Полковник стукнул кулаком по костлявому колену.
— Больше ни единой ставки… После следующей недели — тут уж выигрыш абсолютно верен. И мы могли бы занять еще фунтов сто под вторую закладную на дом.
— Хм? — с сомнением произнесла Алвина.
— И, — объявил полковник в припадке великодушия, — я откажусь от членства в клубе.
Алвина уставилась на него в немом изумлении. Клуб, причина стольких слез и ссор! Клуб, знаменовавший для полковника последний отблеск воинской славы! Клуб, ежегодный взнос в который — двадцать гиней — причинял такие муки! Он откажется от клуба! Конец поездкам в Лондон и свиданиям с раздушенными генералами и адмиралами!
Она молча клала стежок за стежком, а полковник в глубокой задумчивости разглядывал цветы. В конце концов он зевнул и встал — неуклюже и скованно, как деревянная кукла.
— Спокойной ночи, — сказал он. — Меня что-то в сон клонит.
— Спокойной ночи, — ответила Алвина, не поднимая головы от шитья.
Джорджи уже засыпала, когда в ее дверь властно постучали. Она с тревогой приподнялась на постели.
— Войдите, — испуганно сказала она. — Кто это?
— Только я.
— Мама! Я тебе зачем-нибудь нужна?
— Нет, деточка. Я просто…
Недоумевая, Джорджи ждала продолжения. Алвина сделала над собой титаническое усилие.
— Джорджи!
— Я слушаю, мама.
— Если ты когда-нибудь выйдешь замуж, не забывай, что некоторых очень неприятных вещей избежать нельзя. Просто не обращай внимания. Я не обращала.
И она исчезла.
2
Джорджи и Джоффри усердно трудились, выравнивая лужайку для того, чтобы часовой гольф мог служить источником удовольствия, а не оставался всего лишь священнодействием. Джорджи лишний раз убедилась, насколько Джоффри «неподражаем»: работать с ним было так приятно! Он всегда точно знал, что нужно делать, и делал это отлично, а ей поручал что-нибудь интересное и не очень трудное. Если она допускала промах, он не сердился и не смеялся над ней, но подходил и исправлял — так мягко и терпеливо.
Работая, они разговаривали. Джорджи заметила, что почти всегда соглашается с Джоффри. А если не соглашалась, у них завязывались жутко интересные споры, неизменно завершавшиеся тем, что он убеждал ее в справедливости своей точки зрения. С легким удивлением она обнаружила, что об очень многих предметах у нее своего мнения вообще не было, а потому стоило Джоффри упомянуть, что именно он считает верным, и она сразу же видела, насколько он прав. А обо всем том, что ей представлялось непререкаемым и где не было места для ереси, Джоффри — о радость! — придерживался точно тех же мнений, что и она сама.
Они беседовали о религии. Джоффри сказал, что его она трогает мало — хочешь не хочешь, а «там» вскоре убеждаешься, что в мире чертовски много такого, о чем их преподобия ничего не знают, да и Библия помалкивает. А к тому же, черт побери, есть Наука — нельзя же верить в историйки про Адама и Еву и про Иону в чреве китовом! Джорджи была немножко шокирована и сказала, что думать следует не о букве, а о духе религии, и без Бога никак нельзя, потому что должно же быть у всего начало, и вообще людям необходимо в жизни что-нибудь такое.
— Вот именно, — согласился Джоффри. — Я как раз к этому вел. Образованным людям вроде вас или меня нет никакой необходимости верить во всю эту древнюю чушь, но низшим классам она обязательно нужна. Помогает дисциплинировать их. Учит знать свое место. Только миссионеры хуже зубной боли. Вбивают туземцам в голову черт знает что.
— Я всегда думала, что миссионеры просто глупые любители совать нос в чужие дела, — отозвалась Джорджи, орудуя совком.
— Жуткие зануды, — сказал Джоффри и, взяв лопату, принялся бить по земле почти с садистической энергией, словно по миссионерскому затылку. Он даже запыхался немножко и остановился перевести дух.
— Неужели вы ни во что не верите? — спросила Джорджи, с благоговейным ужасом обнаруживая такую бездну безверия в таком красавце.
