— Черт! Ну и стерва эта старуха!
— Не так много содовой. Спасибо. Меня она скорее забавляет. Какой сыскной талант! И какая великолепная злоба! С каким наслаждением она выслеживала беднягу Каррингтона и его птичку.
— Неужели вы считаете, что в ее гнусной болтовне есть тень истины?
— Не берусь судить. Дыма без огня… как вам известно. Но почему бы и нет? Как свидетельствует мой профессиональный опыт, среди трудящихся сословий в наших краях девственницу старше шестнадцати лет вы не отыщете.
— Трудящихся? Да, конечно. У них иная мораль, чем у нас, среднего сословия. Они почти столь же эмансипированы, как аристократия, если она эмансипирована. Впрочем, они более блудодеи, чем прелюбодеи. Если девушка понесла, все вероятные отцы бросают жребий, кто на ней женится. Не так уж плохо задумано. Ну конечно, если они все уже женаты, девица теряет репутацию.
Маккол, набивая трубку, слегка покачал головой.
— Да, картина, в общем, похожая. Но я не стал бы исключать и прелюбодеяний. Развод стоит дорого, и обычно они обходятся кулаками.
— Но к высшему слою среднего сословия с его тупой чопорностью это не относится, и уж особенно, когда речь идет о тех, кто победнее. Я видел Каррингтона всего два раза, но он мне показался весьма и весьма пристойным типом священника. Глуповат, разумеется, впрочем, это от него и требуется, — но порядочен. Ну а Джорджи Смизерс мне чертовски жаль. Недавно она мне встретилась — вернее, шла по дороге впереди меня: отличная фигура, размашистый шаг…
— Бежала на свидание с попиком, как намекала добрейшая старая гадюка?
— Вовсе нет. Но есть в ней что-то трогательное. Миловидной ее назвать нельзя, и, естественно, она не моего романа, но из нее вышла бы хорошая жена и мать. Она будет преданно благодарна любому мужчине, который сделает ей честное предложение, — как и почти всякая женщина. Она совсем поспела для мужа, для детей, а пышные словеса и идиотские общественные условности не позволяют ей познать то, для чего предназначила ее природа. И что будет с ней дальше? Спелость перейдет в перезрелость, увянет, иссушится. И станет Джорджи Смизерс кислой старой девой, и будет отравлять мир вокруг себя, как милейшая старая ведьма, которая только что побывала тут.
— И вы собираетесь рекомендовать, чтобы она обзавелась незаконнорожденным младенцем?
— Нет. Ей, я считаю, следует жить согласно ее нравственным правилам — что, вероятно, нелегко, — но я не считаю, что эти правила следовало навязывать ей и таким, как она. Положение сквернее некуда, Маккол. Вот перед вами нормальная, здоровая, очень порядочная девушка, которая нуждается в утешительной радости и следствии этой радости — в младенце. Это же с первого взгляда видно. Что может быть более естественным и разумным в подобном случае? Она же не из тех девиц, которые предусмотрительно носят в сумочке презервативы. Она создана для семейной жизни.
— Боюсь, вашей Джорджи не на что надеяться. Статистики, искуснейшие жонглеры, заявляют нам, что на наших островах женщин сейчас минимум на миллион больше, чем мужчин. Прибавьте к этому десятки тысяч женщин с небольшим доходом, которые селятся в странах, где жизнь дешевле, и охотятся за шейхами на всех европейских курортах… Поколение Джорджи потеряло миллион мужчин. Так кто же на ней женится? Для нее просто нет подходящих женихов.
Перфлит наклонился вперед и хлопнул себя по колену:
— Совершенно верно! Девушки ее поколения, помышляющие о мужьях, практически обречены на безбрачие. Трудящиеся сословия как будто находят выход из положения, но ведь они куда человечнее нас. В их жизнь никто не вмешивается. Если вдруг родится ребенок, что же — не повезло, но града камней не последует. Но у Джорджи Смизерс нет в этом захолустье никаких шансов встретить подходящего мужчину. А если бы такое и произошло, ее бы затравили, опозорили, а возможно, и заставили бы наложить на себя руки.
— Ну и что же вы намерены предпринять?
