Однако я заметил, что мэтр Бернар сам тоже избегает смотреть собеседнику в лицо. Уж тому-то было хорошо известно, какое впечатление он производил на людей.
— Это рыцарь Гилельм де Фендейль, — представил мне его добрый хозяин. — Командир гарнизона крепости Брам.
— Бывший командир, — усмехнулся губами в вине безносый рыцарь. — Бывшего гарнизона. Сто человек нас было. Выжил я один.
— Кто ж вас так, Господи, — выговаривали мои губы сами собой, хотя ответ был ясней ясного.
— Монфор, кто ж еще. А ты как думал? Что я подслушал, чего Фулькон любовницам шепчет, и через это у меня отвалились уши? Раньше, поверишь ли, парень, я красавцем считался. Девицы за мной бегали…
— Полно, полно, Гилельм, — снова сказал мэтр Бернар.
— Молчу, молчу. В своем доме ты указ. Чашка вот у меня опустела, надобно наполнить.
Выпив еще полную чашу залпом, как воду, эн Гилельм отправился по нужде. За это время мэтр Бернар успел сказать мне — ты его не бойся, он рыцарь добрый. Лет ему и тридцати нету, невеста у него была, хорошая девушка… Да какая там теперь невеста. Ты, может, слыхал, как Монфор взял замок Брам — позапрошлой зимой это было, вскоре после Рождества. Сто рыцарей, крепкий гарнизон… Всех до одного ослепили да украсили вроде Гилельма; ему одному глаз оставили, чтобы прочих до Кабарета довел. Сперва их трое в живых оставалось. Один в Кабарете Богу душу отдал — было выздоровел, да как назло сослепу навернулся с лестницы и сломал шею. Недавно последний умер — с горя уже, не от ран, раны-то кое-как зажили: а не мог он, бедняга, без глаз жить, света Божьего не видя. И ногу ему пришлось отрезать — отморозил по зимнему времени, пока до Кабарета босиком шел… Гилельм один из тех, порезанных, остался — выжил, видишь, здоровяк какой. Так что ты Гилельма зря не задевай. Его и без тебя жизнь крепко задела.
— А из-под шлема моей рожи все равно не видно, — добавил тем временем вернувшийся Гилельм. — Руки-ноги целы, франков есть чем убивать — и слава Тебе Господи.
В глазах у меня стоял Эд — мой брат, танцующий по красной мостовой Лаваура, оскальзывающийся на тряпочках мертвой плоти, человеческих ушах. Ухо за ухо, око за око… Иисусе Христе… Я выпил из эн-Гилельмовой чаши. И обнял его — совершенно нежданно для себя. Крепко обнял, чувствуя, как из обоих глаз рыцаря — и здорового, и сморщенного слепого — течет мне на плечо теплая вода.
* * *
— Хочу вам рассказать, парни, про епископа Фулькона кое-что. Это еще до того, как он из города свалил ко всем чертям. В Сен-Сернене дело было, я только-только оправился, но повязку на лице носил — стыдился, стало быть, безносой своей рожи. И в церковь тогда ходил еще — по привычке, что ли; все-таки католик я или кто? Так вот Фулькон на проповеди стал заливать, что, мол, франков бояться не надо, так как на самом деле они не волки, а кроткие овцы, добрые христиане, а настоящие волки суть проповедники катарские, пожирающие чад стада Христова. И весь прочий фульконов треп, сами знаете. Я и не выдержал — встал, на палку опираясь, ноги-то болели, дело было весной; с головы повязку содрал — первый раз при всех показал свое личико, а сам чувствую, как от меня в обе стороны народ отшатывается, девки пищат… «Вот, говорю, честные христиане; смотрите, что сделал со мной Монфор и его люди, кроткие овечки. Что на это скажете, господин наш епископ?» Фулькон побледнел малость, глазами по сторонам зыркает — но отвечает храбро: «Граф Монфор, мол, есть добрый пес, поставленный Церковью защищать Божие стадо! И хорош тот пес, который сумел так искусать волка, пожиравшего беззащитных овец, христиан!»