— По-моему, вера тут вообще ни при чем. Что-то мы знаем, а чего-то не знаем, но какой смысл
— Конечно, к настоящему высшему обществу они не принадлежат, — продолжал Джоффри. — Просто устраивают так, что попадают во все газеты. Никчемные бездельники, прожигатели жизни — и только. Грязная пена, оставленная войной. Скоро Стране станет от них тошно, и их вышвырнут вон. И чем раньше, тем лучше. Империю создали мы, и мы удержим то, что наше. Мы не станем надрываться до кровавого пота ради компании таких безнравственных вонючек. Возьмите, к примеру, сына Старика…
— Какого старика? — перебила Джорджи.
— Старик — директор моей акционерной компании, — внушительно сказал Джоффри. — Ему принадлежит больше половины акций, да, собственно, он компанию и основал. Получает годового дохода восемь, а то и десять тысяч, если не больше. Ну так он послал сына учиться в какой-то университет, а тот связался там с пакостной компанией… ну, вы знаете, с дегенератами.
— Дегенератами? — недоуменно повторила Джорджи.
— А, это такая гнусность… я вам не могу объяснить, — поспешно сказал Джоффри. — Как бы то ни было, этот молокосос наотрез отказался заняться делом на плантациях и болтается в Лондоне, пробует пристроиться куда-нибудь актером. С его-то возможностями!
— Как ужасно для бедного отца, — вознегодовала Джорджи.
— Вот так-то! — заключил Джоффри, хотя Джорджи не совсем уловила, что именно было так. А попросить, чтобы Джоффри объяснил, она не успела — из дома вышла Алвина и позвала их пить чай. Но Джорджи все равно чувствовала, что разговор у них был чрезвычайно интересный и поучительный. Как все-таки хорошо, когда у тебя есть умный собеседник!
* * *
Умение вести интеллектуальные разговоры было отнюдь не единственным победительным свойством, которое Джорджи открыла в Джоффри. Он, подобно ей, разделял широко распространенную, но по сути своей мистическую страсть ко всяким механическим приспособлениям — этому индустриальному колдовству белых. Гигантское умственное усилие, ценой которого Джоффри извлек себя из болота религии, было потрачено практически зря, так как он тут же угодил в куда более древнюю и миазматическую трясину магии. Преклонение же перед механическими игрушками находило неизменный отклик в душе Джорджи, где оно неразрывно сплелось с извечной женской страстью к побрякушкам.
Обнаружить, что Джоффри — типичный машинопоклонник, не составило бы большого труда: со своими идолами он куда больше возился, чем пользовался ими, и стоило ему купить очередное механическое чудо, как он тут же начинал подумывать о следующем. За кратчайший срок он совершенно преобразил «Омелу». Полковник просил его считать их дом своим, и он вел себя соответствующим образом. Он обзавелся патефоном и не пожалел времени, чтобы разобрать его и снова собрать, проделав это с полнейшим успехом, чем и доказал свой механический гений. Джорджи и он провели много счастливых часов над каталогами пластинок, решая, что купить в Криктоне. И Джоффри вовсе не ограничился танцами и песенками из последних музыкальных комедий. Наоборот, он обогатил их собрание «Шествием гномов» Грига, вагнеровским «Полетом валькирий» и замечательнейшим исполнением «Сердце красавицы» Верди итальянским тенором в нью-йоркской Метрополитен-опере. Первую пластинку он купил, потому что, как он выразился, эта музычка даст три очка вперед любой другой, остальные же две были приобретены из соображений иного порядка — они (слава механике!) отличались не только громкостью, но и рекордной чистотой записи. Полет валькирий был прекрасно слышен за триста ярдов, а итальянский тенор разносился почти на четверть мили. По вечерам в тех редких случаях, когда патефон не подвергался искусному анатомированию, Джоффри ставил фокстроты и учил Джорджи танцевать под благодушным взглядом полковника. Алвина не желала не только танцевать, но и слушать. Джоффри тщетно пытался найти для нее пластинку, запечатлевшую сцены охоты. И даже преподнесенный ей великолепный и сугубо британский «Лис-Ренар» мистера Мейсфилда не умиротворил ее. Она сказала, что лисья травля дело слишком серьезное, чтобы служить долгогривым поэтам темой для насмешек.
