К завтраку Джорджи спустилась поздно даже для воскресного утра, и вид у нее был абсолютно измученный. За столом она увидела одну Алвину, доедавшую поджаренный ломтик хлеба с мармеладом за развернутой воскресной газетой.
— Где Джоффри? — быстро спросила Джорджи, не сумев скрыть тревогу.
Она заметила, что Алвина выглядит усталой и обеспокоенной.
— Он уехал спозаранку в своем автомобиле и сказал, что вернется только вечером, — равнодушно ответила Алвина. — И не захотел, чтобы я тебя разбудила. Надеюсь, он справится со своим скверным настроением. Мне стыдно за вас обоих: тревожить своими ссорами отца, когда он болен!
— Болен? — изумленно повторила Джорджи. — Как? Что с ним?
— Его простуда перекинулась на легкие, — резко ответила Алвина. — Он все время жалуется на сильную боль в груди и спине. Я послала девчонку за доктором.
— Бедный папа! — воскликнула Джорджи, преисполняясь раскаяния. — Как грустно! Я сейчас же пойду к нему.
— И не думай, — отрубила Алвина с ревнивой властностью. — Садись и ешь — завтрак и так уже совсем остыл. Он сейчас спит, и я не хочу его тревожить, пока не придет доктор.
Джорджи принялась за полухолодную колбасу в застывшем жире и яичницу из яйца, вероятно знававшего лучшие времена. Алвина возвратилась к газетным ужасам, и Джорджи ела молча, в задумчивости не замечая вкуса, а потом выпила несколько чашек крепкого еле теплого чая, чтобы прогнать головную боль.
В определенном смысле, размышляла она, болезнь папы — тоже вина Джоффри, хотя побуждения у него были и самые лучшие. Какой хаос внес он в их тихую жизнь! Папа нездоров, ее собственное сердце разбито, кузен все еще дуется и не встает с постели, а мама чернее тучи и поглядывает над газетой, точно гром из-за морей. А ведь, когда Джоффри изложил ей свой план, она была так счастлива! И еще подумала, как это любезно с его стороны, как он внимателен к ним всем.
Джоффри тронула грусть, с какой полковник говорил об охоте на фазанов и холодности, возникшей между ним и сэром Хоресом. Посоветовавшись с Джорджи, Джоффри поехал в Криктон и отправил длиннейшую телеграмму Старику. Старик не вполне дотягивал до масштабов Стимса, но они, фигурально выражаясь, не раз плавали на одном корабле под Веселым Роджером. И три дня спустя явился лакей из «господского дома» с письмом: мистер Хантер-Пейн приглашался на обед. А за обедом Джоффри так успешно изобразил молодого строителя Империи и с таким тактом представил дело полковника, что вернулся с приглашением на следующую охоту в поместье сэра Хореса Стимса — и не только ему, но и Фреду «с супругой или дочерью». Радость полковника была просто трогательной. Он тут же пустился рассказывать длинную историю о том, как провел шесть часов по пояс в воде на затопленном рисовом поле и настрелял огромное количество птиц, а затем сбился на охотничий анекдот о сэре Гекторе Макдональдсе и короле Тедди, после чего до ночи укладывал патроны в патронташи, чистил ягдташи и проверял ружья. Он потребовал, чтобы Джоффри взял лучшее — его собственное — ружье, а Джорджи вручил ружье кузена, второе по качеству. Сам же удовольствовался ружьем Алвины, хотя, как он выразился, к дамской пукалке привыкнуть сразу не так-то просто.
Заветное утро выдалось сырое и пасмурное, собирался дождь, а полковник слегка простудился. Алвина умоляла его не рисковать здоровьем ради одного дня охоты, но он только оскорбился намеку, что на исходе седьмого десятка его здоровье уже не то, каким было сорок лет назад. И удовольствие Фред получил огромное. Он поздоровался с сэром Хоресом сердечно, без тени обиды, а только с непринужденностью воспитанного человека, что вызвало у плутократа обидное ощущение собственной ничтожности. Из ружья Алвины полковник все равно подстрелил ошеломляющее число фазанов, шагая по высокой мокрой траве и сырым чащам с неугасающей бодростью. Однако вечером он уснул за столом, повествуя о забавном эпизоде поразительной длины и сложности, так что Алвине пришлось уложить его в постель. А теперь он и вовсе слег с простудой, грозившей затянуться на всю зиму. Джорджи знала, что это означает: пусть Алвина сейчас не пустила ее наверх, но когда полковник болел, ухаживала за ним одна Джорджи. Почему-то присутствие Алвины раздражало больного — у него даже поднималась температура. Полковник как-то признался Джорджи наедине, что от треклятой профессиональной бодрости Алвины у него всегда возникало ощущение, будто он рожает — ощущение, сказал он, чертовски неприятное и странное.