— Черт побери! А что я могу? Как ни жаль — ровным счетом ничего. На мой взгляд, такой пышущей здоровьем девушке, как Джорджи, требуется по меньшей мере двое детишек. Путь они будут и не слишком красивыми, зато достаточно здоровыми, а уж материнские заботы им обеспечены. Черт побери, да заведи она их, ее следовало бы вознаградить кругленькой суммой и медалью. Все-таки хоть что-то в противовес ордам трущобных оборвашек и многочадию католических семей — пятнадцать отпрысков, и все больные. Джорджи это евгенический клад. И ведь вся мерзость в том, что будь у нее две тысячи в год, так отбою бы не было от молодых прохиндеев, которые дали бы ей все, в чем она нуждается, лишь бы она взяла их на содержание. Б-р-р!
Маккол расхохотался.
— Видели бы вы себя сейчас! Беситесь из-за горестей вселенной и Джорджи Смизерс! Чувства юмора, вот вам чего не хватает.
На мгновение мистер Перфлит словно бы и правда пришел в бешенство, но затем тоже начал смеяться, хотя и не так громко.
— Признаю, — сказал он, — что чувство юмора — почти исключительная привилегия шотландцев. Но, как шотландец, вы, естественно, лишены патриотизма.
Маккол тотчас возразил, что патриотизм — исключительно шотландская добродетель и была ввезена в Англию вместе со всеми прочими добродетелями в обозе Иакова VI. Шотландцы, намекнул он, преобразовали никчемную и отсталую нацию в творцов империи. Однако мистер Перфлит стоял на своем.
— Я ведь сказал «патриотизм», Маккол, а не «национализм». Убеждение, что Шотландия über alles[3], восхищения у меня отнюдь не вызывает. И под патриотизмом я подразумеваю патриотизм, а не национализм. Патриотизм — это живительное чувство коллективной ответственности. Национализм же — глупый петух, который кукарекает на вершине своей навозной кучи и призывает к тому, чтобы шпоры стали подлиннее, а клювы засверкали бы. Боюсь, что национализм входит в число многих даров, которые Англия преподнесла миру, хотя он прекрасно мог бы без них обойтись.
— Одного без другого не существует, — возразил Маккол, бессознательно утрируя свой шотландский акцент. — Если у человека есть чувство коллективной ответственности, так уж он будет стоять за родную страну и в правом и в неправом деле. Человеческую природу так просто не изменишь. А пока она остается такой, как есть, всегда будут войны; и пока будут войны, люди будут воевать.
Мистер Перфлит крепко сжал виски.
— Мне кажется, что-то такое я уже слышал, Маккол. Но я не могу одним махом опровергнуть десяток ошибок. Что это такое — «человеческая природа»? Не воевать — это тоже «человеческая природа», как и воевать. Вот-вот вы мне сообщите, что птица своего гнезда не пачкает, а я отвечу, что оно достаточно запачкано и без моей помощи.
— Справедливо, но какое все это имеет отношение к Джорджи Смизерс и ее неудовлетворенным потребностям? Неужто вы не можете обойтись без мировой войны, доказывая, как печальна участь еще одной старой девы?
Мистер Перфлит вздохнул.
— Вы прекрасный человек, Маккол, но жуткий собеседник. Каждой своей фразой вспугиваете зайца, но ни за одним не бросаетесь вдогонку. — Он помолчал. — По-моему, Фукидид первым сделал опасное открытие, что государства можно персонифицировать в подозрительных, готовых к драке баб. Я просто постулирую верность человечеству, а не верность воображаемому нечто под названием «Англия» или «Британия» в шлеме и с трезубцем. Меня больше заботит Джорджи Смизерс, реальная женщина с реально исковерканной жизнью, чем изображение одной из любовниц Карла Второго.
— Но при чем тут любовницы Карла Второго? — с интересом спросил Маккол, не желая упустить что-то пикантное.
— А, пустяки! — нетерпеливо ответил Перфлит. — Некая мисс Стюарт позировала для фигуры Британии. Не берусь даже точно утверждать, что она свела доброго короля Карла с пути истинного. Но только Британия увенчана лаврами, а все Джорджи скучны, неудовлетворены и несчастны.
Маккол сардонически покачал головой.
— Доминионы независимы, Южная Африка настроена враждебно, Ирландия утрачена. Египет утрачивается, Индия скоро будет утрачена. Торговое главенство мы потеряли — вспомните про безработицу! С Британской империей покончено.
— Так что? С какой, собственно, стати должны Тутинг-Бек и Падторп экспортировать своих сынов, дабы диктовать Аллахабаду, Каиру и Найроби, что им надлежит делать, как думать и чем быть? И разрешите спросить вас, доктор Маккол, сколько главенство в торговле принесло лично вам? Пока вы практиковали во Франции, Британия милостиво вознаграждала вас пятнадцатью шиллингами с пинком ежедневно плюс полевые за то, что вы перевязывали раны Ее Доблестных Сынов, сражавшихся за полшиллинга в день. Нет, не перебивайте! Я знаю, что вы скажете: что они сражались не ради денег, но из патриотизма, чувства долга, любви к родине. Две минуты молчания! Вы и остальные миллионы «выполнили свой долг». А результат? Истребление целого поколения мужчин, горе их женщин, абсолютно бессмысленный «мир» и обогащение благородных сердцем людей вроде нашего приятеля Стимса.
— Но и мне это выгодно! — возразил Маккол. — Стимс щедро и без проволочек платит мне за визиты к его супруге, которая, кстати, никакими особыми болезнями не страдает.
— Мне стыдно за вас. А вам, неужели вам не стыдно быть прихлебателем и блюдолизом у какого-то Стимса? Где ваша шотландская гордость? Продали ее в придачу к своему королю и пустошам с пернатой дичью? Но вообще денежные мерки тут не приложимы. К финансовым доводам я прибег только, чтобы вбить истину в вашу упрямую шотландскую башку. Подлинное богатство любой страны — это ее мужчины и женщины. Если они дурны, несчастны и больны, то совершенно не важно, насколько богат сэр Хорес, — страна бедна.
Маккол зевнул и выбил пепел из трубки.
— Пожалуй, мне пора. Ого! Уже почти семь. Я люблю вас слушать. Перфлит. Конечно, далеко не так, как вы сами любите себя слушать, но люблю. Я с вами не согласен, но у меня возникает иллюзия, будто жизнь и правда стоит того, чтобы размышлять о ней. Сам же я считаю, что она — сплошная ошибка, и чем скорее мы столкнемся с пресловутой блуждающей звездой, тем лучше. Жизнь — зло.
— Вздор! — ответил Перфлит. — Чистейшее манихейство. Ересь, устаревшая полторы тысячи лет тому назад. Нам выпал миг осознания в вечности, во всем сознанию противоположной. Капелька здравого смысла, добрая воля и малюсенькая доза бескорыстия могли бы претворить старушку Землю в земной рай и для нас и для наших преемников. Есть две породы предателей, внушающих мне особое отвращение. Во-первых, самодовольные сукины дети, бубнящие, что все прекрасно в этом лучшем из миров, и молящиеся о продлении нашего беспримерного процветания. Во-вторых, брюзгливые скептики вроде вас, нудящие, что все бессмысленно, что человеческая природа никогда не изменится, что чем скорее все это кончится, тем лучше. Уж лучше бы вы все разом с оглушительным треском застрелились бы и перестали хныкать.
Маккол засмеялся.
— Если бы вас подвергли психиатрической проверке, Перфлит, на предмет установления, в здравом ли вы уме, боюсь, послушав такие ваши разглагольствования, вас не признали бы нормальным.
— Да, вероятно. Но пока еще я ни единого миллионера не оскорбил настолько, чтобы меня упрятали в приют для умалишенных. А в случае необходимости вы же подтвердите ясность моего рассудка!
Маккол с улыбкой покачал головой.
— Это сгубило бы мою профессиональную репутацию. Ну-с, мы, как обычно, разобрались и с Англией и со Вселенной. А теперь пора садиться за ростбиф с картофелем, которые вам, мой милый, купили шахты Уэльса и прядильные машины Ланкашира.
— Знаю. Но было бы лучше питаться хлебом и сыром наших собственных полей и лугов.
— Однако проблему Джорджи Смизерс мы как будто не решили, а?
— Джорджи всего лишь одна из бесчисленных жертв этого мерзкого хаоса. Жертва на дьявольском алтаре стимсизма. В перенаселенной стране лишние женщины обречены на адово существование. Что может быть более жалким, чем старая дева поневоле? От души желаю им всем приятных совокуплений без зачатия. Детей им всем иметь, конечно, нельзя. И так уж милых крошек развелось слишком много. Но раз уж по инициативе сэра Хореса Стимса потенциальные мужья Джорджи либо перебиты, либо разосланы блюсти его торговые интересы во всех уголках нашей необъятной Империи, то, по моему глубокому убеждению, Джорджи следует натянуть сэру Хоресу нос, заведя любовника, а то и нескольких, если она захочет и сумеет их найти. Зачем заводить миллионы шлюх, лишь бы Джорджи сохранила воображаемую добродетель, которая ей вовсе не нужна?
— Ухожу, — объявил Маккол. — Вы абсолютно безнравственны. Я потеряю половину пациентов, если станет известно, что я выслушивал подобную крамолу и не вышвырнул вас в окошко.
— Почтенные сюртуки и котелки! — Перфлит злокозненно усмехнулся. — Люди вроде вас — подлые нравственные трусы. Ради своего так называемого хлеба насущного вы готовы подлизывать любые плевки. В глубине души вы же прекрасно знаете, что я прав, пусть я кудахчу много лишнего, точно старая наседка. Но признаться даже себе боитесь. А уж тем более — что-то предпринять. Лень и трусость!
Перфлит проводил гостя до садовой калитки, перед которой стоял автомобиль врача, и кивнул на звезды в морозном небе:
— Рядом с ними наш могучий интеллект и ниспровергательные идеи выглядят глуповато, а?
Маккол пытался завести остывший мотор.
— А?
— Так, ничего. Прощайте, сэр Бездеятельный Скептик. Удачи с вашими ядами и скальпелем! А я пошел домой. Бр-р! Ну и холодина!
Мотор внезапно взревел и заработал. Маккол крикнул:
— Бывайте! На днях еще загляну!
Перфлит бегом вернулся в дом и встал поближе к пылающему камину. Потом позвонил. Вошел слуга, бывший его денщик.
— Что у нас нынче на обед, Керзон?
— Суп, сэр, жареная треска, курица и десерт.
— Курица? Хорошо, подавайте, как только все у вас будет готово. И подогрейте бутылочку бургундского, шамбертен одиннадцатого года.
— Слушаю, сэр.
Мистер Перфлит опустился в кресло у огня и с оптимистической надеждой воззрился на будущее человечества. Затем, минуты две спустя, ему в голову пришла здравая, отрезвляющая, но не слишком приятная мысль, что, запивая курицу бургундским, быть оптимистом легче, чем ужиная хлебом с маргарином и согреваясь жиденьким какао. Что, впрочем, не помешало ему кушать с обычным аппетитом и взыскательным одобрением.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В погожие воскресные утра, если только было не очень холодно, мистер Том Джадд выходил совершить небольшую, исполненную достоинства прогулку. Если небо и после чая было ясным, а воздух достаточно теплым, мистер Джадд выходил прогуляться еще раз, уже с миссис Джадд и детьми. Однако утро было священным временем соблюдения мужского достоинства и приготовления обеда — последнее, разумеется, женщинами. Если же воскресное утро было холодным или сырым, мистер Джадд оставался в постели с присущим ему достоинством.
Церковь мистер Джадд посещал редко, а молельню — никогда. Ходившие в молельню не были по его предположениям друзьями пива, сам же мистер Джадд, лишь этим напоминая Босуэлла, любил пропустить кружечку в приятном обществе. Однако никто, ни его духовные пастыри, ни светские наниматели, не осмеливался осведомиться о религиозных взглядах мистера Джадда. В мистере Джадде ощущалось достоинство, сверх-эмерсоновское доверие к себе, не допускавшее никакой фамильярности, никаких посягательств на его личность. Даже мобилизационные власти почувствовали это, и до конца войны он оставался незаменимым и неподлежащим призыву. Такое избавление от жестокостей военной службы укрепило достоинство мистера Джадда и усугубило ясность и хладнокровность суждений, тогда как менее взысканные судьбой люди были склонны терять контроль над собой и предаваться пусть справедливому, но, к сожалению, бессильному гневу.
Внешне мистер Джадд походил на прямоходящего, чистоплотного и умного кабанчика. Невозможно определить, было ли это защитной маскировкой, стремительно выработавшейся в его роду в согласии с дарвиновским принципом приспособления к окружающей среде, или же саксы, предки мистера Джадда, от долгого общения со свиньями сами обрели свиноподобность. В любом случае он был истым нордическим блондином. Его щетинистые золотые волосы были коротко острижены, в голубых глазках рассудок мерцал, точно бешенство северных воинов, а линия, проведенная вертикально вниз от вздернутого кончика его курносого носа, угодила бы в глубину плотного округлого брюшка.