Нет нужды посвящать хотя бы слово этому обеду, поскольку мы уже описывали одну из предыдущих трапез; достаточно сказать, что в присутствии Брэндона художнику делалось не по себе, и он был крайне мрачен; тем самым он давал своему сопернику, веселому, торжествующему, чувствующему себя так свободно и легко, решительное преимущество над собою. И Брэндон не преминул воспользоваться этим преимуществом. Когда Фитч удалился к себе, еще не ревнуя, - потому что простак верил каждому слову, сказанному Брэндоном в том их разговоре на берегу, - но со смутным чувством досады и разочарования, Брэндон обрушил на него всю силу своей насмешки: его манеры, его слова, его томные взгляды он нещадно вышучивал; он смеялся над его низким происхождением (мисс Ганн, не забудем, была приучена кичиться своей семьей) и измышлял одну за другой разные истории из его прошлого, после которых дамы (Бекки, поскольку она допущена в гостиную, следует причислить к дамам) прониклись к бедному художнику величайшим презрением и жалостью.
Вслед за тем Брэндон с большим красноречием стал расписывать собственные высокие достоинства и привлекательные свойства. Он легко и небрежно говорил о своем кузене, лорде Таком-то; доложил Каролине, с какими принцессами он танцевал при иностранных дворах; запугал ее рассказом о страшных дуэлях, на которых дрался; словом, выставлял себя перед нею героем самого возвышенного стиля. Как жадно бедная девочка слушала все его басни; и как потом ночью они с Бекки (теперь они и спали в одной комнате) обсуждали их между собой!
Мисс Каролина (мы уже слышали это от мистера Фитча) завела себе, как чуть не каждая девица в Англии, маленькую квадратную книжку, именуемую альбомом и содержащую гравюры из ежегодников; прескверные изображения цветов; старые картинки отошедших мод, вырезанные и наклеенные на листы; и коротенькие стихотворные отрывки, подобранные из Байрона, Летиции Лендон или миссис Хименс и выписанные детским почерком владелицы альбома. Брэндон с большим любопытством рассматривал этот альбом, - он всегда утверждал, что наклонности девушки познаются по характеру этого ее музея, - и нашел здесь несколько рисунков Фитча, сделанных по просьбе Каролины еще до того, как сей джентльмен воспылал к ней страстью. Свои рисунки сентиментальный художник пояснял куплетами собственного сочинения, которые, должен я сознаться, Каролина находила очаровательными - до того часа, когда мистер Брэндон воспользовался случаем показать, что они безнадежно плохи (да так оно и было), и принялся их пародировать один за другим. В упражнениях такого рода он был довольно искушен, как и в рисовании карикатур, и ему ничего не составляло набросать хоть дюжину пародий и рисунков, жестоко высмеивающих и внешность и дарования художника.
Что же он предпринял теперь, этот коварный мистер Брэндон? Он, во-первых, нарисовал карикатуру на Фитча; а во-вторых, он пошел к одному садовнику в ближнем пригороде, купил букет фиалок и преподнес его мисс Каролине, вписав при этом ей в альбом стихотворение мистера Фитча, приведенное выше. Стихотворение он подписал своими собственными инициалами и так в открытую объявил художнику войну.
ГЛАВА VII,
где в Маргет прибывает на пароходе много новых лиц
События, о которых повествует наша хроника, начались в феврале месяце. Время текло, и наступил апрель, а с ним и праздничная пора, так любимая школьниками и именуемая пасхальными каникулами. Не только школьники, но и взрослые мужчины пользуются в эти дни досугом - в частности, те из них, которые только недавно вкусили самостоятельной жизни и ждут со дня на день появления усов, иначе говоря, студенты - лица, более всех других жаждущие применять к себе и друг к другу это гордое звание: мужчина.
