Ревизия началась как раз с того, на что больше всего зарились интервенты в Архангельске, – с многомиллионных запасов оружия, военной техники, различных порохов и обмундирования. Даже окинуть взором эти гигантские хранилища было невозможно, – нужен был самолет, чтобы облететь всю грандиозную панораму складов, и Кедров сказал:
– И все это валяется здесь? Под дождями, под снегом? При том ужасном положении внутри страны?.. Начнем вывозить. Павлухин, тебе, как парню боевому, с бескозыркой набекрень, придется для начала подраться с иностранцами, которые гуляют здесь как у себя дома…
Дело было ответственное и сложное, ибо склады заборов не имели, замки можно было пальцем расковырять. И лазали здесь, среди порохов и техники, кто угодно: англичане, французы, румыны, белополяки, американцы. Брось спичку – и фукнет так, что от города плешь останется. Бывший генерал Самойлов, которого Кедров назначил командующим всеми сухопутными и морскими силами, внес поправку – совсем неутешительную.
– Ты ошибаешься, – сказал он Павлухину, – если думаешь, что плешь от тебя останется. Случись взрыв – и земля Архангельска, вместе с домами, уйдет к небесам, а на это место выплеснет Белое море… Россия просто не будет больше иметь такого города, как Архангельск! Понял? Ну так – торопись…
Торопились: денно и нощно громыхали составы, вывозя в Котлас и на Сухону взрывчатку – первым делом взрывчатку! Ревизия Кедрова задыхалась без людей: большевиков в Архангельске было мало, а Центр, словно назло, высылал на подмогу специалистов, которым нельзя было верить. Но – за неимением других – приходилось работать и с этими. Угроза взрыва подгоняла людей, и создалось в городе странное положение: коммунисты рука об руку работали в эти дни с офицерами, среди которых было немало белогвардейцев. Особенно старался капитан Костевич – один из лучших артиллеристов России. Комиссар Кедров выхлопотал ему в Москве даже премию в три тысячи рублей…
– Армию! – настаивал Самойлов на собраниях губкома. – Надо создавать армию посредством строгой мобилизации!
А вот армию было не создать. И случалось так, что не командиры командовали полками, а полки командовали своими командирами.
Когда разгрузили склады, вывезя из них главное, Павлухину дали 1-й архангельский батальон – как комиссару. Он явился в казарму, увидел кислый сброд и стал подтягивать людей, но ему сказали – вполне авторитетно:
– Чего шумишь? Ты нашего беспорядка не нарушай…
Кончилось все это бунтом, стихийно ставшим антисоветским. Батальон разоружали, чистили, снова вооружали. И снова он был на грани возмущения. Армии не было. Обратились за помощью в Петроград, и оттуда прислали конный эскадрон ингушей из «дикой дивизии»; командовал этим эскадроном ротмистр Берс – весьма нахальный тип, выдававший себя за левого.
– Я левый! – говорил Берс убежденно, но какой «левый» – времени тогда разбираться не было.
Прибыл из Петрограда и опытный штабист полковник Потапов, работавший еще при Керенском военным советником. Ему поверили – и Кедров, и Самойлов, и гарнизон. Не верил Павлин Виноградов.
– Птичка, – говорил Виноградов, – упорхнет…
Потапов сразу же удалил Павлухина из батальона.
– Вы не умеете руководить людьми, – сказал он.
Это было обидно, но отчасти и справедливо. От казармы у Павлухина осталось мерзостное впечатление; один запах портянок приводил его в бешенство. Чистоплотный, как большинство матросов русского флота, он не выносил смрада полковой кухни, роскошных чубов, завитых щипцами, вечернего кобелячества и утреннего похмелья… «Это не армия!»
Вопрос о создании армии в сотый раз перемалывали на собраниях.
Самойлов стоял на своей точке зрения – еще старой:
– Армия нужна не такая, что кто захотел – тот и пришел. Не волонтеры! Нужна армия по мобилизации…
Убедил. Объявили мобилизацию.
Военком Зенкович доложил:
– Товарищи, в армию никто не идет.
– Нужно взять, – жестко ответил Виноградов.
Когда попробовали взять, начались бунты. И самое опасное волнение – в Шенкурске. Правда, к бунтам уже привыкли: Архангельская губерния по числу антисоветских восстаний занимала первое место в Союзе коммун Северной области. Изнутри губернию подымали на бунт, словно дрожжи густую опару, эсеры различных оттенков – как правило, из народных учителей; сами вышедшие из мужиков, они пользовались громадным авторитетом в деревне.
Час решающего удара был уже близок, и в один из дней бывший генерал Самойлов поднялся за столом губкома:
– Одно сообщение. Короткое. Позволите?
Ему дали слово, и он объявил:
– Сегодня на рассвете мне снова предложили с Мурмана предать оборону Архангельска и перейти на сторону интервентов. Причем переговоры со мною вел опять генерал Звегинцев.
Кедров помял в руках бородку, спросил одним словом:
– Когда?
– Не знаю, Михаил Сергеевич, – ответил Самойлов. – Генерал Звегинцев не дурак, и он, конечно, не проговорился о сроках наступления англичан.
– Хорошо, Алексей Алексеевич, – сказал Кедров. – Товарищи, продолжим совещание…
А после совещания стремительный Павлин Виноградов нагнал Павлухина в коридоре исполкома.
– Собирайся, – велел. – Начинаем отбирать землю у попов. А в Шенкурске восстание растет. Боюсь, что снова придется подавлять силой оружия. Эсеры – люди крутые…
Выехав в губернию, Павлухин не утерпел и на часок заехал в Вологду, чтобы повидать Самокина.
Когда Савинков – вслед за чехами – поднял восстание в Ярославле, Муроме и Рыбинске, эсерам не удалось перекинуть искры пожара на вологодские крыши, – планы сбились: англичане еще не высадились в Архангельске, и мятеж был подавлен.
– А у нас в Вологде, – рассказывал Самокин, – не как у вас: здешний рабочий встал как стенка. Из пушки не прошибешь! Не посмотрели, что и послы под боком. Ввели осадное. Ходить по улицам не смей, как стемнело между волком и собакой. Вот и не удалось им притащить Вологду к Ярославлю!
– Ну а дипломаты? – спросил Павлухин.
– Сидят?
– Сидят. Как гвозди.
– Ну и что дальше?
– Ничего. Мы люди вежливые, гостеприимные. Потихонечку мы их из Вологды выдавливаем. Засиделись, мол, пора и честь знать…
– А куда их? В Москву выдавите?
Самокин провел по усам.
– С ума ты сошел! – ответил Павлухину. – Как можно дипломатам указывать? Это народ особый: куда хотят, туда и поедут… Так вот, в Москву-то они, кажется, и не собираются. Им сейчас, на мой взгляд, больше архангельский климат подходит. Теперь, Павлухин, положение создалось такое: миссии заявляют, что они и согласны бы убраться отсюда, но, понимаешь, говорят так, что нету у них прислуги, которая бы чемоданы им увязала. Дотащить дипбагаж до вокзала тоже ведь нелегко.
Самокин говорил без улыбки, но за всем этим скрывался юмор. Тогда Павлухин встал и поплевал себе на ладони:
– Такелажное дело знакомо. Хочешь, я им помогу? Черт с ним, даже на чай не возьму, а все сундуки допру до вагонов!
– Не надо. У меня уж есть бой-команда. Из балтийцев! Коли нужно, так они из-под черта голыми руками горящую печку вынесут. Придет срок, и они мне этих дипломатов – как пушинку… На воздусях! Даже земли не дадут ногами коснуться! Выпрут!
В разговоре со старым другом Павлухин рассказал о поручении, какое ему выпало: наблюдать за раздачей поповских земель тем, кто мобилизован в Красную Армию…
Самокин поразмыслил.
– Ты это серьезно? – спросил.
– Вполне.
– А кто поручил тебе это?
Павлухин назвал Павлина Виноградова.
– Павлина я знаю. В его преданности никто не сомневается. Но он слишком горячий человек. И рубит зачастую сплеча… То, что он тебе посоветовал, политическая ошибка. Дом горит, а он шапку примеряет. Не выполняй этого приказа, Павлухин!
– Теперь я тебя спрошу, Самокин, – ты это… серьезно?
– Вполне. Когда в России делили громадные пространства помещичьих угодий между крестьянами, это имело революционную цель. Это доказывало народность нашего дела. А теперь оцени положение здесь… Помещика в этих краях и во сне не видели. Барства никогда не знали. Тебя, как большевика, будем говорить прямо, они не уважают. А священника – да, уважают. И у попа… Ну, сколько у попа земли? Как у богатого мужика, – верно ведь? Не больше! И вот является такой Павлухин в бескозырке набекрень и начинает делить… А кто ты такой? Не веришь ты мне? Тебе кажется, что Самокин осторожничает? Что ж, я могу ответить тебе: мы во многом совершаем ошибки. Мы, свершив великую революцию, торопимся в один месяц сделать все то, что можно спокойно разложить на труд целого поколения. От этого и ошибки, и левизна. И… кривизна! Хорошо, – закончил Самокин, – попробуй делить. Я посмотрю, что у тебя получится.