Джоффри вернулся только в десять вечера в чудесном настроении, но с неприятным предчувствием холодного приема, которое томит школьника, улизнувшего с занятий гимнастикой. Утром он умчался подальше и в одиночестве позавтракал в Оксфорде, а к трем часам вернулся в Клив и заехал за Марджи. Они отлично прокатились, выпили чаю, а потом вернулись к ней, и он остался обедать. Веселились все жутко, и Джоффри завладел диваном, а потом и Марджи — после того, как его свирепо отвергла юная девица с фиалковыми глазами, указавшая, в частности, что он гнусная жаба и мужчина в придачу. Джоффри уже влюбился в Марджи по самую макушку. Вот это девушка! Он чувствовал, что она понимает его по-настоящему. В отличие от Джорджи — где уж ей с ее провинциальностью! А какой контраст! Разве могла Джорджи хоть на миг выдержать сравнение? Марджи была хорошенькой, прелестной, красивой, обворожительной. Одета восхитительно, следит за модой, чертовски умна, взгляды самые широкие, объятия распахнутые. И богата — две тысячи в год уже теперь, а еще наследство! Как будут все там ошарашены, если он вернется с такой женой! Да ведь если он женится на Марджи, можно будет обзавестись собственной плантацией или же, что куда лучше, остаться в Англии насовсем. Великолепнейшая перспектива! Он ни разу не спохватился и не спросил себя, что он может дать взамен. Как ни разу не задумался над тем, что ее готовность тотчас предаться амурным радостям не только выдавала обширный опыт, но и, быть может, указывала, что Марджи отнюдь не так жаждет связаться с ним брачными узами, как он с ней. Но когда же истинная Любовь задавалась такими вопросами? Ну а Джорджи… Теперь она в его глазах была просто жеманной недотрогой, да к тому же лишенной всякой привлекательности. Ему было стыдно вспомнить, что он делал ей некоторые авансы, но оправдание не замедлило найтись: все-таки он приехал в Англию после очень долгого отсутствия и жизни вдали от цивилизованных мест…
Дверь «Омелы» оказалась закрытой на засов, а в окнах по фасаду не мерцало ни единого огонька. Деревенский идиотизм! Только подумать, не впускают его в дом, хотя еще и десяти нет! А он-то заставил себя уйти, хотя вечерушка только-только началась, и какая вечерушка! Сердце у него защемило, и он отогнал от себя мысль, что в эту самую минуту Марджи, возможно, водворилась на диван с зеленой гориллой — по-видимому, единственным нормальным мужчиной в этой компании, не считая его самого. Он позвонил с пьяным ощущением своего превосходства и значимости. Вскоре за полукруглым стеклом в верхней части двери заколебались отблески движущейся свечи, заскрипел засов, дверь отворилась, и перед ним предстала Алвина, почему-то в полной форме старшей госпитальной сестры.
— Ш-ш-ш! — произнесла она, прижимая палец к губам.
— А? — воскликнул Джоффри, глядя на нее с тупым недоумением.
— Ш-ш-ш! — повторила она. — Фред опасно болен. Доктор только что ушел: он сказал, что ему необходим полный покой.
— Болен! — произнес Джоффри все так же тупо. — А что с ним такое?
— Двустороннее воспаление легких. Входите, но только тихо. Вы поставили свой автомобиль на место?
— Нет. Пусть стоит, где стоит — какая важность? Я очень, ну просто жутко сожалею. Надеюсь, что не серьезно?
Алвина уже закрыла дверь, и они переговаривались шепотом в освещенной свечой полутемной передней. Его вопрос остался без ответа.
— Вам будет очень трудно снять башмаки тут и пройти к себе на цыпочках? Он спит, и будить его не следует. Джорджи сидит с ним.
— Ну конечно! — Джоффри вновь был сама почтительность и благовоспитанность. — Но, послушайте, если ему так плохо, то мне лучше бы сразу уехать.