Среди прочих и милорд Синкбарз, из колледжа Крайст-Черч в Оксфорде, получив некоторую сумму денег на оплату квартального счета и написав родителю, что он-де занят усиленной подготовкой к экзаменам и поэтому вынужден отказаться от долгожданного удовольствия провести вакации в замке Синкбарз, - а назавтра после отправления письма поехав в город в коляске цугом в обществе юного Тома Тафтханта, студента того же университета, и, вкусив от всех столичных услад - театров, уличных дебошей, погребков, полицейских участков и других мест, о которых здесь нам лучше не упоминать, - лорд Синкбарз, говорю я, за десять дней наскучив Лондоном, покинул столицу довольно неожиданно; и, уезжая, он не стал оплачивать в отеле Лонга счет, а оставил этот документ в руках у владельца в знак своего высокого доверия к гостеприимному хозяину.
Том Тафтхант, понятно, уехал вместе с милордом Синкбарзом (несмотря на аристократические воззрения в политике, Том благоговел перед лордами не меньше, чем любой английский демократ). И как вы думаете, куда направилась эта достойная чета юных джентльменов? Никуда, как в Маргет: ибо Синкбарз воспылал желанием проведать своего давнишнего друга Брэндона и решил, как он сам изящно выразился, "стукнуть в дверь и поднять старика с постели!".
На пароходе, доставившем лорда Синкбарза с приятелем из Лондона, ничего значительного не произошло; пассажиров, кроме них, было совсем немного: два-три еврея, вечные странники, высадившиеся в Грейвзенде; преподобный мистер Уокербарт с шестью злополучными маленькими учениками - добыча, которую его преподобие захватил в Лондоне и увозил с собой в свою школу близ Хэрн-Бея; кое-кто из тех субъектов непонятного общественного положения, что непременно присутствуют на каждом пароходе и пользуются, очевидно, бесплатным проездом и всегда безотказно пьют и едят за капитанским столом; да некая дама со своею челядью, - вот и весь список пассажиров.
Дама - очень толстая дама, - очевидно, только что вернулась из-за границы. На палубе громоздился ее вместительный зеленого цвета дорожный экипаж, и на всех ее чемоданах" были налеплены свежие большие ярлыки со словами "Британский отель господина Инса. Булонь". Ибо достойный этот господин взял в обычай захватывать багаж своих постояльцев и обклеивать его билетиками с обозначением его имени и местожительства, - каковым простейшим способом он навечно утверждает себя в их памяти и дает знать о себе всем другим, кто имеет обыкновение разглядывать чемоданы своих попутчиков, чтобы вызнать их имена. Сколь обширна эта категория людей, я могу и не говорить.
Так вот: эта толстая дама держала курьера - рослого усача, который говорил на всех языках, выглядел, что твоя фельдмаршал, именовался Доннерветтером и ездил на козлах; горничную-француженку, мадемуазель Огюстину; и арапчонка по имени Саладин, который ездил на запятках.
Саладин знал только одну заботу - ухаживать за толстым, сопатым белым пуделем, который обычно разъезжал в карете между своей хозяйкой и ее преданной компаньонкой по имени мисс Рант. Толстая дама была, видимо, важной персоной. Всю первую половину поездки в тот ветреный и солнечный апрельский день она храбро шагала по палубе, повиснув на руке бедной щупленькой мисс Рант; когда же миновали Грейвзенд и началась килевая качка, она удалилась в свою цитадель - дорожный экипаж, а буфетчик, буфетчица и усатый курьер непрестанно бегали туда и назад с посудой, поставляя сперва бутерброды, а затем горячейший грог на коньяке: потому как с полудня, надо сказать, волнение усилилось, и пуделя тошнило; не лучше было и Саладину; горничной-француженке, как у всех у них заведено, "ужасно нездоровилось"; да и сама дама сильно занедужила; не по себе было и бедной, милой, сострадательной мисс Рант.
- Ах, Рант! - то и дело повторяла толстая дама. - Какая гадость эта маляди де мер! {То есть maladie de mer - морская болезнь (франц.).} О, мундье! {Вместо mon Dieu - боже мой (франц.).} Ох-хо-хо!
- Да, вы правы, дорогая, - отвечала Рант и подхватывала: - Ох-хо-хо!
- Спросите у буфетчика, Рант, далеко ли еще до Маргета? - И Рант шла и задавала тот же вопрос каждые пять минут, как делают люди в таких случаях.
- Иси, мусье Доннерветтер, алле деманде эн пе д'о шо пур мува.
