Джон Уиндем
1. В Мидвич не попасть
Одно из самых счастливых событий в жизни моей жены — то; что она вышла замуж за человека, который появился на свет 26 сентября. Родись я хоть на день позже, и ночь с 26-го на 27-е мы, несомненно, провели бы дома, в Мидвиче и в полной мере ощутили на себе ее последствия. А так — был мой день рождения, к тому же накануне удалось подписать контракт с американским издательством, вот мы и отправились в Лондон, где устроили небольшой праздник. Все было просто чудесно: несколько дружеских визитов, ужин — скромный, но с омарами, и возвращение в отель, где Джанет и я наслаждались ванной, а затем друг другом.
Наутро, неторопливо собравшись, мы отправились домой. Остановку в Трейне, ближайшем к Мидвичу городке с большим магазином, использовали для покупок, после чего вновь выбрались на шоссе. Когда позади остался деревянный Стоуч, мы привычно свернули направо, предвкушая скорое окончание путешествия, но… Дорога на Мидвич была закрыта, яркая табличка гласила «Проезда нет», а у обочины красовался полисмен. Он поднял руку, я тут же. остановился. Полисмен приблизился, и я отметил, что он не наш, мидвичский, а из Трейна. Странно.
— Извините, сэр, но дорога закрыта.
— Вы хотитесказать, что нам предстоит делать крюк и добираться со стороны Онили?
— Увы, сэр, боюсь, что и там закрыто.
— То есть… Сзади раздался громкий гудок, поглотивший мои возражения.
— Отойдите-ка влево, сэр.
Понемногу начиная волноваться, я отхожу к обочине, и мимо проносится армейский грузовик, набитый ребятами в хаки.
— Революция в Мидвиче? — я еще не утратил чувства юмора, но довольно близок к этому.
— Маневры. Проезд закрыт.
— Но ведь не обе дороги сразу! Послушайте, констебль, мы живем в Мидвиче.
— Я понимаю, сэр. Но дорога закрыта. Советую вам вернуться в Трейн и подождать, пока здесь все не закончится. И не стойте на дороге, можете угодить под колеса.
Джанет, нагрузившись покупками, выбралась из машины.
— Дорогой, я отправляюсь пешком, а ты приезжай, как только откроют дорогу.
Констебль поколебался с минуту и наконец заговорил, понизив голос:
— Что ж, раз вы здесь живете, я скажу, но учтите: это строго между нами. Лучше не пытайтесь добраться до Мидвича, мадам. Никто не может попасть туда, такие вот дела.
Мы уставились на него.
— Это почему же не может? — спросила Джанет.
— Как раз это мы и пытаемся выяснить. А теперь вам пора. Как только дорога освободится, вы узнаете об этом — я позабочусь.
Спорить было бесполезно. Этот человек выполнял свой долг, к тому же делал это по возможности дружелюбно.
— Ладно, констебль, — согласился я. — Меня зовут Гейфорд, Ричард Гейфорд. Мы остановимся в гостинице. В случае чего передайте сообщение через портье.
Я вывел машину на шоссе и, поскольку не было оснований сомневаться, что и вторая дорога на Мидвич перекрыта, повернул назад к Трейну. Но как только мы миновали Стоуч, тут же съехал на проселочную дорогу.
— Что-то слишком уж чудно, — сказал я, давай-ка рванем через поля и поглядим, что там творится.
— Почему бы и нет, — Джанет открыла дверцу. — Этот полицейский был явно не в своей тарелке.
Самое странное во всем этом деле то, что Мидвич был типичной английской деревенькой, где, как известно, ничего и никогда не происходит. Мы с Джанет прожили здесь уже почти год и были абсолютно уверены в справедливости этого мнения. И местные жители лишь посмеивались, оглядываясь на надпись «Не беспокойте Мидвич!», установленную при въезде в деревню. Надобности в ней не было ну никакой.
И почему именно Мидвич был избран ареной жутких событий 26 сентября — навсегда останется загадкой.