Тут у меня внутри как будто огонь загорелся. Я уж на что еще был немощен — а так и ломанулся на кафедру: «Кто тут тебе, — кричу, — волк-то, епископ ты дьявольский? Я два раза в год всю жизнь исповедался, то в Сен-Эвлали, а то и в Каркассоне; я на храм однажды всю добычу с арагонцев пожертвовал по обету; я когда при смерти в Кабарете валялся, причастился Святых Даров! А тебе, черту проклятому, сейчас поотрываю ноги, чтоб ты в Сен-Жаке до смерти гнил и разбирался, кто тут волк, а кто овца!»
Ну, схватили меня за руки, ясно дело. В церкви-то половина народа набилась из Фульконовых «белых братьев»… Свалка началась та еще, кто и впрямь на кафедру полез, кто — меня у «белых» отбивать… Чашу у Фулькона выбили, Тело Христово рассыпали. Что там говорить — с того раза я в церковь не ходил. Потому как если попускает Господь таких пастырей и таких овец — я лучше как-нибудь с Ним лично, после смерти разберусь, хороший я христианин или дурной.
Сидели мы на кухне поздно ночью; я, Аймерик да рыцарь Гилельм. Он теперь частенько бывал у нас, хотя жил и на другом конце города, у своих тулузских родичей. Многие рыцари, даже не подвассальные графу Раймону, приезжали теперь в Тулузу: кто — из страха оставаться в своих мелких замках перед приливом большой войны, кто — из желания пополнить Раймонову армию. Всякому ясно, что, во-первых, осада Тулузы была первой, но не последней; и во-вторых — если что и выстоит сейчас, если на что и надобно полагать надежды — так это на Тулузу. Вот рыцарь Гилельм толковал о том же самом — на этот раз с нами, двумя парнями. Я начал подозревать, что неспроста он с нами дружит и разговаривает, как с равными: должно быть, не у многих хватало духа общаться с ним — таким… Даже добрый мэтр Бернар, старинный знакомый его родителей, отчасти относился к Гилельму как к убогому; в доме своем принимал, но редко приглашал на праздники и не сочетал его с другими гостями. Я и сам с трудом научился не отводить взгляда, глядя ему в лицо. Старался сосредоточиться на единственном карем глазе… Умном и добром глазе. Мне было ужасно жалко рыцаря Гилельма, и чем дальше, тем сильней.
— Правильно ты католичество безбожное забросил! — обрадовался Аймерик. — Хочешь, пойдем на неделе в нашу церковь сходим? У нас-то пастыри — истинные, и не обманывают людей золотыми одежками да «скверным хлебцем». Франков воинством Сатаны называют, каким они и являются. И сам посуди — будь это Тело Христово, позволили бы всемогущий Бог с Ним так обращаться, на пол кидать? Попы ведь говорят, что Христос — всемогущий, даже в этом плотском мире полную власть имеет…
— Ты уж помолчи, парень, о Теле Христовом, — сказал рыцарь Гилельм. Сурово сказал, как всякий раз, когда при нем католическую веру обижали. — Как бы там не получилось, а я церковь оскорблять не дам. И епископу этому чертову, и мне Бог судья, а я в какой вере родился, в такой и помереть хочу.
Вздохнул Аймерик, повел глазами — знал я эту его повадку: совсем, мол, безнадежный, заколдованный ты католик, жалко тебя… Но промолчал.
Я вышел провожать рыцаря Гилельма. В темноте совсем не видно было, какой он страшный. Длинные волосы прикрывали отрезанные уши; если чуть сбоку смотреть, кажется — нормальный парень… Ему нет еще и тридцати, подумал я. И невеста — у него, говорят, была невеста… где теперь та невеста? И кто ее будет винить?
