была невеселая: тойон Сахей— предводитель своего племени — обозлился и убил двух казаков, посланных собирать ясак[17]. Крикнул эту весть на утреннем крыльце свежий, словно всю ночь спал, Михаил Стадухин. Кровь ударила Семену в голову. Дружков порубил Сахей. Ефима Зипунка да Федота Шиврина. Ослепленный, будто кипятком шваркнули по ногам, бросился Семен к бане, где со вчерашнего дня сидел якут. Якут привез дань, но на свою голову прибыл к русским без единого соболя.
Барахлишко его казаки вчера растащили, а за то, что соболя не привез, побили маленько, но не сильно. Заморенный был якут, пожалели. Собирались утром отпустить, а тут весть о Сахее.
При Семене был шестопер[18]. Одним ударом сбил замок с двери. Влез в баню, поднял за шиворот проснувшегося от ужаса якута и выкинул в толпу, казакам под ноги. Уж чем там били — не разобрать. Оставили на снегу клочья рваных шкур да кровавую проталину.
Распалила пролитая кровь: вспомнили казаки о Ходыреве. Два года не получали казаки хлебного жалованья, половину денежного оклада зажал приказчик. Все у него в долгу, у каждого на него зуб.
Пошли к амбарам.
Верный человек, пока убивали якута, добежал до Ходырева, едва растолкал.
Унимая боль в голове, выпил Ходырев двойного вина, квасу ледяного — и к амбарам. Возле амбаров стояли верные Ходыреву люди, пищали заряжены, даже затинные.
Выступил Ходырев перед своим войском, на казаков рукой махнул. Замолчали.
— По добру разойдись! В амбарах не мое добро, царское. Шевельну мизинцем, башки ваши — долой!
Вышел из казачьей толпы целовальник[19]:
— Открой, Парфен, амбары. Яви соболей, которых утаил от царя нашего.
Ходырев зашел за свое войско, вытащил саблю.
— Кому помереть охота, иди!
И саблю над головой. Попятились казаки.
Прошла у Семена злоба, и стал у него перед глазами растерзанный якут. Побежал Семен в тихую часовенку, в ней всего-то один человек уместится. Вдарился перед образами, просил у заступницы милости, бил поклоны несчетно, аж в глазах потемнело.
Здесь его и разыскали.
— Стадухин спешно зовет. Беги к съезжей избе[20].
В съезжей избе казаков набралось человек с двадцать. Опять бунтовали. Парфен Ходырев решил показать власть — схватил троих бунтовщиков, запер в своем доме, бил кнутом и поднимал на дыбу.
Стадухин встретил Дежнева приветливо:
— Все вот недосуг повидаться-то с тобой. Земляки ведь?
— Земляки.
— Вот и хорошо. Для пира не было времени, а в беде земляк за земляка стеной должен стоят. Так ведь?
— Да так оно!
— Ну и хорошо.
Подождали еще казаков, пошли на Ходырева. Выручили всех троих. Ходырев грозил Стадухину карами небесными и земными, но явилось уже все ленское начальство, сотники, целовальник. Стадухин и Селиверстов крикнули, чтобы сделать обыск в доме приказчика. Обыск сделали. Долговой кабалы обнаружили на 4156 рублей. Вызнали, что присвоил себе Парфен больше трех тысяч соболиных шкурок.
Собрал Парфен обоз и, не подпустив никого к награбленному, отправился из Якутска. Летом на Ленском волоке воевода Головин арестовал лихого приказчика.
Кончилась власть Парфена Ходырева.
А к тойону Сахею еще одного казака посылали, опытного Ивана Метленка. Сахей Метленка убил. И послали к нему тогда Дежнева.
Семена уже заприметили. Ездил он мирить батуруских якутов с мегинскими, те друг у друга воровали скот и воевали беспощадно. Семен якутов помирил. И задал ему тогда атаман Галкин Сахееву задачу. Живота на этом деле можно было лишиться очень даже легко, но Семен службу нес исправно и перечить атаману не стал.
Посол
Тойон Сахей ждал шамана Дуруна. Сахей был молод и злобен, как тысяча волков. Три года назад чихнул ему в лицо олень: и удачи как не бывало. В тот год с тойонами Откураем и Базеком подступили они к Ленскому острогу. Борогинский князец Логуй, свой же, якут, уговаривал их не идти на русских, но они пошли: загнали русских в крепость, морили голодом, а победить не смогли.
Откурай и Базек — сыновья великого тойона Тыгана — не великие тойоны.
Тыган до самой смерти не покорился русским, а Откурай и Базек платят ясак! Когда надо было выбирать свободу и смерть или жизнь и покорность, они выбрали унижение. Они отступили от Ленского острога, и атаман Галкин сам пошел на якутские острожки. Якутские острожки за двумя ледяными стенами, но один острожек Галкин взял и убил пятьдесят якутов.