Мидвич расположен в восьми милях к северо-западу от Трейна. Вдоль шоссе друг за другом идут деревушки Стоуч и Онили, от каждой из которых отходит дорога к Мидвичу. В центре нашей деревни разбит прямоугольный сквер, по его периметру выстроены церковь, почта, магазин мистера Уолта и несколько коттеджей. А вообще в Мидвиче около 60 коттеджей и домиков, деревянная ратуша, поместье Киль и еще Ферма,
Ферма это аккуратное здание в викторианском стиле, обросшее несколькими современными пристройками, когда здесь разместили исследовательский центр.
Ни полезных ископаемых, ни стратегических объектов, ни автодрома — ничего такого в Мидвиче нет, лишь Ферма иногда вносила в его рутинную жизнь свежую струю.
Веками в Мидвиче растили хлеб, пасли овец, и до того самого злополучного вечера 26 сентября казалось, что так продлится миллионы лет.
Однако нельзя утверждать, будто Мидвич оказался уж совсем на обочине истории.
В 1931 году здесь был центр эпидемии холеры, а еще раньше, в 1916, вражеский дирижабль сбросил бомбу: та упала на вспаханное поле и, слава богу, не взорвалась. К числу значительных событий относится то, что однажды местную конюшню осчастливила своим пребыванием лошадь Кромвеля, а Уильям Уодсворд, посетив развалины аббатства, сочинил один из своих хвалебных сонетов.
В остальном же время, казалось, обходило Мидвич стороной. Спокойными и неторопливыми были его жители. Почти все, исключая викария с женой, семью Зеллаби, доктора, меня с Джанет и, конечно, исследователей, жили здесь уже много поколений с безмятежностью, возведенной в ранг закона. День 26 сентября не сулил ничего необычного.
Правда, мисс Брант — как она заявила позже — обеспокоилась, насчитав у себя на поле целых девять сорок. Да еще мисс Огл расстроилась, так как навидалась во сне всяческих бесчинств, творимых вампирами. Кроме этого, ничто не говорило о том, что в Мидвиче намечалось нечто неожиданное.
Но когда мы с Джанет вернулись из Лондона, события уже развернулись вовсю. И вот вторник, 27-е…
Мы заперли машину, перелезли через ворота и двинулись полем, держась изгороди. Вскоре мы вышли на соседний участок и свернули левее, в сторону холма. Перед нами было большое поле с высокой изгородью, так что пришлось отмахать добрую милю, пока нашлись ворота, доступные для Джанет. По дороге мы миновали довольно высокий холм, с вершины которого был виден Мидвич. Правда, мешали деревья, но кое-что мы все же разглядели: купол церкви в окружении густых клубов дыма.
Чуть поодаль я заметил несколько коров, неподвижно лежащих на земле.
Я не слишком силен в тонкостях сельской жизни, но все же это показалось мне несколько странным. Коровы, что-либо жующие — вполне обычное зрелище, а вот крепко спящие… Но тогда я лишь ощутил смутное беспокойство, не более того.
Мы одолели изгородь и направились через поле со спящими животными.
Слева нас окликнули. Я оглянулся и увидел фигуру в хаки на соседнем участке. Человек кричал что-то невразумительное, но то, как темпераментно он размахивал своей палкой, не оставляло сомнений в смысле его слов. Нам приказывали вернуться. Я остановился.
— О, Ричард, ну пожалуйста, пойдем. Он далеко от нас, — сказала Джанет и побежала вперед.
Я все еще колебался, глядя на фигуру, жестикуляция которой стала еще ожесточеннее. Человек что-то отчаянно кричал.
Я решил последовать за Джанет. Когда я двинулся с места, она отбежала уже шагов на двадцать, но вдруг без единого звука упала на землю и замерла.
Я остолбенел. Если бы она подвернула ногу или просто споткнулась, я бы тут же бросился к ней. Но все случилось так неожиданно, со столь неуловимым оттенком неотвратимости происшедшего, что на мгновение показалось, будто ее застрелили.
Оцепенение длилось недолго. Я рванулся вперед, краем глаза отметив, что человек в хаки все еще машет руками. Но меня он больше не волновал. Я спешил к Джанет. И не добрался до нее. Сознание померкло так быстро, что удара о землю я уже не почувствовал.