Наверное, изгой всегда чувствует изгоя. Я снова — второй раз уже — обнял Гилельма и поцеловал, в самое его безносое лицо. Он был такой высокий — как Эд, так что ему пришлось нагнуться, чтобы обнять меня в ответ.
— В одиночку-то не боитесь идти?
— Чего мне бояться. Кто в темноте встретит — сам испугается.
— Да бросьте, — сказал я, прямо как мэтр Бернар. А глаза все плакали почему-то… «Око за око, ухо за ухо»…
Назавтра, зайдя рано с утра, Гилельм принес мне подарок — меч с ножнами; он сказал — я носил его в бытность оруженосцем, он легкий, тебе подойдет. Не особенно хороший, но меч же, оружие! Я очень обрадовался — доспехи-то и шлем у меня имелись, а вот меч купить было не на что. Не просить же денег, в самом деле, у мэтра Бернара. Или… у графа Раймона. Я сердечно поблагодарил Гилельма, решив сегодня же меч заточить. Он помялся и обещал мне подарить еще кинжал.
* * *
Более всего угнетало, что мне нечем заплатить мэтру Бернару и его семье. Денег у меня не было, полезных для городской жизни умений — тоже. Роль приживала не так легка, как кажется на первый взгляд; терзаясь собственной бесполезностью, я старался меньше есть, совался с ненужной помощью к слугам. Я даже, стесняясь, попросил Аймерика взять меня с собой к мастеру ювелиру, клепать колечки; но мой друг замялся и неуверенно сказал, что эн Йехан не любит чужих — из чего я сделал вывод, что катарская компания ювелира не потерпит в своих рядах католика, да еще и франка. Оставалось по мелочам помогать на Америге — воду носить, колоть дрова, резать кур — и ждать. Ждать, когда граф Раймон позовет меня. Я ждал уже третий месяц. Жаркое лето было в самом разгаре — середина августа, время, когда камни мостовой плавятся под солнцем. Мы с Аймериком, тренируясь в плавании, наперегонки пускались вплавь вдоль моста Базакль — кто быстрее до третьей опоры? Однажды вместе с нами отправилась купаться Айма, привычная к мальчишечьему обществу, и обогнала нас обоих. Не все умеют плавать — а мы трое, как на подбор, научились этому еще в детстве. Я ужасно смущался, пока висел, уцепившись за камни опоры, и видел сквозь быстро бегущую воду молодое золотистое тело Аймы, державшейся рядом… Когда мы выходили из воды, я старался не смотреть на нее — и смотрел, конечно: как она, расставив крепкие красивые ноги, выжимала мокрые волосы. Аймерик поймал мой взгляд, помрачнел и бросил сестре ее смятое платье.
— Возьми, прикройся, бессовестная. Не маленькая уже, чтобы голышом бегать!
Айма широко раскрыла глаза, готовая возразить — но вместо того покраснела и быстро оделась. И ушла, не дожидаясь нас.
В Тулузу между тем приходили новые времена. Капитул, о делах которого мы кое-что знали от мэтра Бернара, написал от имени города письмо королю Арагонскому, давнему другу и родичу графа Раймона. Тому самому, который делил с ним позор и печаль арльского собора. Короля просили о помощи против Монфора. Дон Пейре, король арагонский, по прозвищу Католик, славился своей верностью Церкви и Папе; оттого катарской части капитула пришлось несколько покривить душой, вовсю убеждая возможного союзника в своей католичности. Зато вигуэр эн Матфре и прочие подобные ему вовсю развернулись, описывая бедствия честных христиан и монфоровские притеснения.