— Нет-нет! Ложитесь спать, а завтра будет видно, как он. Доктор обещал приехать пораньше. Фред страшно огорчится, если будет думать, что вас из-за него выгнали. Вы ведь знаете, он смотрит на вас почти как на сына. Спокойной ночи. Свеча вон на столе.
— Спокойной ночи, — шепнул Джоффри. Фраза, что на него смотрят как на сына, ввергла его в неприятное смущение.
Маккол приехал в восемь утра — час для него очень ранний, но по-своему он питал симпатию к Фреду Смизерсу. Утро было темное, дождливое, завывал ветер, неся с собой зимний холод. Джорджи одна в столовой ждала конца осмотра, и все ей казалось унылым и печальным. Джоффри еще не выходил из спальни, а кузен, сердито побродив по комнатам, удалился к себе. Наконец она услышала на лестнице шаги матери и доктора. «Где Джорджи?» — спросил он, а Алвина ответила: «Наверное, в столовой». Потом они попрощались, и Маккол добавил что-то ободряющее. Секунду спустя он вошел, сел к столу рядом с ней и оперся подбородком на руку.
— Как он сейчас? — тревожно спросила Джорджи. Маккол не ответил на ее вопрос и некоторое время рассеянно потирал подбородок.
— Вот что, Джорджи, — сказал он медленно, сочувственно глядя на нее, — в этом доме теперь положиться можно только на вас. Смейл — бестолковый дурень, а ваша мать так занята, разыгрывая из себя никуда не годную начальницу госпиталя, что ей не хватает времени посмотреть правде в глаза. Придется это сделать вам.
— О чем вы? — запинаясь, спросила Джорджи.
— А вот о чем. Ваш отец болен очень серьезно. Оба легкие в сквернейшем состоянии и… ну, он уже не молод. И ведь он переносил воспаление на ногах не один день. Меня следовало позвать давным-давно. А теперь слушайте. Вы должны будете превратить дом в больничную палату — ему так плохо, что везти его никуда нельзя. Во-первых, вам нужна опытная сиделка. Ну да это я беру на себя. Затем, вы должны немедленно выпроводить отсюда Смейла и Пейна. Они тут будут только мешать. Далее, вам потребуется дополнительная помощь на кухне — думаю, Лиззи сможет на некоторое время расстаться со своей дочкой. Ну, во всяком случае, я что-нибудь придумаю. И вы по мере возможности не должны допускать к нему вашу мать. Понимаете? Находите для нее какие-нибудь занятия, давайте ей поручения, но, кроме вас и сиделки, ему не следует никого видеть.
По щекам Джорджи ползли слезы.
— Он так опасно болен! Он умрет?
Маккол снова злобно потер подбородок, словно намереваясь протереть его до дыр.
— Все висит на волоске, — ответил он. — Может быть, нам удастся его вытащить, но… Во всяком случае, даю вам слово, что сделаю для него все, что в моих силах, но обманывать вас было бы нечестно: надежда есть, однако очень слабая. Не говорите никому, и уж тем более ему самому… Мы должны всячески его подбодрять. И не разрешайте ему разговаривать. Мне очень жаль… Я… я поеду позвоню сиделке. Помните, спасти его можете только вы. А этих двух дураков гоните сейчас же! А я… до свидания. Заеду в два.
И Маккол бежал. Джорджи уткнула лицо в ладони и попыталась кончиками пальцев загнать слезы обратно. Вот до чего дошло! Пока… нет, думать об этом невыносимо. Какой эгоистичной она была, какой дурной! Как ужасно… она впустила бы Джоффри в спальню, а за стеной умирал бы ее отец! Только бы, только бы он не умер! Какое значение теперь имеют все эти раздражавшие ее мелочи? Он всегда был таким добрым, таким ласковым на свой смешной старомодный лад. А она чуть было его не предала! Перфлит… эта вечеринка… Джоффри — как больно ему было бы…
Она решительно выпрямилась. Ему не станет легче, если она будет сидеть тут, лить слезы и сентиментальничать. Чтобы спасти его, надо браться за дело. «Помните, спасти его можете только вы». Так сказал доктор, и он говорил серьезно. Она вытерла глаза, смяла мокрый платок в комочек и сунула в карман. Сначала надо заставить этих двоих уехать.