2. В Мидвиче все спокойно
Как я уже отметил, 26 сентября в Мидвиче не наблюдалось никаких признаков волнения. Я занимался этим делом вплотную и могу с уверенностью сказать, кто и где находился в этот вечер и что делал.
Несколько молодых людей укатили в Трейн смотреть кино, в большинстве своем те же, кто был там и в прошлый понедельник.
Мисс Огл вязала на почте у коммутатора, исполненная уверенности в том, что беседа с глазу на глаз куда как интереснее, чем общение по телеграфу.
Мистер Таппер, бывший садовником, покуда не сорвал баснословный куш на тотализаторе, пребывал в скверном настроении из-за цветного телевизора, который опять барахлил, и ругался так, что жена не выдержала и ушла спать.
Все еще горел свет в окнах одной из новых лабораторий на Ферме, ничего необычного в этом не было: исследователи частенько просиживали за своими таинственными опытами до поздней ночи.
День, во всем самый обыденный и рядовой, для кого-то все же значил многое. Для меня, например, это был день рождения, и наш с Джанет коттедж стоял темный и наглухо запертый. В поместье Киль в этот день мисс Ферелин Зеллаби заявила мистеру Алану Хьюгу (в то время лейтенанту), что пора бы уж придать их отношениям официальный статус, а для начала хотя бы намекнуть об этом ее отцу.
Алан, правда, не без колебаний, разрешил проводить себя в кабинет Гордона Зеллаби, чтобы ознакомить того с ситуацией.
Он нашел хозяина поместья удобно расположившимся в большом кресле. Его глаза были закрыты, а седая голова, элегантно склонена набок, так что казалось, будто он дремлет под звуки волшебной музыки, наполнявшей комнату. Одна стена от пола до потолка была заставлена книгами, оставался лишь промежуток для дверей, на пороге которых стоял Алан. Еще больше книг было в низких шкафах, разбросанных по всей комнате меж окнами и камином, в котором трепетал приятный, но не столь уж нужный огонь. Один из шкафов был отведен под труды самого Зеллаби в разных изданиях и на многих языках, наверху его еще осталось немного места. Над этим шкафом красовался портрет симпатичного юноши, в котором даже по прошествии сорока лет все еще можно было узнать Гордона Зеллаби. Несколько портретов не менее выдающихся деятелей висело в разных концах комнаты. У камина находились семейные фотографии. Отец, мать, обе сестры мистера Зеллаби, а также Ферелин и ее мать.
Портрет Анджелы, второй жены Зеллаби, стоял в центре стола, за которым рождались труды великого ученого.
Мысль о работах Зеллаби заставила Алана усомниться в том, достаточно ли благоприятное время он избрал для визита. Новая книга определенно находилась в стадии созревания — только этим и можно было объяснить явную рассеянность мистера Зеллаби. «Он всегда такой, когда что-нибудь замышляет, — говорила Ферелин. — В такие моменты он уходит гулять и забирается так далеко, что потом вынужден звонить домой и просить нас отыскать его. Это несколько утомительно, но продолжается недолго и приходит в норму, как только он садится за книгу. Пока он пишет, нужно быть строгим, чтобы вовремя ел и все такое».
Комната в целом — с удобными креслами, мягким освещением и роскошным ковром — представлялась Алану практическим воплощением взглядов хозяина на уравновешенную жизнь. В книге «Пока мы живы», единственной, которую он удосужился прочесть, Зеллаби считает аскетизм и сверхтерпимость признаком плохой приспособляемости. Книга была интересная, но, по мнению Алана; мрачноватая. К тому же автор не уделял должного внимания тому, что представители нового поколения гораздо более динамичны и дальновидны, чем их предшественники.
Наконец музыка смолкла. Нажатием кнопки в подлокотнике кресла Зеллаби выключил приемник, затем открыл глаза и посмотрел на Алана.
— Думаю, вы не были против, — извинился он. — Прерывать Баха — это преступление. Ну, и потом, — он посмотрел на проигрыватель, — обращаясь со всеми этими новшествами, необходимо соблюдать условности. Теряет ли искусство музыканта свою ценность лишь потому, что он сам персонально не присутствует? И как в этом случае быть с вежливостью? Мне считаться с вами? Никогда этого не узнать, ибо это неведомо никому.