Распростились они холодновато.
– На всякий случай – прощай, – сказал Самокин. – Я занят. Кручусь как белка в колесе… Вот и сейчас надобно подготовить здание для приема Кедрова и штаба Самойлова в Вологде.
– Как? – удивился Павлухин. – Из Архангельска… сюда?
– А вот так и будет. Положение сейчас аховое. Штабы переносятся в Вологду. А дипломаты – в Архангельск. Мы ближе к Москве, они ближе к интервенции. И когда пробьет час – еще неизвестно. Но как только моя бой-команда начнет вязать чемоданы дипломатам, значит – петушок пропел: война…
…Скромная церквушка на косогоре, а возле раскрытых дверей ее – три гроба, плохо оструганные. Павлухин соскочил с телеги, снял бескозырку, подошел.
– Вечная память! – сказал. – А что тут случилось?
– Да топорами один другого перестукали.
– За что же?
– Да приказ такой вышел: поповскую землю делить… Вот они и поделили ее. Каждому теперь ровно по аршину досталось.
В одной деревне поповскую землю забрал себе богатый мужик, и пришлось трясти наганом, забирая ее обратно. А в другой деревне – сразу пять дезертиров из Красной Армии (узнали, что им земля полагается, и рванули по домам, только пятки засверкали); пришлось Павлухину забрать у них и землю и винтовки. И теперь вся мужицкая жадность, вся ее тщета и злоба, до времени затаенные под спудом кулака станового пристава, вдруг прорвались наружу. Павлухин понял, что Самокин был прав: раздел поповских земель взбаламутил губернию, посеял раздоры, и это как раз в такое время, когда вот-вот жди удара…
А еще в одной деревне – девушка, с глазами синими. Дочь священника. И сам священник – старенький попик захудалого прихода.
– Ну, рвите! – сказал он Павлухину, чуть не плача.
А на полках – книги юной поповны: Чернышевский, Пушкин, Есенин, Герцен и Плеханов… «Как рвать?» Павлухин вырос в деревне, ему с детства памятны леса и поля вымершего рода дворян Оболмасовых. Там – да, было что делить! А здесь…
Дочь священника сбегала на огород, нарвала луку с грядки, сбрызнутой веселым дождиком.
Павлухин взял ложку и склонился над ботвиньей.
– Я неверующий… – буркнул, потупясь.
– Я тоже, – сказала девушка, и глаза ее полыхнули такой яркой синью, так глубоко запали в душу.
– А я верующий, – произнес попик. – Бог все видит. Рвите!
– Ну и бог с вами, – ответил Павлухин. – В деревне без огорода разве проживешь? Я понимаю…
С киота он перевел взгляд на книжную полку.
– А вы любите классиков? – спросила девушка.
– Уважаю, – ответил Павлухин. – Даже очень уважаю.
– Странно, – заметила поповна. – А вот до вас был один большевик тут. Так он говорил, что все классики дворяне и коммунисту читать их не к лицу.
– Так он дурак был! – сказал Павлухин и закусил краюху.
– Не уверена… – задумалась поповна.
Попик подкрутил фитиль лампы, чтобы виднее было, и спросил матроса в упор:
– Ты мне, полосатый, зубы тут классиками не заговаривай. Отвечай как на духу: когда рвать станешь – утром или поужинав?
– Да не буду я вас рвать. Чего мне рвать-то?
И попик дунул под стекло лампы:
– Тогда неча керосин прожигать. И так отвечеряешь… Ложка не ружье, не промахнешься, чай, стреляя!
А вот стрелять Павлухину в этой поездке пришлось. Причем стрелял в Шенкурске, в эсера Ракитина, которого знал по собраниям в Архангельске, и даже пива однажды вместе по две кружки выдули…
Сейчас встретились на улице.
– Чего шумите?.. Вы, шенкурята! – спросил Павлухин.
– Ах это ты, большевистская шкура! – ответили ему.
И за словами – трах, трах. Мимо… Павлухин достал наган, рванул по ногам… По ногам! По башке боялся – все еще думал: может, ошибка? может, пьян? может, не надо?..
Пришлось удирать из уезда. Приехал в Архангельск, а там штабы уже собирались в дорогу. Главное командование в городе поручалось полковнику Потапову. А поручик Дрейер при встрече шепнул Павлухину по секрету:
– Не проболтайся. Мы уже ледоколы готовим к затоплению на фарватере. На случай, если они пойдут…
– Неужто?
– Молчи. Своими же руками на дно пустим. Здесь кругом предатели. Но не пойман – не вор. Вчера вывалили мины на фарватере, а разве можно ручаться за адмирала Виккорста, что он не передаст плана постановок англичанам?..
Павлухин забежал в исполкомовскую столовую, глотал, обжигаясь, раскаленные постные щи; и такие же щи ел за другим столом народный комиссар Кедров; подальше сидел ротмистр Берс («левый») и тоже хлебал щи. А в душе Павлухина, словно незабудки, долго цвели синие глаза юной поповны…
Берс передвинул к нему свою тарелку.
– Откуда ты? – спросил.
Павлухин рассказал о поездке, пожалел поповну.
– Такая тоска там, – сказал, – хоть вой… Жалко мне ее!
– А знаешь, что говорят коммунисты? – спросил его Берс, показывая в улыбке отличные зубы. – Тебе, как большевику, любая панельная шлюха должна быть ближе и роднее, нежели дочь служителя религиозного культа… Осознал?
– Осознал. – И Павлухин дал Берсу по морде.
Берс оказался человеком выдержанным. Он только огляделся по сторонам – не заметил ли кто его позора? Нет. Кажется, не заметили. И ответного леща давать матросу не стал. Он сказал Павлухину так:
– Стоит мне чирикнуть моим ингушам, и тебя изрубят на куски. А мясо твое, Павлухин, завтра же продадим в лавке, а выручку прогуляем в ресторане «У Лаваля»… Ты это учитывай!
Было ясно, что «выручка» – самое насущное дело в карьере ротмистра Берса, гордого своим родством с одним очень знаменитым на Руси писателем. Впоследствии эта «выручка» обрела трагический смысл в судьбе самого ротмистра Берса и в судьбе Архангельска, совсем недавно ставшего советским городом…
Так складывались дела. Неважно они складывались.
Ледокольный буксир с отрядом латышей и архангельских коммунистов шпарил по волнам, отчаянно дымя. Миша Боев, сидя на мостике, играл на гармони вальсы, и музыка – вся в дыму – так и отлетала за корму вместе с угаром дыма. Командовал буксиром старый заслуженный помор-шкипер по имени Элпидифор Экклезиастович, – не сразу выговоришь.
– Ты для меня, отец, будешь просто «батькой», – рассудил Павлухин, – я тебе по возрасту в сыновья гожусь.
– Оно и ладно, сынок, – согласился шкипер и спустился в каюту, где как следует насосался рома…
Это были дни, когда англичане уже вышли к Сороке, спустившись с Мурмана к югу вдоль полотна железной дороги. И уже блуждали возле берегов таинственные, как призраки, корабли.
Буксир кувыркало на зыби, он тяжко плюхался во впадины между волн своим круглым, как пузатая миска, днищем. Его давно не чистили в доках, и он переползал сейчас по воде, волоча за собой длинные бороды водорослей. Одинокая пушка «гочкиса» сверлила мутное пространство. Миша Боев крепко спал на мостике, раскинув ноги и руки, а гармонь ползала по решеткам, то сжимаясь, то растворяясь мехами. На рассвете, где-то далеко за Яграми, на траверзе солеварен Неноксы, заметили странное судно.
Павлухин протер линзы бинокля: флаг не «читался». Но когда «прочел» расцветку, то совсем ошалел – государства с таким флагом он не знал, и «Своды» не давали ответа…
– Эй, батька! – заорал Павлухин, и первым проснулся Миша Боев, застегнул гармонь на ремешок.
– Чего орешь? – сказал.
– Да вон, видишь… Какой-то иностранец ползает!
Вылез ромовый «батька» из люка, аки домовой из погреба.
– Шибко авралишь, сынок. Мы ведь не пьяные…
– Эвон! – показал Павлухин. – Что это за коробка, знаешь?
Старый шкипер вгляделся в рассвет:
– Это «Святой инок Митрофан» под флагом флотилии Соловецкого монастыря. Флаг у них тоже святой: под ним монахи богомольцев до угодников Зосимы и Савватия перевозят.
– Кажись, не время сейчас молиться, – заметил Миша Боев.
Дали позывные гудки – никакого впечатления. На «Святом иноке Митрофане» никто даже не почесался.
– Эй, на «гочкисе»! – велел Павлухин. – Один – под нос! Да наводку поточнее: не в нос, а под нос… Жарь!