Но кучер оказался нечестным человеком. Мы проехали лишь полпути, когда он остановился и потребовал:
— Слезай! Хватит!
— Но ведь это еще не Налевки! — удивился я.
— Хочешь попробовать кнута? — пригрозил мне кучер.
О, был бы я Самсоном Могучим, знал бы, как поступить с таким бандитом! Я бы разрубил его на мелкие куски, истолок в порошок! Но я только маленький мальчик, а у него кнут…
Я слез, пристыженный и несчастный. Но сколько можно горевать, если у тебя в кармане еще остается четыре двугривенных? В ближайшей кондитерской я купил всего понемножку. При этом я все пробовал. Покупатели подозрительно смотрели на меня: наверное, они думали, что я украл деньги. Одна девушка воскликнула:
— Посмотрите только на этого хасидика!
— Эй, сосунок! Черт бы побрал сына твоего отца! — крикнул мне какой-то парень.
Я ушел, унося покупку. Потом добрался до парка Красинского и съел там некоторые из своих сладостей. Мальчику, проходившему мимо, я предложил плитку шоколада. Он схватил ее и убежал, даже не поблагодарив меня. Я обошел пруд и покормил шоколадом лебедей. Женщины смеялись и показывали на меня пальцами, они говорили обо мне по-польски. Ко мне подходили нарядно одетые девочки с мячами и обручами, и я, как рыцарь, щедро угощал их шоколадом. Я чувствовал себя богатым аристократом, распределяющим милости.
Сладости скоро кончились. У меня же было еще немного денег, и я опять решил взять дрожки. Кучер спросил, куда меня везти. Я хотел назвать Крохмальную улицу, но что-то невидимое во мне произнесло:
— На Маршалковскую!
— Номер дома?
Я назвал первый, что пришел на ум. Этот кучер, честный человек, не попросил денег вперед и отвез меня, куда я просил. По пути рядом с нами оказались другие дрожки, в которых сидела дама в большой шляпе со страусовыми перьями. Мой кучер разговорился с ее кучером, говорили они по-еврейски, что даме совсем не нравилось. Она сердито смотрела на меня. Время от времени оба кучера останавливались, чтобы пропустить трамвай или тяжело груженную телегу. Городовой, стоявший близ трамвайного пути, уставился на меня, на даму. Мне казалось, что он сейчас подойдет и арестует меня, но он захохотал, и я страшно испугался. Я боялся Бога, боялся родителей, а также того, что в кармане внезапно обнаружится дыра, и мои деньги выпадут. А что если кучер разбойник, везущий меня в темную пещеру? Или волшебник? Или все это только сон? Но нет, кучер не был разбойником и не отвез меня к двенадцати ворам в пустыню. Он привез меня точно по указанному мной адресу, к большому дому с воротами, и я отдал ему двадцать грошей.
— Кого ты хочешь видеть? — спросил он.
— Доктора, — ответил я, не колеблясь.
— А что с тобой?
— Я кашляю.
— Ты сирота?
— Да.
— Приезжий?
— Да.
— Откуда?
Я назвал какой-то город.
— Ты носишь талес-котн?[4]
Я промолчал. Какое ему дело? Я хотел, чтобы он быстрее отъехал, а он не спешил. Мне пришлось войти в ворота, за которыми находилась огромная собака. Она посмотрела на меня проницательным взглядом, как бы давая мне понять:
— Ты можешь дурачить извозчика, но не меня. Я-то знаю, что тебе здесь нечего делать.
И открыла пасть, полную острых зубов. Тут же появился сторож.
— Что тебе нужно? — поинтересовался он.
Я пытался что-то лепетать, он замахнулся на меня метлой и крикнул: — Пошел вон отсюда!
Я побежал, собака громко лаяла мне вслед. Извозчик, вероятно, видел мой позор. А может ли маленький мальчик сражаться с метлой, сторожем и собакой?
Дела мои шли неважно. Правда, оставались еще какие-то деньги, а с деньгами можно везде найти удовольствие. Я вошел во фруктовую лавку и попросил дать мне первый фрукт, который увидел. Чтобы расплатиться за него, у меня едва хватило денег, пришлось расстаться с последними грошами. Не помню, какой это был фрукт. Может быть, гранат или что-нибудь столь же экзотическое. Я не сумел его очистить, ел с кожей, и был он горький, как яд. Тем не менее я съел его целиком, а потом почувствовал страшную жажду. Хотелось лишь одного — пить! О, были бы у меня тогда деньги! У меня уже ничего не было. И хуже того, я находился далеко от дома.