Помимо короля Пейре, на чьей сестре был женат (пятым браком!) граф Раймон, нашелся и еще один заступник попранной провансальской свободы — английский сенешаль Аквитании. Этот рыцарь, Саварик де Молеон, сам не брезговал трубадурским искусством, не любил короля французского и соблюдал интересы своего короля, Жана Английского, бывшего сюзереном тулузского графа за земли Ажене. Он привел в Тулузу отряд в две тысячи басков — невысоких коренастых горцев, бормотавших на своем, непонятном никому наречии. Командовал ими он сам — аквитанец, рыцарь, умевший объясняться на их языке и на провансальском; баски его не особенно слушались — эти пиренейские козопасы были неимоверно горды и драчливы, в первый же день после их прибытия во многих местах вспыхнули драки. Мэтр Бернар и с ним другие консулы носились туда-сюда, расквартировывая баскские отряды по городу, каждый в своем квартале. Пока забот от горцев было куда больше, чем пользы, но мэтр Бернар утверждал, что баски — отменные бойцы, крепкие и отчаянные, из них каждый стоит двух франков. Симпатии к баскам ему прибавлял факт, что те в своих диких гасконских горах почитали катарскую веру и приветствовали встречных Совершенных тройным поклоном, по правилам.
Силы стягивались в Тулузу. Снова со своими рыцарями явился де Фуа, из Гаскони пришел граф Гастон де Беарн, старый катар, имевший обыкновение участвовать во всех возможных междоусобицах. В Тулузе опять становилось тесно; мэтр Бернар говорил за ужином, что, возможно, он пустит вскоре в дом нескольких рыцарей с оруженосцами. Скоро война, говорил Аймерик, вытягиваясь перед сном на мягком ложе. Наш добрый граф долго тянуть не будет. Пока баски всю Тулузу не обожрали, надо скорее бросать их на Монфора. Вот только дождаться вестей от арагонского короля. Я обязательно пойду с войском! Крестный обещал меня взять оруженосцем. А ты-то как, собираешься на Монфора?
И, не дожидаясь ответа, засыпал, оставляя меня в недоумении. Я не знал, собираюсь ли я с войском. Вообще не знал, что мне нужно делать! Вот если бы за мною неожиданно прислал граф Раймон…
И еще одна мысль мучила меня почти непрестанно — как привычная, но все же тревожащая зубная боль: я знал, что граф де Бар отбыл домой еще в середине июня. И понятия не имел, уехал ли вместе с его войском мой брат, Эд. Вроде бы собирался… Но кто знает, не изменились ли его планы? И вообще — жив ли он? Ведь французских рыцарей в той стычке на берегу Эрса погибло более сотни…
Явился в дом рыцарь Арнаут де Вильмур. Пришел, когда только рассветало, поднял нас с постели. Вернее, поднял-то он только одного Аймерика, а я проснулся вместе с ним. Мы спустились вниз — там уже ожидал мэтр Бернар, на Америга накрывала на стол. Служанка Гильеметта в углу собирала мешок — ветчины туда, сыр, сладкий сахар — сарацинское лакомство, на которое Аймерик был так падок… Рыцарь Арнаут проверил части вооружения — хорошо ли заточен меч, хорошо ли держат удар кольчужные рукавицы. Кольчужка у Аймерика была — дай Бог всякому, ведь единственный консульский сын достоин самого лучшего. Аймерик собирался на войну.
Я наконец решился. Памятуя нелюбовь ко мне Аймерикова крестного, подошел не к нему, а к своему другу.
— Аймерик… Может, мне с вами поехать?.. У меня вроде все есть для войны, и кольчужку я починил…
Мои слова расслышал рыцарь Арнаут.
— Чего еще не хватало. Франка с собой тащить, который в случае чего — клинок мне в спину и дёру к Монфору!
— Зря ты это, крестный, — вступился Аймерик, как всегда. — Ты же знаешь, какой он на осаде был молодец. Он от Монфора к нашему доброму графу сбежал и до сих пор не подводил еще! Я бы хотел, чтобы Франк с нами поехал. А, крестный? Можно? Чего ж ему дома-то сидеть с женщинами…
— Вот будешь сам рыцарем — возьмешь его к себе в оруженосцы, — хмыкнул Арнаут. — А пока ты не сам едешь, а я тебя с собой беру, за тебя отвечаю перед отцом. Лишняя обуза мне не нужна.