Но лишь глубочайшая материнская заботливость и высочайший дар самообладания помешали Алвине взорваться, когда Джоффри вдруг как-то днем вошел в дом с огромным мотком сверкающей медной проволоки и неведомым аппаратом, который показался ей чем-то вроде дьявольского и очень сложного телефона. И, не подумав хотя бы спросить разрешения, Джоффри превратил обитель джентльмена в пошлейшего вида пригородный дом, водрузив над ним бесстыдную антенну. Джорджи в полнейшем восторге умоляла Алвину не сердиться. Алвина плотно сжала губы, отправилась (что для нее было истинным подвигом) в долгую одинокую прогулку, но стоически промолчала. Этот радиоприемник неизмеримо превосходил древний ящик в «Бунгало Булавайо», но Джорджи не получила от него того удовольствия, которого ждала, потому что Джоффри никогда не бывал удовлетворен приемом и все время возился с лампами и прочим, чтобы его улучшить.
Джоффри весьма огорчало и мучило отсутствие электричества и телефона в «Омеле». Как-то утром, застав полковника в саду одного, Джоффри со всей тактичностью коснулся этой темы.
— Отличное утро, сэр.
— Превосходное, — ответил полковник, вслушиваясь в отдаленную дробь выстрелов сэра Хореса и его гостей. — Очень жаль, мой мальчик, что мы не можем предложить вам никакой охоты. Лучше дня, чтобы постоять с ружьем, и не бывает.
— Ну что вы, сэр! Наверное, что-нибудь в этом смысле мы скоро придумаем. Но я вот что хотел сказать: наверное, вам очень неудобно обходиться без телефона? Мне вчера пришлось поехать на почту, чтобы позвонить в Криктон.
— Сожалею, что вам пришлось затрудняться, — мягко сказал полковник, — но телефон для меня просто перевод денег. Видите ли, мне не с кем разговаривать, да и со мной тоже некому.
— Жутко полезная штука для покупок и всего такого прочего, — объяснил Джоффри.
Полковник покачал головой. Он был не намерен сознаваться, что не может позволить себе обзавестись телефоном, какую бы пользу это ни принесло ногам Джорджи и памяти Алвины.
Джоффри переменил тему.
— Я на днях заметил у речки очень недурную электростанцию с проводкой в поместье. Почему бы вам не договориться с владельцем и не провести электричество сюда? Можно было бы столько тут всего установить! Я бы сам мог сделать практически все, что требуется, если бы только у нас был ток.
— Очень любезно с вашей стороны, мой мальчик, очень любезно, но нет. — Полковник скорбно покачал головой и продолжал доверительным тоном: — Собственно говоря, я был в отличнейших отношениях со Стимсом, но потом моя жена с чертовской нетактичностью его обидела, в обычной своей манере. Впрочем, он все равно не дал бы согласия. Один из тех типов, кому деньги ударяют в голову, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он считает, что речка принадлежит ему вся только потому, что около мили она протекает по его земле, и ему в голову не пришло бы позволить кому-нибудь еще пользоваться его электрическим током.
— А вы предложили бы платить ему, — посоветовал Джоффри.
Полковник всю жизнь страдал этой неизлечимой болезнью — предлагал платить за то, что было ему совершенно не по карману, но на этот раз он решительно отказался. Он сказал, что слишком стар для недоразумений с соседями, а тем более богатыми. Пусть это остается птичкам помоложе и похрабрее вроде миссис Исткорт. И Джоффри неутешно удалился с пустыми руками и, чтобы утешиться, повез Джорджи в кино, а точнее — Джорджи и кузена.
Джоффри предпочитал кино театру. Объяснял он это тем, что кино и современнее, и живее, но на самом деле его пленяла механическая сторона. Он сказал Джорджи, что, будь у него больше денег, он бы и сам занялся этим делом — будущее за кино, а театр давно уже мертв и вообще рухлядь. Правда — хотя об этом он умолчал — раза два-три он ездил в одиночестве в Лондон и оставался там ночевать, чтобы «посмотреть представление». И возвращался он за полдень усталый, но довольный, весьма неопределенно отвечая на вопросы, какое представление он смотрел.