Я пошел пешком и внезапно почувствовал гвоздь в башмаке. С каждым шагом он вонзался мне в ногу. Почему он обнаружился именно сейчас? Я остановился в подворотне, где не было ни собак, ни сторожей. Снял башмак. Внутри действительно был гвоздь, пробившийся сквозь стельку. Я засунул в башмак бумагу и пошел дальше. С каждым шагом гвоздь вонзался мне в ногу. Я подумал, как должно быть больно лежать на ложе из гвоздей в аду! Сегодня я совершил много грехов. Ел сладости, не благословив их, не дал ни гроша из всех своих денег бедным. Только жрал.
Домой я добирался два часа. По дороге меня осаждали всевозможные мрачные мысли. Может быть, дома случилось что-то страшное. Может быть, я не солгал, когда назвал себя извозчику сиротой, и в тот момент на самом деле осиротел. Может быть, у меня нет ни папы, ни мамы, ни дома. Может быть, мое лицо изменилось, как у человека из книги, которую я читал, и родители меня не узнают, когда я приду. Все может быть! Меня остановил какой-то парень:
— Где ты был? Твоя мамочка везде ищет тебя!
— Я был на Праге, ехал на трамвае, — соврал я просто так, чтобы соврать.
Уж если ты ел, не благословляя, пищу и совершал другие грехи, можно делать что угодно, — один ответ.
— К кому ты ходил на Праге?
— К тете.
— С каких пор у тебя на Праге тетя?
— Она только что приехала.
— Брось болтать. Мать тебя ищет. Поклянись, что был на Праге.
Я ко всему еще поклялся. И пошел домой, усталый, потный — пропащая душа. Бросился к крану и начал пить, пить. Вероятно, с такой жадностью Исав поедал чечевичную похлебку, за которую продал свое первородство. Мама ломала руки.
— Посмотрите только на этого ребенка!
К ДИКИМ КОРОВАМ
За все годы жизни в Варшаве я ни разу не оставлял города. Другие мальчики рассказывали о своих поездках в каникулы «на дачу» в Фалениц, в Мидзешин, Михалин, Свидер, Отвоцк — для меня это были лишь названия. На Крохмальной улице не росли деревья. Возле дома № 24, куда я ходил в хедер, стояло дерево, но это было далеко от нашего дома. У некоторых соседей на окнах стояли цветы в горшках, мои родители считали это не еврейским обычаем. У меня, однако, была врожденная любовь к природе. Летом я иногда находил на яблоке листок, и он пробуждал во мне одновременно радость и тоску. Я отрывал листок и носился с ним, пока он не завянет. Мама приносила домой пучок моркови, петрушку, красную редиску, огурцы — и каждое растение напоминало мне о Радзимине, где меня окружали поля и сады. Как-то я нашел в своем соломенном тюфяке целый колос, пробудивший во мне много мыслей. Среди прочего, я вспомнил о сне египетского фараона, в котором семь тощих колосьев пожрали семь тучных…
Много разных мух присаживалось на перила нашего балкона: больших, маленьких, темных, золотисто-зеленых. Когда туда опускалась бабочка, я не пытался схватить ее, а задерживал дыхание и смотрел, пораженный. Это маленькое крылатое существо, казалось, посылало привет из мира свободы.
Но Мать-Природа трудилась даже на Крохмальной. Зимой падал снег, летом шли дожди. Высоко над крышами проплывали облака — темные, светлые, некоторые из них сверкали, как серебро, некоторые походили на рыб, змей, овец. Иногда на балкон попадал град, а однажды после дождя над крышами протянулась радуга. Папа велел мне прочесть молитву «Тот, кто помнит договор с Господом». Ночью сияла луна, появлялись звезды. Все это было великой тайной.
Мой друг Борух-Довид рассказывал о полях и пустошах, лежащих близ Варшавы. О диких коровах, которые там пасутся. Я просил его взять меня с собой туда. Он обещал, но под разными предлогами как мог откладывал выполнение обещанного. В конце концов ему пришлось выбирать: выполнить обещание или потерять мою дружбу.