Сердито ворча, кузен упаковал чемоданы и отбыл. Джоффри неловко выслушал ее объяснения и извинения и столь же неловко расстался с ней без единого теплого слова или обещания, почти не скрывая, что только рад поскорее уехать. Она ждала в передней, надеясь, что, выходя, он скажет что-нибудь, даст ей какую-то цель, заставит ее почувствовать, что она ему дорога, что она ему нужна, что он вернется, что он не забудет. Она услышала, как он прошел в свою комнату уложить вещи. Протекла вечность. Дверь наверху скрипнула, и он вышел. Раздался стук: он поставил чемоданы, чтобы закрыть дверь. И зашагал по коридору, удаляясь от нее, спустился по черной лестнице в кухню, чтобы напрямик пройти к сараю. Джорджи напрягла слух. Она услышала урчание заработавшего в отдалении мотора, затем автомобиль запрыгал по немощеной дороге в сторону шоссе. Проезжая мимо дома, Джоффри поставил вторую передачу, набирая скорость, проскочил ворота, нажав на клаксон, выехал на шоссе, и шум мотора медленно замер вдали. Наступила глубокая тишина. Только несколько дней спустя Джорджи обнаружила, что он забрал с собой и патефон, и пластинки, и радиоприемник.
Маккол заехал в два и привез сиделку, заехал в пять с Лиззи и заехал еще раз в девять. Он посмотрел на полковника, борющегося за каждый вздох, на Алвину в ее нелепой форме, на Джорджи, бледную, измученную, и поманил их обеих за собой, оставив Фреда на попечение сиделки. Внизу он повернулся к Алвине.
— Миссис Смизерс, — сказал он вкрадчиво, — завтра нам потребуется вся ваша помощь. Послушайте моего совета… Я знаю, что уступаю вам в опыте ухода за больными, но врач все-таки врач, не правда ли?
Алвина польщенно кудахтнула.
— Так что вы рекомендуете, доктор?
— Мне кажется, вам следует немедленно лечь, чтобы утром быть свежей. Мне кажется, вы будете необходимы нашему больному именно тогда.
— Будь по-вашему. Идем, Джорджи.
— Простите. Одну минутку. Мне хотелось бы дать Джорджи кое-какие простейшие указания на ночь. Спокойной ночи, миссис Смизерс. Спокойной ночи.
Алвина неохотно отправилась к себе. Маккол и Джорджи молча стояли лицом друг к другу.
— Ну так что же? — спросила Джорджи, поднимая на него глаза.
— Если бы, оставшись, я мог принести хоть малейшую пользу, я бы остался, — виновато сказал Маккол. — Ночью должен наступить кризис. Если он выдержит, то почти наверное поправится… — Он умолк и кашлянул. — Сиделка очень хорошая — я забрал ее от другого больного. И… э… о расходах не беспокойтесь… э… Можете давать ему все, чего он попросит. Я приеду завтра в восемь. До свидания.
Он вдруг нагнулся и неловко поцеловал ее в лоб.
— Хорошая вы девушка, — сказал он и вышел.
Джорджи молча вернулась в комнату полковника и села у изголовья напротив сиделки. Старик дышал все более тяжело — болезнь прогрессировала, и Джорджи беспомощно смотрела на него. Если бы она могла поделиться с ним воздухом, который так легко струился к ней в легкие! Время от времени сиделка проводила по его губам перышком, смоченным в коньяке с молоком. Полковник то засыпал, то начинал что-то бормотать, глядя перед собой невидящими глазами. Он бредил и не узнавал даже Джорджи. Она вслушивалась в его бормотание.
— Отлично скачет, сэр! Перемахнул через яму с водой, черт побери! А? Что такое? Вздор, я и слышать не хочу об отставке! Прикажите им подвезти пушки. Я этого не потерплю. Не потерплю. Что? Не понимаю, что происходит. Мне кажется, я ранен, но… Вестовой! Вестовой! Скажите им… А, вот вы, сэр! Мы не можем их бросить, сэр. Разрешите мне начать атаку, сэр… По-моему, вестовой, надо вызвать для меня носилки, но помните, я приказываю… Нет, сэр, я мог допустить ошибку, но я сделал все, что мог, и не щадил себя… Бедная Джорджи, я мог бы лучше о ней позаботиться.
Так он бредил час за часом, мешая войну и лисью травлю, и Джорджи, и какие-то эпизоды своего прошлого, о которых она ничего не знала и не могла уловить их смысла. Это бормотание перемежалось с минутами жуткой немоты, когда он страшно хрипел, невидящие глаза закатывались, а пальцы все обирали и обирали одеяло. В конце концов он погрузился в тяжелую летаргию. Джорджи на цыпочках подошла к сиделке и шепнула: