Вершинина протянула Валере визитную карточку Льва Земовича.
— Шансы, конечно, невелики, — продолжила она, — но сейчас мы и такую возможность не можем сбрасывать со счетов. Если кто-то ее опознает, выясни, с кем ее там видели.
— Да уж, задачка, — Валера взял визитку и почесал затылок. На столе требовательно зазвонил внутренний телефон.
— Слушаю, Михаил Анатольевич, — при подчиненных она всегда обращалась к шефу по имени-отчеству.
— Валентина, — голос Мещерякова звучал намного мягче, чем во время утренней проповеди, — поднимись ко мне, будь добра.
— Хорошо, сейчас буду.
Она опустила трубку и посмотрела на Толкушкина с Маркеловым.
— Вопросы есть?
— Вроде, нет, — за обоих ответил Вадим.
— Тогда — вперед, — скомандовала Валандра, поднимаясь, — меня шеф вызывает. Если будут какие заминки, сразу звоните мне. Или сюда, или в машину, или на сотовый. Удачи вам.
— Спасибо, — они вышли.
Вершинина поправила перед зеркалом прическу и направилась к Мещерякову. Он сидел за столом, на котором стояла початая бутылка «Дербента», крохотное блюдце с тонко нарезанными дольками лимона и два пузатых бокала, один из которых был пустым.
— Дегустируешь? — с улыбкой спросила Вершинина.
Она прошла по мягкому ковру и села в кресло, изящным движением закинув ногу на ногу.
— Ага, — кивнул Мещеряков, — неплохой коньяк. Давай по маленькой, — он плеснул из бутылки в порожний бокал и придвинул его Вершининой.
— Ты что, для этого меня пригласил?
Сперва она хотела отказаться, но потом, решив, что глоток коньяка ей не помешает, взяла бокал в руки.
— Не только, — ответил Мещеряков, — давай за успешное расследование…
— Какое расследование? — сделала удивленное лицо Вершинина.
— Я видел, как от тебя выходил этот рыжий еврей, — объяснил Мещеряков.
— Черт бы тебя побрал, Миша, — усмехнулась Валандра, — я уж подумала было, что ты в моем кабинете установил скрытую камеру.
Довольный Мещеряков выпил коньяк и положил на язык дольку лимона.
— Ну, рассказывай.
— Да пока, собственно, нечего рассказывать, — она тоже сделала глоток из своего бокала, — только договор заключили.
— И сколько же ты с него срубила? — в первую очередь Мещерякова интересовала финансовая сторона дела.
— Пять тысяч, плюс накладные расходы. Двадцать процентов аванс, — сухо отчиталась Вершинина.
— Молодец, Валентина, — он плеснул себе еще коньяка, — можешь ведь, если захочешь.
Она не поддалась его веселому настроению и сделала еще глоток из бокала.
— Собственно, я сама собиралась к тебе зайти.
— Да, а что такое?
— У тебя ведь есть приятели в прокуратуре…
— Есть, ну и что?
— Маргарита Львовна, предположительно, погибла от руки маньяка. Ты читал, наверное, об этом у нас все газеты писали. Похоже, что это его пятое убийство.
— Вот в чем дело, — присвистнул Мещеряков, несколько ошарашенный этим заявлением, — ну, а при чем здесь прокуратура? Ты что, хочешь ознакомиться с материалами дела? — Он отрицательно покачал головой. — Ничего не получится.
— Да не нужны мне материалы, — Вершинина досадливо поморщилась, — можешь ты мне хотя бы фотографии достать?
— Фотографии жертв?
Она кивнула.
— Ну это-то еще можно попробовать, — неуверенно произнес Мещеряков.
— Так попробуй, Миша, — она твердо посмотрела ему в глаза, — и чем скорее, тем лучше.
— Скорее, скорее, — недовольно пробурчал шеф, но потянулся к телефонному аппарату.
Пока он пытался дозвониться, Вершинина встала и с бокалом, на дне которого еще плескались остатки коньяка, подошла к окну. Солнце светило вовсю, как бы наверстывая упущенное время. Тополиный пух, подгоняемый порывами ветра, создавал иллюзию снегопада. Каким-то непостижимым образом пух проникал даже сквозь плотно закрытые окна и одинокими снежинками кружил по кабинету, носимый потоком свежего воздуха из кондиционера.
Она допила, наконец, коньяк, приятным теплом разлившийся по телу и, подойдя к столу, опустилась в кресло. Мещеряков закрыл трубку ладонью и поднял на нее глаза.
— Кто там из твоих сможет забрать фотографии?
— Коля Антонов.
Мещеряков снова прижал трубку к уху.
— Запиши, Семен, придет Антонов Николай. Ну хорошо, с меня причитается. До встречи.
Он опустил трубку и вздохнул с таким облегчением, словно с плеч его свалился чугунный слиток весом не меньше тонны.
— Завтра к часу дня все будет готово, — выдохнул он.
— А быстрее нельзя?
— Это тебе на фотостудия «Кодак», а прокуратура, черт побери, — выругался он. — Скажи спасибо, что не через неделю, а завтра. Пакет будет у дежурного на фамилию Антонова. Пусть возьмет с собой паспорт.
— Спасибо, — поблагодарила Вершинина и встала, — если у тебя все, я пойду, мне надо работать.
— Может, еще по одной? — предложил Мещеряков.
— Извини, Миша, в другой раз.
— Ну и правильно, — он кивнул головой и взялся за бутылку.
* * *
Как определить, что движет убийцей? Какие мысли, чувства кроются в его сознании и в подсознании? Что им движет? Чувство вины? Мести? Какие-то нереализованные желания? Может быть. Для этого надо иметь хотя бы какую-то информацию. А что у меня имеется на настоящий момент? Практически ничего. Хотя почему — ничего? Известно, что преступник был знаком с жертвами, во всяком случае с Маргаритой Трауберг, или проник в ее квартиру хитростью. Но это уж очень неправдоподобно. Наверняка, она бы не впустила к себе незнакомого человека. Кстати, можно ведь посмотреть, когда она открывала дверь последний раз.
Я сняла трубку внутреннего телефона.
— Слушаю, Валентина Андреевна, — раздался в трубке голос Ганке.
— Валентин Валентиныч, Болдырев там?
— Здесь.
— Пусть принесет мне регистрационный журнал.
Через минуту в кабинет своей неторопливой походкой вразвалку вошел Болдырев.
— Вот, вы просили… — он положил журнал на стол.
Я поблагодарила его и открыла журнал на странице, вверху которой было написано: суббота, тридцатое мая тысяча девятьсот девяносто девятого года.
Итак, что у нас получается? Маргарита вышла из дома в восемь утра, скорее всего, отправилась в школу, вернее в лицей. Хотя кто знает, работают ли они по субботам? Я снова сняла телефонную трубку и набрала номер Маркелова. Он отозвался почти сразу.
— Вадим, ты в лицее?
— Да.
— Хорошо. Узнай, в какое время Маргарита Львовна пришла на работу тридцатого мая, как провела этот день и когда ушла домой? Запомнил?
— Да.
— Когда выяснишь все это, позвони мне.
— Хорошо.
Иногда Маркелов бывает чересчур скупым на слова. Я положила трубку и снова уткнулась в журнал. Так, ушла в восемь, вернулась в два. После этого выходила примерно на полчаса после пяти, может быть, в магазин? Затем вышла в последний раз — в восемь вечера. Вернулась в девять сорок пять, теперь уже ясно, что не одна, и в три пятнадцать ночи, дверь уже открывал убийца, чтобы выйти из квартиры. К этому времени Маргарита была уже мертва.
Вот такая вот получается картина. В общем-то, не картина пока еще, а эскиз или, лучше сказать, набросок.
Девушка-подросток в четырнадцать лет переживает драму — развод родителей. Живет после этого с матерью в однокомнатной квартире, видимо, нося в душе груз переживаний. Отец их поддерживает материально, но мужской ласки ей явно не хватает. В двадцать один год у нее все-таки появился приятель, но в нем, как мне кажется, она не нашла того, чего недодал ей отец. Поэтому вбила себе в голову, что на мужчин, в принципе, нельзя положиться. Исходя из этого, трудно себе представить ситуацию, в которой бы Маргарита могла пригласить к себе в дом малознакомого мужчину.
А кто тебе сказал, что он был ей малознаком? И вообще, почему убийцей не могла быть женщина? Ну, это уж ты хватила через край! Давай все-таки прыгать от печки, то есть от предположения, что убийца — мужчина. Что-то я не припомню случая, когда серийный убийца был женщиной. Значит, она все же пригласила его домой.
Мою мысль перебил телефонный звонок. Звонил Маркелов.
— Я насчет Маргариты Львовны. Она пришла на работу примерно полдевятого, хотя занятий у нее в этот день не было. В десять провела сорокапятиминутную консультацию. В двенадцать началось заседание педагогического совета, которое закончилось около часа. Домой ушла полвторого.
— Все?
— Это то, о чем вы просили узнать…
— Ага, спасибо, Вадим. Да, вот еще что: закончишь с лицеем, пообедай и поговори с ее соседями. Особое внимание обрати на вечернее время субботы. Конкретно — без пятнадцати девять — в это время она вернулась домой в сопровождении мужчины. Дождь пошел только ночью, поэтому наверняка кто-нибудь был во дворе и мог видеть их вместе.
— Я понял.
— Действуй.
Положив трубку, я продолжала обдумывать ситуацию.
Каким должен быть мужчина, чтобы понравиться Маргарите? Наверное, он должен быть похож на ее отца. Хотя — нет. Ведь подсознательно, а может, и сознательно она чувствовала, что отец предал ее, бросив ее мать и уйдя к другой женщине. Значит, это должен быть мужчина, который бы мог понять ее терзания, или, по крайней мере, сделать вид, что понимает. Разделять, наконец, ее точку зрения на искусство…
Да брось ты, Валентина. Может быть, все не так сложно? У тебя вырисовывается прямо не маньяк, а эстет какой-то. Может быть, он просто самец, от которого за версту несет мужской силой?… Нет, тут ты неправа. Если мужчина излучает мощную сексуальную энергию, которую мне хочется называть харизмой, обладает некой животной притягательностью, против которой не могут устоять многие, даже самые образованные, интеллигентные или закомплексованные женщины, то у него не будет недостатка в поклонницах. Он никогда не станет маньяком-убийцей и всегда найдет себе женщин, для удовлетворения своих сексуальных желаний. Женщины как кошки на валерианку бросаются на таких мужчин.
Маньяки, напротив, отягощены разного рода сексуальными проблемами, которые имеют своим источником психологические травмы. Они бывают часто закомплексованы, хотя наличие комплекса не говорит, конечно, что его обладатель — обязательно маньяк. Но вот как он справляется с периодическими выплесками сексуальной энергии, как укрощает свое либидо…
Ведь полным-полно полудохлых застенчивых интеллигентов, обделенных этой самой сексуальной харизмой. Кто знает, какие шквалы неудовлетворенного либидо потрясают их заботливо выпестованный внутренний мирок, который тем не менее спасает их. Ибо каким бы хрупким и уязвимым он ни был, он выполняет роль громоотвода, отдушины.
Человек направляет свою сексуальную энергию в русло социально приемлемой практики. Фрейд вообще считал всю культуру эфемерным облаком над вечно клокочущей пучиной страстей.
Я, сверх-Я, Оно… Я — как компромисс между Оно и сверх-Я. Так что же это получается: значит, маньяк не может, так сказать, осуществить этот жизненно важный компромисс?
Фрейд писал о репрессивных функциях культуры. Как облако ни эфемерно, а подавляет оно на славу! И тот же Фрейд, веривший в могущество подсознательных импульсов, призывал на место Оно поставить Я.
Как ни крути, а без культурной надстройки далеко не уедешь…
Ну, Валентина, ты еще затронь тему уровней фиксации либидо! Маньяк твой явно пережил какую-то, мягко говоря, неприятную ситуацию, причиной которой явилась конкретная женщина. Неудачный сексуальный контакт, охлаждение, изначальное непреодолимое равнодушие с ее стороны, измена, кидание — тут есть из чего выбрать!
В общем, застопорилось либидо, зафиксировалось… Неудовлетворенное Я, бунтующее Оно и ничтожно тонкий слой сверх-Я, то есть культуры, как системы образцов знания и поведения, которым должно подражать. Не слушаешься? Та же культура, общество прибегнут к предупреждениям, угрозам, а потом и репрессивным мерам подавления.
Так что же, маньяк — ницшеанец? Ну ты скажешь тоже!
Итак, травма, влекущая за собой проектирование травмирующей ситуации в будущем, но только в качестве ответных защитных мер пережившего травму. Меры в данном случае — это физическое насилие. Вечное возобновление — либидо буксует. Клинический невроз.
Не удался контакт с женщиной, давай-ка я подстрахуюсь, то есть из живой, которая может противоречить и сопротивляться, которую нужно очаровывать, убеждать, покорять, с которой нужно вести словесный поединок, меряться силой характера, отстаивать свою точку зрения, прислушиваться одновременно к ее мнению, уважать ее взгляды, делиться с ней своими переживаниями, быть открытым и т. д., и в игре-борьбе с которой можно проиграть, давай-ка из этой опасной своей непредсказуемостью личности я сделаю что-то вроде безмолвной мумии, давай-ка превращу ее в полено, с которым можно делать все что угодно… Она будет сохранять внешний облик той, живой, такой манящей и отталкивающей из-за своего произвола…
Эта бездыханная кукла будет покорно все сносить, эта аппетитная ледышка даже не пошелохнется, когда на ее мертвенно-бледной коже ты оставишь кровавый знак своего могущества.
* * *
Валандра взглянула на часы: половина третьего. Обычно она не обедала в кафе и ресторанах, хотя вполне могла себе это позволить, предпочитая или домашнюю пищу, или легкое перекусывание прямо на рабочем месте. Но сегодня был такой теплый солнечный день, практически первый теплый день в этом году, что ее невыносимо потянуло на улицу. Кроме того, довольно напряженная работа в первой половине дня утомила ее и она решила расслабиться.
Она закрыла тетрадь с записями, быстро привела себя в порядок и стремительно вышла из кабинета.
— Сергей, — окликнула она Болдырева, заглянув в дежурку, — поехали.
— Уже иду, — засуетился он, неуклюже поднимаясь с дивана.
— Куда едем, Валентина Андреевна? — поинтересовался Сергей, когда они уселись в «Волгу», и ее двигатель ровно заработал.
— Куда-нибудь в центр, — махнула рукой Валандра, закуривая.
Сергей удивленно уставился на нее: не часто она так неопределенно указывала адрес.
— Ну что смотришь? — она усмехнулась, — я еду обедать, куда-нибудь на проспект.
— Понял, — кивнул Сергей и нажал на газ, — тогда я вас прямо в начале проспекта высажу.
Проспектом в Тарасове называли Немецкую улицу, которой вернули ее первоначальное название. А в совдеповские времена она называлась проспектом Кирова, а в среде продвинутой молодежи просто проспектом. Именно в те времена одному из тарасовских градоначальников пришла в голову идея сделать из нее пешеходную улицу, как Арбат в Москве.
Сказано — сделано: через некоторое время с улицы убрали транспорт, замостили плиткой и она стала пешеходной. В прессе она сразу же получила неофициальное название Тарасовский Арбат, а уже в постперестроечные времена даже стала выходить газета с таким названием.
В летнее время многочисленные кафешки выносили пластиковые столики с зонтиками и стулья, давая возможность посетителям потягивать в тени пивко и наслаждаться прохладой в знойные дни.
Именно на этот проспект и направлялась Вершинина, надеясь перекусить и подышать относительно свежим воздухом. Через несколько минут Болдырев остановил «Волгу» перед перекрестком.
— Не жди меня, — сказала Вершинина, выбираясь из машины, — обратно я сама дойду.
— Как скажете, — Сергей флегматично пожал плечами и подождав, когда дверца закроется, тронулся с места.
На проспекте было многолюдно. Народ толкался у стендов с солнцезащитными очками, возле фотографа, на плечах которого сидела обезьянка в пестром наряде, возле киосков с видео— и аудиокассетами, на террасах кафе.
Вершинина остановила свой выбор на кафе под большим синим навесом. Народу здесь было меньше, чем в других подобных заведениях. На красных пластиковых столах стояли стаканчики с салфетками. Да и официантки этого кафе доброжелательно улыбались.
Валандра подошла к стойке и принялась изучать выставленные в витрине блюда. Взглянув на цены, она поняла, почему здесь было мало народа. Двухсотграммовая порция шашлыка стоила пятьдесят два рубля, пицца среднего размера тянула на двадцать пять, сэндвичи с салями и с сыром по девять, спиртное же стоило почти вдвое дороже, чем в магазине.