— Для кого?
— Для меня. И для всех мужиков на земле. Огнеопасная…
3
Молчаливые «штатские», забившись вместе с директором «Гиппократа» в его кабинете, снимали копии с документов, будто сдирали с них кожу. Директор «госдачи» к медицине, конечно, отношения не имел, а представлял совсем иную сферу деятельности. Штатские молчальники сразу нашли с ним общий язык, поскольку и профессия у них была общая. Выясняли, кто когда приехал и когда убыл… Особо любопытствовали, кто с кем встречал Старый Новый год. Наталкиваясь на пикантности, понимающе переглядывались и ухмылялись молча, словно боясь обронить что-то секретное.
А в зале, официально именовавшемся столовой, следователь раскрыл очередную тетрадь.
— С Алексеем Борисовичем вы меня познакомили. Подарили мне этого человека. Извините за выспренность… А теперь, Мария Андреевна, помогите, пожалуйста, восстановить картину того вечера.
— Постараюсь. Я постараюсь, — ответила Маша ограбленно-опустевшим голосом, без оттенков и интонаций.
— Простите, конечно. Еще не улеглось, я понимаю…
— И не уляжется, — перебила она.
Оперлась локтями о столик и обхватила руками шею.
Митя тоже долго не подавал голоса, будто завороженный ее страданием. Она преодолела себя:
— Я хоть и не реставратор, чтобы восстанавливать картины, но та картина будет у меня перед глазами до конца дней…
— Помогите и мне увидеть ее:
— Муж откупорил шампанское и наполнил бокалы. Он любил смотреть, как пробка взлетает вверх.
— Два ваших бокала… или все четыре? — осторожно, извиняясь за назойливость, попросил уточнить Митя. — Все четыре?
— Все три, — ответила она. — И с удовольствием наблюдал за пеной и пузырьками.
— Мне неловко… Но почему три?
Митя оторвался от тетради в клеточку.
— У него была глаукома в угрожающей форме. Вы знаете, что это такое?
— Глазная болезнь.
— Это главная причина… слепоты на земле. Алкоголь ему был запрещен. Иногда он пытался «в порядке исключения»… Но исключений я делать не позволяла. Поэтому перед ним стояли стакан и бутылка боржоми. Других боржомных бутылок на столе не было. Запомните эту деталь… Стакан и бутылку поставил официант. По моей просьбе. И задолго до ужина. Это тоже надо запомнить.
— Боржоми Алексей Борисович себе… сам налил? И кто еще был за вашим столом?
— Послушайте, Митенька… Можно я и впредь буду к вам так обращаться?
— А как же еще?
— Я обо всем расскажу. Но не спеша, по порядку. Как просила уже…
— Безусловно… так лучше всего.
Он продолжал без надобности отрываться от своих записей и ненароком, урывками посматривать на нее. К его завороженности Машиным горем что-то добавилось… Чтоб оправдаться, спросил:
— Вы не устали?
— Это не имеет значения… Муж и в своем стакане разглядывал пузырьки. Но боржомные.
Теряя нить воспоминаний и хватаясь за нее, Маша повторила:
— Разглядывал пузырьки… В нем было много детского.
— Как во всех добрых людях.
— Мой муж был не просто добрым — он был самым лучшим. Замечательным… Таких больше нет.
Это тоже прозвучало по-детски: «Лучшая в мире мама!.. Лучшая в мире бабушка!»
Слова «мой муж» она, как и раньше, произносила с удовлетворением и даже вызывающе гордо. Слишком долго ее, покорительницу, не награждали словом «жена». Так сложилось… Алексей Борисович освободил Машу от участи, столь ведомой женщинам и столь обидной для них.
— Неожиданно мой муж выхватил откуда-то из-под стола букет гвоздик белого подвенечного цвета. Озорно выхватил, как цирковой фокусник. Он любил цирк… Протянул цветы мне, поднял свой стакан и посмотрел на часы. Я по мгновениям помню… «У нас еще полторы минуты», — сказал он. А когда по радио загремел гимн, мой муж, стремясь заглушить его, произнес: «Пусть этот Старый Новый год будет молодым. Старость хороша, когда она не сдается! Молодость и здоровье! Это мой тост!» Сам он в своем давно уж не юном возрасте был моложе всех остальных. Мы выпили. И мой муж тоже… из своего стакана.
— Но кто все-таки… еще сидел за столом? Простите, что я так навязчив. И когда Парамошин решил покаяться? В чем?
— Это вы узнаете в самом конце. Иначе нельзя… Сперва обо всем другом.
— Да, да… Я согласен.
— Муж выпил и швырнул стакан на пол. Он часто так делал: на счастье! Но тогда швырнул с какой-то особой лихостью. И стакан брызгами разлетелся по полу. Вадим Степанович даже вскочил со своего стула, будто следил за мужем. Яд, я уверена, был в бутылке боржоми.
— Но как Парамошин заранее угадал, где именно будет сидеть Алексей Борисович?
— Там были таблички. С инициалами и фамилиями… Как положено, заранее указали, кому где находиться.
— А кто пригласил Вадима Степановича?
— Директор дачи — его закадычный приятель. Думаю, они по определенной линии — сослуживцы… Парамошин явился едва ли не раньше всех. Скитался по залу. Чего он искал? Гибели моего мужа?
— Это кто-нибудь видел?
— Официант, который по моей просьбе поставил ту бутылку боржоми. Парамошин, не сомневаюсь, ее откупорил и…
— Значит, Вадим Степанович бродил по пустому залу?
— Когда-то он был для меня Вадимом… — с досадою и нажимом оповестила Маша. — Вам это надо знать.
— Вадимом для
4
Полина Васильевна, Машина мама, значилась в авторитетных знатоках права — и преподавала его на юридическом факультете. Она утверждала, что право обязано защищать права… Прежде всего, не государства, а человека. За эту буржуазность воззрений ее время от времени поругивали, а то и упрекали в космополитском уклоне. Но так как фамилия «Беспалова» принадлежала ей лично с рождения, а не была псевдонимом, упреки оставались только упреками.
«Кончились ангины — начались романы», — в полушутку сообщила себе самой Полина Васильевна. Хоть и знала, что при Машином нраве увлечение шуточным быть не могло. Но реальность превзошла опасения: любовные крылья закинули Машу в такую высь, откуда падать не просто больно, а без парашютной постепенности — катастрофично. До тонкости изучив правдоискательский характер дочери, мать надеялась, что интересы другой матери, а заодно и жены (тем паче интересы ребенка!) заявят о себе и попридержат рискованный Машин взлет.
Сам же Вадим был из тех «низов», откуда стартовали на должностные верха. Подъем начинался в институтских общественных сферах. По этой причине Вадим уговаривал Машу не чересчур афишировать их взаимные чувства. А чтобы приглушить разговоры о семейных его неурядицах, вызвал семью в Москву. Ему немедленно предоставили комнату в общежитии — самую удобную и просторную: перворазрядному студенту все перворазрядное и полагалось.
Любовь застлала Маше глаза — и тогда мать решила подарить ей