Мы ведь не слишком искусны в соединении новаций с общественной жизнью, не так ли? В конце минувшего века узы книжного этикета распались; и с тех пор не существует универсальных правил, регулирующих отношение к чему-либо новоизобретенному. Нет жестких установок — извечного соблазна для бунтарских натур, а это уже само по себе ущемление свободы. Печальный факт, не так ли?
— О, да, да, — попытался вклиниться Алан. — Я, э-э-э…
— Но имейте в виду, — невозмутимо продолжал Зеллаби, — наличие указанной проблемы едва ощутимо. Нашего современника мало волнуют различные аспекты новшеств, он просто использует их с момента появления. И лишь когда сталкивается с чем-то действительно значительным, наконец признает наличие социальной проблемы. И тут уж пробуждается начинает требовать закрытия исследований? свертывания ассигнований как это было с водородной бомбой.
— Э-э, разумеется, все это так. Но, собственно… Мистер Зеллаби чутко уловил колебания Алана.
— Пока вы молоды, — изрек он, — ваша не омраченная заботами о будущем жизнь исполнена романтики. Но так не будет вечно. К счастью, здесь, на Западе, знамя нашей этики еще трепещет на ветру свободы, но старым костям все труднее нести бремя новых знаний. Или вы считаете иначе?
Алан собрался с духом. Воспоминания о подобных беседах с мистером Зеллаби, имевшим место ранее, и не менее насыщенных запутанными высказываниями, вдохновили его на решительную атаку.
— Видите ли, сэр, я собираюсь поговорить с вами совсем о другом деле.
Обычно, когда рассуждения Зеллаби прерывали, он упорно пытался вернуться в старое русло, но сейчас почему-то сдался без боя:
— Конечно, конечно, друг мой. Что произошло?
— Это касается Ферелин, сэр.
— Ферелин? Но ведь она в Лондоне и вернется лишь завтра.
— Э-э, она уже вернулась.
— Что вы говорите? — воскликнул Зеллаби. Он обдумал это утверждение. — Пожалуй, вы правы. Она ведь обедала с нами. Да вы же оба там были! — в его голосе звучал триумф криминалиста, взявшего след.
— Точно, — Алан решился выложить все свои новости сразу, презрев тщательно продуманные домашние заготовки. — Высокочтимый сэр!..
Зеллаби терпеливо выслушал Алана вплоть до заключительной фразы:
— Надеюсь, сэр, вы не станете возражать, если мы официально объявим о помолвке.
На этом месте глаза Зеллаби округлились:
— Дорогой юноша, вы переоцениваете мое положение. Ферелин — вполне разумная девушка, и у меня нет и тени сомнения, что вместе с матерью они приняли правильное решение.
— Но я не виделся с миссис Холдер, — заметил Алан.
— А зря. После встречи с ней дело пойдет гораздо быстрее, Джейн — прекрасный организатор, — Зеллаби с благожелательным видом рассматривал одну из книг на камине. — Что ж, вы похвально выдержали свою роль, и теперь в моем лице имеете надежного союзника.
Очень скоро все собрались за столом. Мистер Зеллаби поочередно оглядел жену, дочь, будущего зятя и поднял бокал.
— Выпьем, друзья мои, — торжественно начал он, — за величие человеческого духа. Брак, как его трактуют церковь и государство, подразумевает, увы, условно-механическое отношение к партнеру. То ли было у Ноя! Но дух человеческий могуч, и случается, любовь выживает даже в столь прозаической форме. Поэтому, расставаться с надеждой…
— Папа, — перебила Ферелин, — уже одиннадцатый час, а Алану еще возвращаться в лагерь. Почему бы тебе просто не пожелать нам счастья и долгих лет жизни?
— О! — только и сказал Зеллаби. — Ты что же, уверена, что этого достаточно? Так ведь неподобающе кратко! Впрочем, если ты так считаешь, ладно. От всего сердца желаю вам долгой и счастливой жизни.
Все выпили.
— К сожалению, Ферелин права, и я вынужден вас покинуть, — сказал Алан.
Зеллаби сочувственно кивнул.