Я только зубами скрипнул. Иногда меня душила злоба на рыцаря Арнаута. С трудом сдерживаясь, отошел и сел за стол. За окном — маленьким, закрытым красивой кованой решеткой — уже совсем посветлело, и я смотрел на алую полосу над домами, чтобы отвлечься от Арнаута. Надо было постараться на него не броситься и не сказать ничего резкого. Он — взрослый здоровый рыцарь, а я — только отрок; он — кум хозяина, крестный Аймерика, а я — так, приживал в доме…
Так я и сидел, сдерживая гнев. К счастью, на меня никто не обращал внимания. Все собирали Аймерика в дорогу, отец давал ему последние наставления; потом повел его на конюшню, к новому скакуну. Гнедок, что вынес нас из схватки на Эрсе, был к тому времени благополучно продан, а для Аймерика купили нового коня, повыносливей и поспокойней. У меня даже коня нет, горько подумал я; куда я годен пеший? Бежать всю дорогу, держась за стремя рыцаря Арнаута?
Айма тоже куда-то девалась; я сидел на кухне один, в компании Арнаута. Тот подсел к столу и бросил на меня насмешливый взгляд.
— Что, горюешь, франк? Никто тебя на войну не берет?
Я пожал плечами. Ужасно хотелось врезать насмешнику промеж глаз, чтобы хоть на миг сбить с него это выражение спеси и превосходства… Тоже мне, великий воитель! Безземельный рыцаришка, весь в долгах у мэтра Бернара и прочих горожан… Из Вильмура удрал под покровом ночи, вместе со всем гарнизоном бросил город Монфору… Читать, между прочим, не умеет — в отличие от меня…
— А ты думал, стоит от Монфора сбежать — тебя примут в объятия и расцелуют? — продолжал насмехаться тот. — Нет уж, братец, предатели нынче никому не нужны. Кто тебя возьмет?
Я поднялся, чтобы выйти из кухни. И в самых дверях столкнулся вдруг с огромной фигурой в капюшоне.
— Может, кто и возьмет, — сказала фигура, скидывая капюшон. Я-то был готов к увиденному, а вот рыцарь Арнаут вздрогнул с непривычки — как всякий, кому приводилось посмотреть в лицо Гилельму де Фендейль. — Послушай-ка, паренек, я хотел тебя спросить: у меня нету оруженосца, может, поедешь со мной? Коня я тебе дам. Не ахти какого, конечно, но все-таки не мула.
— А, это ты, Безносый, — скривился Арнаут. Правда, навстречу собрату-рыцарю все-таки встал. — Неужели никого получше не нашел? Взял бы хоть племянника своего, он хоть и помладше, зато нашей крови…
— С таким пацаненком, как мой племянник, только драпать хорошо получается, — усмехнулся Гилельм. — А мне оруженосец для другого потребен. Чтобы франков вместе с ним рубить.
Он стоял в дверях, как огромная тень — куда выше Арнаута и шире в плечах. Я испытал мстительное удовольствие: теперь вот Арнаута унижали, намекая на его побег из Вильмура, а он боялся возразить!
— И не называл бы ты меня безносым, не люблю я этого, — продолжал Гилельм так же неторопливо. — У меня христианское имя есть. Если мы друг к другу будем обращаться не по именам, а по признакам, которые более всего в глаза бросаются — иному из нас придется имя труса носить… Или там кривоногого… Или вечного должника всех иудеев…
Рыцарь Арнаут поднялся с лавки, злющий такой.
— Ты бы меня не оскорблял, каркассонец…
Тут наконец начали хозяева возвращаться — сначала мэтр Бернар с сыном, потом Айма. А с Аймой вместе явился — и сердце мое дрогнуло — худой черный человек в капюшоне, с веревкой на шее.