- Э де л'о де фи афек, неспа, матам? {Искаж. франц. фразы со значением: "Господин Доннерветтер, пойдите попросите для меня немного кипятку..." - "С водкой, да, мадам?"} - отвечал мистер Доннерветтер.
- Уй, уй, ком ву вуляй {Да, да, как хотите.}.
- Валяй, говорите? - И Доннерветтер шел и приносил питье в том самом виде, как было желательно.
- Ах, Рант, Рант! Есть нечто и похуже, чем морская болезнь. Увы!
- Дорогая, дорогая Марианна, не расстраивайтесь! - возглашает Рант, сжав толстую лапу подруги и покровительницы в своих костлявых пальцах. - Не волнуйте свои нервы, дорогая. Я знаю, вы несчастны; но разве вы не имеете друга в вашей верной маленькой Ранти?
- Вы доброе создание, да, - сказала толстуха, которая и сама, как видно, была добрым и сердечным человеком. - Не знаю, что б я стала делать без вас. Увы!
- Не падайте духом, дорогая! Вы станете счастливей, когда приедете в Маргет; вы сами это знаете, - добавила Рант игриво.
- Что вы этим хотите сказать, Элизабет?
- Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!
- Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей - я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и... ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи {Достаточно хороша для него.}.
- Но ангел может. А вы - ангел, вы всегда были ангелом - ангельски доброй, ангельски прекрасной!
- Алле донк {Бросьте!}, - сказала ее приятельница и отпихнула ее от себя, - вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.
- Умереть мне на этом месте, если я сказала неправду; и если он отвергнет вас опять, как тогда в Риме, - то есть если он, после всех своих домогательств и клятв, окажется неверен... говорю вам, он негодяй, и больше ничего! И я так и скажу: он негодяй - злой, подлый негодяй!..
- Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете мне сердце! Ву кассере мун повер кьер. - Но Элизабет поклялась, - что она, наоборот, сама готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.
Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они велись внутри' кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они по своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать, что около половины пятого путешествие завершилось и пароход причалил к Маргетской пристани. Пассажиры сошли на берег и разъехались - кто домой, а кто в гостиницу. Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили, так как и они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили хоть единое слово, кроме "два и очко", "четыре-три", "шесть и шесть!" и тому подобное, - будучи все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в триктрак, - велели доставить свой багаж в гостиницу Райта, куда следом за ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала, и приезжим предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама плыла из спальни в свою гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел, пошатываясь, из своих апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к удивлению юного лорда, толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:
- Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей де мува, неспа? Жевузе вью а Ром - ше лямбассадер, ву савей {Господин виконт Синкбарз, рада вас видеть. Вы меня помните, правда? Мы с вами виделись в Риме - помните? У посланника.}.
Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.
- Право же, Рант, как я понимаю, - сказала она, - ему не с чего так заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме, когда он был совсем юнцом и ходил с гувернером.
- Кто она, к чертовой бабушке, эта толстая иностранка? - недоумевал лорд Синкбарз. - Я где-то ее видел, провались она совсем; но черт меня побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. - И, тотчас же забыв о ней, он пошел дальше, прямо к Брэндону.
- Странная, ей-богу, история! - размышлял хозяин гостиницы. - Оба, и лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к дому тетки Ганн. (Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)
Он сказал правду: как только номер девять управилась с обедом, она задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время, на притихший город уже легла тем часом вечерняя мгла; серебряный месяц озарил залив и при поддержке исправной и многочисленной свиты газовых фонарей осветил городские улицы - в осенний вечер полные веселья, но в жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В тот час (сказать точнее - в тридцать пять восьмого) две дамы вышли из подворья Райта "в плащах ревнивых, в бархате чепцов". Идут безлюдной Хай-стрит мимо ряда зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи "Весельчак", кондитерских, заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок и щепетильных, где с каких уж пор не продано ни рыбины ни ленты - зане сезон еще не наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот, не доходя бульвара, на углу - дом Финчема-аптекаря, который с целебным зельем наряду снабдит вас сигарами - и хуже тех сигар не купит смертный по три пенса штука!