Она растерянно опустилась в отцовское кресло, глядя на содержимое третьего ящика, которое разложила на полу перед собой. Что ей делать со всем этим? Оставить их так нельзя, никак нельзя. Вдруг они попадутся на глаза маме. Или — хуже того — какому-нибудь бесцеремонному противному представителю юридической фирмы, и он воспользуется ими, чтобы очернить память папы! Но каким способом уничтожить их, чтобы никто ничего не заметил, и как скрыть пепел от подозрительного взгляда Алвины? Она просидела так очень долго, тщетно изыскивая способ скрыть эти компрометирующие предметы от насмешливого и нетерпимого мира. Наконец ей пришла в голову спасительная мысль. Она пошарила вокруг, пока не отыскала большой лист оберточной бумаги и моток шпагата. Затем аккуратно завернула книги, открытки, письма и прочее, перевязала плотный, почти квадратный пакет шпагатом и запечатала все узлы сургучом. На пакете она вывела крупными печатными буквами: «Строго личное. Уничтожить, не вскрывая, после моей смерти. Джорджина Смизерс».
Она заперла все ящики и опустила крышку бюро. Послушала у двери, нет ли кого-нибудь в коридоре, прижимая пакет к груди, виновато проскользнула к себе в комнату, заперлась и спрятала пакет в сундук, где хранилась ее большая, но почти пустая шкатулка для драгоценностей.
И все эти дни Джорджи ни разу даже не вспомнила про Джоффри? Напротив, она много думала о нем — и еще больше после того, когда решила, что, если он все-таки попросит ее стать его женой (перспектива, она чувствовала, маловероятная), долг потребует, чтобы она ему отказала. Папа, конечно, поручил бы маму ее заботам: ведь он всегда был ей опорой, и теперь, после его кончины, Джорджи призвана всячески поддерживать его высокое понятие о Долге. И все же ей было больно, что Джоффри не приехал на похороны, и еще больнее, что он уехал, не сказав ей ни слова на прощание, а потом не прислал ни единого письма, ни единой строчки. Ведь это так бездушной… ну, недостойно джентльмена — таким вот образом сбежать из жизни другого человека. Она ничего не могла с собой поделать и часто гадала, чем в эту минуту занят Джоффри, и хочет ли он еще, чтобы она писала ему, когда он вернется «туда».
Впрочем, Джорджи была очень занята, дни летели за днями, заполненные множеством дел, — но от Джоффри по-прежнему не было никаких известий. Из Лондона приезжал нотариус, а теперь начали появляться люди, осматривавшие дом — подойдет ли он им, и обычно отправлялись восвояси, недовольно сетуя, какой он ветхий и какого ремонта потребует. А она объехала все окрестности в поисках подходящего коттеджа. Когда же нашла, начались хлопоты с укладкой вещей, и отбором мебели, и мамой, которую никак не удавалось убедить, что они просто не могут обременить себя каким-нибудь безобразным громоздким шкафом или комодом оттого лишь, что это вещь двоюродной бабушки, носившей фамилию Смейл. И еще ей пришлось поехать с Алвиной в Лондон к нотариусу, чтобы выслушать множество сухих, хотя и благожелательных, советов и узнать, что остатки «имущества», реализованные и обращенные в акции, принесут всего лишь двадцать дополнительных фунтов в год. И она была вынуждена извиниться перед нотариусом, потому что Алвина внезапно вспылила и потребовала, чтобы ей объяснили, куда девались их деньги: они принадлежат к благородному сословию, и у них всегда были деньги, и у них
* * *
Джорджи заперлась у себя и вскрыла конверт.
Да, от Джоффри! Она прочла:
«Дорогая Джорджи!
Я жутко расстроился, узнав о кончине полковника два-три дня назад, и только пожалел, что не могу быть вам ничем полезен. Ведь к этому времени все было уже позади, а вы словно бы хотели, чтобы я уехал, и потому я почувствовал, что никакой пользы вам от меня быть не может. Я всегда буду помнить, как преотлично вы все приняли бездомного сироту, когда он приехал в Англию!
Я все думаю, что вы теперь будете делать? Прилагаю адрес конторы в Сити. Если вы напишете туда, мне перешлют.
Последние две-три недели я путешествовал на автомобиле и жуткое получил удовольствие, хотя погода была не самой лучшей. Все-таки мы сумели порядком объездить Англию, а теперь отправляемся с „бентли“ во Францию прокатиться по Ривьере. Под „мы“ я подразумеваю Марджи и себя. Вот еще одно, за что я никогда не сумею поблагодарить вас в должной мере, — за то, что вы познакомили меня с Марджи. Если бы не вы, я мог бы с ней вовсе не встретиться и лишился бы самого потрясающего, что только можно пережить. Она правда же жутко потрясающая.
Я пишу вам обо всем этом, потому что вы мне почти как сестра — вот что я чувствую. Знаете, ведь у меня нет никаких близких родственников, и было бы ужасно мило, если бы вы позволили мне думать о вас как о моей сестре и все вам поверять. Вы позволите?
Сказать по правде, Марджи ставит меня в тупик. Хотя она дала мне все, что только может женщина дать мужчине, она всякий раз смеется, когда я ее спрашиваю, когда мы поженимся. Она ничего мне не отвечает, а говорит: „Я тебя просто воспитываю, а если тебе приспичило жениться, возвращайся и женись на Джорджи!“ Но я знаю, вы бы сочли это невозможным. Я с самого начала чувствовал, что вы и я — как брат и сестра и что ни вы, ни я ничего другого не ждали и не хотели. Во всяком случае, так было со мной. И конечно, Марджи шутит, и ничего больше. Рано или поздно она должна же понять, что у нас нет другого выхода, как пожениться.
Если не считать этой тревоги, которая, я думаю, пройдет сама собой, я чувствую себя превосходно и очень счастлив. Надеюсь, и вы тоже. Кажется, я тут писал только про себя, а про вас ничего даже не спросил. Но я надеюсь, вы сообщите мне свои новости в обмен на мои. Пожалуйста, напишите и сообщите мне, что вы делаете и каковы ваши планы на будущее.
Смейл вернулся к вам или он уехал насовсем? В любом случае поклонитесь ему от меня, когда увидите его.
Мой самый горячий привет миссис Смизерс (чье радушие я никогда не забуду) и самый нежный и (можно?) братский привет вам самой.
Всегда ваш
Джорджи торопливо пробежала письмо стоя. Потом села поближе к свече на тумбочке и перечла его — очень медленно и внимательно. После чего аккуратно уложила назад в конверт, а конверт заперла в шкатулке для драгоценностей рядом с большим пакетом писем и прочего из бюро полковника. Когда она надела ночную рубашку и уже собралась лечь, она пристально посмотрела на свое отражение в зеркале, подняв свечу так, чтобы лицо было полностью освещено. Потом она задула огонек, отдернула занавеску, чтобы открыть окно, и забралась на кровать.
На исходе апреля мистер Перфлит почувствовал, что Лондон ему прискучил и пора бы перечитать буколических поэтов на лоне сельской природы. Он отправил Керзона в Клив привести коттедж в порядок, а сам на следующий день покинул Лондон на автомобиле, остановившись перекусить в некой гостинице, которая, как он слышал, специализировалась на возрождении местной простой и здоровой кухни. Своему приятелю, знатоку-гастроному, он послал открытку с кратким, но не подлежащим апелляции приговором: «Сочно, но грубо.
ВХОДЯТ БИМ И БОМ
Бумажный кораблик луны, подсмотренный Шелли, запутался в густой кроне одинокого векового вяза и никак не мог высвободиться. Казалось, что росинки звезд вот-вот посыплются вниз. Или же, наоборот, — что блестки великолепнейшего фейерверка застыли в туманном эфире до скончания времен. Две звезды Большой Медведицы, нацеленные на Полярную звезду, слали и слали лучи, с утомительным однообразием промахиваясь на несколько градусов по мишени, которую по широко бытующему убеждению они поражают всякий раз с абсолютной точностью. Соловей монотонно подражал Тоти Даль Монте.
Пошел двенадцатый час вечера, заключавшего день на исходе весны, возможно, день дерби в послевоенной Англии. Снопы света, отбрасываемые фарами многочисленных автомобилей на шоссе в отдалении, сшибались в жутковатые сияющие фантомы — точно глубоководные рыбы бились на фосфоресцирующих лучах по правилам средневековых турниров. Время от времени бурканье клаксона или кашляющий скрежет сменяемых передач перебивали пение соловья, но не заставляли его умолкнуть. Поперек неба ползла странная ноющая звезда, которую оба релятивиста совершенно справедливо сочли аэропланом, совершающим ночной полет.
Бим и Бом сидели друг против друга внутри футбольных ворот на небольшом лугу, примыкающем к обширному парку. Сэр Хорес Стимс, смазочный магнат скрепя сердце пожертвовал этим ни на что ему не нужным клочком земли для поддержания благородного спортивного духа сельских оболтусов. По столь торжественному случаю русские клоуны надели соответствующие костюмы. Бим облачился в рубашку с узором из черно-красных ромбов, галифе и белые теннисные туфли; алая охотничья куртка, спортивные трусы и бутсы составляли наряд Бома. Из того же уважения к английскому вкусу оба водрузили на голову обычные белые клоунские колпаки. По колпаку Бима вилась надпись «крейсер Нарр», а буквы СЕВШП на колпаке Бома означали «Собственный Его Величества шотландский полк». Оба клоуна жадно жевали бутерброды, извлекая их из бумажного мешочка, и пили светлое бутылочное пиво а meme le goulot[32]. Ели и пили они с вульгарным смаком. Но вот Бим вздохнул и сказал:
— Так как же?
— Что — как же?
— Да все это. Зачем мы тут в краю буржуя Болдуина? Знаешь, Бом, что-то мне не по себе. Боюсь я этих кровожадных беляков. Что, если сюда нахлынет банда охотников на лисиц? Они же вмиг прикончат нас своими страхолюдными пиками!
Бим поковырял в пролетарских зубах сухим от чопорности стебельком аристократической английской травы.
— Мы обладаем дипломатической неприкосновенностью, считаются с ней беляки или нет. Мы — эпилог.
— И можем радоваться жизни?
— Э нет! По-моему, в Англии это не разрешается. У них это не принято. Верх неприличия. Они создали гигантскую организацию, чтобы ничего подобного не допускать. Лорд Бди-и-Души, лорд-камергер, виконт Ханжа, граф Мель и принц Клюв — все состоят членами тутошнего ОГПУ. Охолостят они тебя, Бим, если схватят. Держи-ка свои скользкие шуточки при себе, дружок.
Бим содрогнулся, поспешно удостоверился, что все его при нем, и захныкал:
— Придумал бы ты, Бом, как нам отсюда выбраться. Ты же знаешь, как я не хотел быть миссионером в стране дикарей! И зачем нам поручили вести пропаганду? Жутко опасно, да и скучно, по-моему, аж до зубной боли.
— Так-то так, но не забывай, что они здесь на редкость отсталые. Даже в церковь еще ходят! Потому-то и должны мы собираться тайно при луне. В конце-то концов, английским интеллигентам приходится куда хуже, чем нам. Здесь же все перевернуто с ног на голову.