И все — бетунцы и конгалассцы, намцы, мегинцы и одейцы, не говоря уже о верном русском холопе Логуе, — все заплатили ясак.
Сахей был воин. Он не покорился. Он бежал в Оргутцкую волость и убивал всех русских послов. Сахей был свободен, как птица, а удачи ему не было. У него угнали двадцать коров, у него умерла любимая юная жена: шаман Дурун плохо отгонял злых духов.
Сахей ждал Дуруна. От нетерпения ломило голову: Сахей глотал лисий жир — лучшее лекарство, — а боль не затихала.
Дурун пришел осторожный, как рысь. Сразу же понесли угощения. Так пышно Сахей никогда и никого не принимал — Дурун поставил уши торчком.
— Расскажи мне про Эллея, — сказал вдруг тойон.
— У меня есть другая сказка. Логуй прислал гонца. К тебе едет русский. Логуй просил тебя быть твердым. Убей!
Тойон захохотал.
Сначала тихо, потом развалясь на полу и перекатываясь с места на место.
Отер потное лицо, подполз на четвереньках к Дуруну и, как собака, снизу заглянул ему в лицо.
— Скажи мне, Дурун, должен ли я послушать Логуя?
— Когда говорит враг, его надо слушать, а потом сделать наоборот.
Сахей встал.
— Ты плохой мудрец, Дурун. Логуй хочет соболями платить за спокойную жизнь. Логуй знает, что я ненавижу его. Он знает, что я слушаю его советы и делаю наоборот. Логуй стал слабоват умом. Я его разгадал.
— Ты убьешь русского?
— Тебе, Дурун, не суждено знать это. Дурун, у якутов нет великого тойона. Логуй хитер, как весенняя река, но он никогда не был воином. Я — воин, но меня боятся. Тойоны не дадут мне быть выше их. Я ждал от моей юной жены богатыря. Ты не спас ее, Дурун. Что же ты наделал, Дурун?
Сахей заплакал. Лег и, плача, не спуская с шамана глаз, пополз к нему, простирая то одну, то другую руку.
Никогда Дурун не видел тойона в таком унижении. Мысль о том, что Сахей сломлен, что пора прибрать его к рукам, заиграла и споткнулась: «Тебе, Дурун, не суждено знать это?» Угроза?
Сахей положил голову на колени шаману, рыдал.
Дурун улыбнулся свысока, как бог, и в тот же миг прямой русский нож вошел ему снизу в живот и легко, не грубо, покатился к груди.
Дурун хотел закричать, но не хватило воздуха.
Ночью тойон молился своему деревянному хранителю. Он кормил его лучшими кусками, мазал всеми жирами, какие только были в доме. А потом взял его и пошел с ним на реку. Он посадил его в лодку и опять щедро кормил и напоследок сунул в рот лепешку. Потом сделал вид, что нечаянно толкнул лодку, и она тихонько поплыла, унося деревянного бога, который не оправдал надежд.
Семен Дежнев, посол атамана Галкина, сидел возле потухшего костра и мазал углем лицо. Вымазавшись предостаточно, он явился к тойону Сахею, который был удивлен видом русского посла и его слезами.
— Кто причинил горе тебе? — спросил Сахей. — Или ты оплакиваешь свою жизнь, ибо никто из русских не ушел отсюда.
— Я сам пошел к тебе, Сахей, — ответил Дежнев. — Кто-то должен был идти, и я пошел. Я оплакиваю не свою жизнь. Я оплакиваю смерть твоей молодой жены. Я женат на якутке Абакаяде Сичю и знаю, как прекрасны женщины твоего народа. Смерть женщины — это не смерть мужчины. Женщины приносят нам детей. И я опечален твоим горем: жена твоя не успела родить тебе охотника.
— Воина! — закричал Сахей.
— Охотника, — возразил Дежнев. — Слишком много крови проливает твой народ в бесполезных войнах. Если бы я был воеводой, ни один волос не упал бы с головы охотников.
— Еще бы, вам подавай соболей!
— Все мы кому-то служим, тойон Сахей. Якуты рыщут по лесам, чтобы убить соболя и уплатить нам ясак. Я, как волк, хожу по земле и приискиваю землицы, чтобы угодить своему царю. А все цари служат богу.
— Тебе не понять нас, но ты не глуп, — сказал Сахей и пригласил Дежнева в дом. — Мой враг Логуй прислал гонца с просьбой, чтобы я убил тебя. Он предал вас!
— Логуй хочет мира. Я сам просил тойона Логуя послать к тебе гонца. Я надеялся, что ты поступишь наперекор желаниям своего врага.
— Я разгадал его. Я только думал, что это сам Логуй пошел на хитрость.
— Ты мудр, тойон Сахей. Если бы у якутов все тойоны были такие же, как ты, нам бы пришлось плохо.