И вот однажды летом, в пятницу, я встал очень рано, так рано, что небо еще горело от рассвета. Я что-то сочинил матери, положил в бумажный пакет несколько кусков хлеба с маслом, прихватил копейку, как-то сэкономленную из того, что давали мне родители, и отправился на встречу с Борухом-Довидом. Я никогда не выходил в такую рань, казалось прохладнее, свежее обычного, все вокруг напоминало пейзаж из книжки. Попадавшиеся камни были сырыми, и Борух-Довид объяснил мне, что это роса. Выяснилось, что даже на Крохмальной есть роса. Я-то думал, что она выпадает лишь на Земле Израиля.
Не только улицы, но и люди выглядели более свежими. Я обнаружил, что рано утром на нашу улицу приезжает множество телег, на которых из близлежащих деревень привозят овощи, цыплят, гусей, уток, свежие куриные яйца (не те, что в лавке у Зельды, хранившиеся в извести). На Мировской площади, за крытым рынком находился оптовый рынок фруктов, где было представлено все изобилие пригородных садов: яблоки, груши, вишни, крыжовник, смородина. Там продавались также фрукты и овощи, которые большинство еврейских детей никогда не пробовало: помидоры, цветная капуста, зеленый перец. В крытом рынке можно было купить гранаты и бананы, но это делали только богатые дамы, чьи корзины несли сопровождавшие их служанки.
Мы с Борухом-Довидом шли очень быстро, при этом друг рассказывал мне невероятные истории. Так, его отец как-то отправился пешком из Варшавы в Скерневице и встретил на дороге дикого человека. Я заинтересовался внешностью этого человека, и Борух-Довид описал мне его подробно. Высокий, вместо кожи чешуя, волосы до земли, а посреди лба рог. Завтракает такое существо живыми детьми. Я испугался и спросил:
— А дикие люди не могут напасть на нас?
— Нет, они далеко от Варшавы.
Мне не следовало быть таким доверчивым. Но я верил каждому слову Боруха-Довида.
После Налевок и Муранова дорога вела уже за город. Я увидел широкие луга, покрытые травой и всевозможными цветами, горы, о каких никогда не подозревал. Наверху это были действительно горы, но подножье образовывали каменные стены с маленькими окнами, зарешеченными железом.
— Что это? — спросил я.
— Цитадель.
Меня охватил ужас. Я слыхал о цитадели, в которой сидят те, кто пытался свергнуть царя.
Нам еще не повстречалась ни одна дикая корова, но я мог наблюдать странные и чудесные вещи. Небо здесь было не узеньким клочком, как на Крохмальной, а широким, и раскинулось оно, как океан, опускалось на землю, словно райский занавес. Летали стаи птиц, они чирикали, свистели, каркали. В воздухе пахло землей, травой, паровозным дымом и чем-то еще — все это ослепило меня, закружило голову. Была здесь странная тишина, и все же что-то шептало, шуршало, скрипело. Прилетевший откуда-то лепесток сел мне на лацкан. Я посмотрел на небо, увидел солнце, облака и внезапно ясно понял смысл слова «Творение». Значит, таким Господь создал мир: земля, небо, воды наверху, отделенные небосводом от вод внизу.
Взобравшись с Борухом-Довидом на холм, мы увидели внизу под собой Вислу. Половина реки сверкала серебром, другая была зеленой, как желчь. Мимо проплыл белый парусник. Сама река была в движении, направлялась куда-то со стремительностью, напоминавшей о чудесах, о пришествии Мошиаха.
— Это Висла, — сообщил мне Борух-Довид. — Вот так она течет до Данцига.
— А потом?
— Потом в море.
— А где левиафан?
— Далеко, на краю света. Значит, книги все-таки не врут: мир полон чудес. Стоит только пройти Муранова и еще одну улицу — и ты уже среди чудес. Край света? Разве это не край света?
Паровозы свистели, но поездов не было видно. Дули свежие ветерки, и каждый приносил свой аромат — такой, который давно забыт или о котором никогда не мечтал. Откуда-то прилетела пчела, села на цветок, понюхала и полетела на другой.
— Она хочет собрать мед, — объяснял Борух-Довид.
— Она может укусить?
— Да, и у нее специальный яд.
Он, Борух-Довид, знал все. Один я не нашел бы дорогу домой. Я даже забыл, где Варшава. Он же чувствовал себя, как в собственном дворе. Вдруг он побежал, сделав вид, будто бежит от меня, упал в траву и пропал, исчез! Я оказался один в мире — заблудившийся ребенок, как в книге!
— Борух-Довид! — позвал я. — Борух-Довид!
Но голос мой повторяло эхо, и только. Эхо было, как в синагоге, но оно шло издалека, мой голос искажался и путал меня.
— Борух-Довид! Борух-Довид!
Я понимал, что он шутит, хочет попугать меня, и тем не менее боялся. Мой голос прерывали рыдания.
— Бооорух! До-ви-д!
Он появился, черные глаза его, как у цыгана, сверкали, смеялись, он стал бегать вокруг меня, как теленок. Полы его одежды развевались по ветру, жилетку раздувало, он стал похож на дикое существо на лоне природы.
— Ладно, пойдем к Висле!
Тропинка вела вниз, так что нам пришлось не идти, а бежать. Казалось, ноги несутся сами. Я удерживал свои, чтобы они не летели слишком быстро и не внесли меня прямо в воду. Но вода оказалась дальше, чем я думал. Пока я бежал, река стала широкой, как океан. Дюны из камешков и влажного песка, до которых мы добрались, были длинные и все в морщинах, напоминали гигантские пирожки, сделанные детьми из песка. Борух-Довид снял башмаки, закатал штаны и вошел в воду по щиколотки.
— Ух! Холодно!
Он велел и мне разуться. Я был потрясен: ходить босиком добропорядочным еврейским детям не полагалось.
— Тут есть какая-нибудь рыба? — поинтересовался я.
— Да, рыбы полно.
— Она кусается?
— Иногда.
— Что ты сделаешь, если рыба тебя укусит?
— Я схвачу ее за хвост.
В сравнении со мной Борух-Довид представлял собой деревенского парня, мужика. Я сел на камень, все внутри меня текло, журчало, под стать водам Вислы. Мозг колыхался вместе с волнами, и мне чудилось, что не только Висла, но все вокруг меня: горы, небо, я сам — колышется, течет вдаль, к Данцигу. Борух-Довид показал на другой берег:
— Вон там Пражский лес.
Это означало, что недалеко от меня настоящий лес, полный диких зверей и разбойников.
Внезапно произошло нечто исключительное. Слева, где небо встречалось с землей, что-то появилось, оно плыло, но это не был корабль. Поначалу маленькое, сокрытое дымкой, оно становилось все больше и отчетливее. Это оказалась группа плотов из бревен, люди опирались на длинные шесты и, налегая всем телом, двигали их вперед. На одном из плотов была маленькая хижина — домик на воде! Даже Борух-Довид уставился на нее, раскрыв рот.
Очень, очень долго плоты приближались к нам. Мужчины что-то кричали. Я заметил одного, с бородой, похожего на еврея. Мне казалось даже, что я могу различить ермолку на его голове. Я знал, читал об этом в притчах Дубненского магида, что еврейские купцы ездят в Данциг и Лейпциг. Кто-то говорил, что они сплавляют лес по воде. Теперь я видел все это своими глазами! Через некоторое время плоты были уже рядом с нами. На краю одного стояла собака и лаяла прямо на нас. Плохо бы нам пришлось, если бы она могла прыгнуть через воду! Разорвала бы в клочья! Вскоре плоты проплыли дальше. Время шло, солнце уже достигло середины неба и двигалось теперь на запад. Только после того, как плоты исчезли за мостом, мы отправились назад, но не тем путем, которым пришли, а другим.
Я вспомнил о диких коровах, хотел спросить Боруха-Довида, где они. И неожиданно я понял, что дикие коровы и дикий человек — лишь плоды его воображения. Мы никогда бы их не встретили. Когда я заговорил о диких коровах с мамой, она отнеслась к ним так же скептически, как к гусям, которые кричали.
— Почему же их не ловят и не продают молочникам? И как это так, что их видел только твой друг Борух-Довид?
Солнце стало красным. Мама наверняка начинает тревожиться, она у нас такая нервная. Мы ускорили шаг, каждый погрузился в собственные мысли, а над нашими головами играли птицы, сияли в свете заката золотым и красным окна цитадели.
Я подумал о тех, кто лежит там в цепях за то, что пытались сбросить царя. Казалось, я вижу их глаза, и внезапно все наполнилось особенной торжественной грустью кануна Субботы.