Пэт меняет тему.
— Первым делом ты должен будешь в законном порядке поменять имя. Мы пользуемся услугами одного судьи в округе Фэрфакс, северная Виргиния, который держит дела в строжайшей тайне. Формальность, конечно, но выбрать новое имя придется. Лучше сохранить прежние инициалы и особо не выпендриваться.
— Например?
— Майк Барнс. Мэтт Бут. Марк Бриджес. Митч Болдуин.
— Похоже на список членов белого братства.
— Похоже, конечно. А то Малкольм Баннистер не из той же кучи!
— Спасибо.
Еще несколько миль мы придумываем мне имя. Серхофф открывает лэптоп и, щелкая «мышкой», спрашивает:
— Какая у нас самая распространенная фамилия на «б»?
— Бейкер? — предлагает Хичкок.
— Эта на втором месте.
— Бейли, — говорю я.
— Номер три. На четвертом месте Белл, на пятом Брукс. Победитель — Браун, эта фамилия вдвое популярнее серебряного призера Бейкера.
— Один из моих любимых афроамериканских писателей — Джеймс Болдуин, — вспоминаю я. — Это и будет моя фамилия.
— Годится. — Серхофф нажимает на клавишу. — А имя?
— Может, Макс?
Хичкок кивает, и Серхофф пишет: «Макс».
— Мне нравится, — говорит Хичкок. Можно подумать, что он нюхает хорошее вино.
— В Соединенных Штатах примерно двадцать пять Максов Болдуинов, так что это самое то, — говорит Серхофф. — Хорошее четкое имя, не слишком распространенное, но и не экзотика и не дурь какая-нибудь. А второе имя? Что мы поставим посерединке, Макс?
Когда на первом месте стоит «Макс», серединка как-то не вытанцовывается. Потом я вспоминаю Рида и Коупленда, моих бывших партнеров, их контору на Брэддок-стрит в Уинчестере: «Коупленд и Рид, адвокаты». В их честь я останавливаюсь на «Риде».
— «Макс Рид Болдуин», — смакует Серхофф. — Пойдет. Осталась какая-то мелочь, и готово. А, Макс? «Младший», «третий», «четвертый»? Только без лишних фантазий.
Хичкок качает головой.
— Обойдется, — бормочет он.
— Я тоже так думаю, — говорю я. — Никаких дополнений.
— Молодец. Все, имя готово: Макс Р. Болдуин. Берешь, Макс?
— Пожалуй. Но надо привыкнуть.
— Конечно.
Выбор имени на всю оставшуюся жизнь — волнующее дело, но все-таки это одно из простейших решений. Совсем скоро мне придется столкнуться с выбором посложнее: глаз, носа, губ, подбородка, дома, работы, семейной истории… Какое взять детство? Где и чему я учился? Почему я холост, был ли женат? Как насчет детей?
С ума сойти!
Глава 18
В нескольких милях восточнее Моргантауна мы покидаем автостраду и останавливаемся перед мотелем «Бест вестерн», устроенным в старомодном стиле — это когда можно поставить машину прямо перед своей комнатой. Нас уже ждут агенты, скорее всего ФБР. Я выползаю из фургона с великолепным ощущением свободы и слышу голос Хански:
— Твой номер тридцать восемь.
Один из непредставившихся агентов отпирает дверь и передает мне ключ. В номере две широченные кровати, на одной выложен целый гардероб. Следом за мной входят и закрывают дверь Хански и Серхофф.
— Я выяснил в тюрьме твой размер, — сообщает Хански, указывая на одежду. — Не понравится — не беда, можно будет пройтись по магазинам.
Мне предложено две белые рубашки и одна в голубую полоску, все с воротником на пуговках, две пары брюк цвета хаки, линялые джинсы, коричневый кожаный ремень, стопка аккуратно сложенных трусов, две белые футболки, несколько нераспакованных пар носков, коричневые мокасины приличного вида и уродливейшие на свете черные полуботинки. В целом неплохо для начала.
— Спасибо, — говорю я.
— Зубная щетка, паста, бритвенные принадлежности — в ванной, — докладывает Хански. — Там же найдешь спортивную сумку. Понадобится что-то еще — купим в магазине. Как насчет ленча?
— Не сейчас. Хочется немного побыть одному.
— Без проблем, Мэл.
— Теперь я Макс, если не возражаешь.
— Макс Болдуин, — подсказывает Серхофф.
— Быстро вы подсуетились!
Они выходят, и я запираюсь, медленно стаскиваю с себя тюремное барахло — оливковую рубаху и штаны, белые носки, черные шнурованные башмаки на толстой подметке и заношенные трусы. Надеваю новые трусы и футболку, залезаю под простыню и таращусь в потолок.
Обедать мы идем в дешевую рыбную забегаловку под боком, где можно заказать еду, не вылезая из автомобиля, и съесть сколько захочешь крабовых клешней за семь долларов девяносто восемь центов. Кроме Хански, Серхоффа и меня, в заведении ни души, и мы долго поедаем морепродукты невысокого качества — для меня это настоящее гурманство. Расслабившись, они отпускают шуточки и издеваются над моим прикидом. Я не остаюсь в долгу и напоминаю, что, во-первых, я в отличие от них не белый баловень, а во-вторых, впредь буду покупать себе одежку сам.
Потом они напоминают мне, что у нас еще есть дела. Надо принять много решений. Мы возвращаемся в мотель, в соседний с моим номер, где одна из двух кроватей завалена папками и бумагами. К нам присоединяется Хичкок. Нас теперь четверо, и мы добросовестно сотрудничаем, несмотря на мой скепсис. Я твержу себе, что эти люди отныне на моей стороне, а правительство — мой защитник и друг, но полностью принять этого не в силах. Возможно, со временем они добьются моего доверия, хотя сомневаюсь. Не могу забыть обещание правительственных агентов спасти меня от суда.
Новое имя уже прилипло ко мне, и это решение окончательное.
— Макс, утром мы уезжаем, — сообщает Хански. — Надо решить куда. Это зависит то того, как ты хочешь изменить внешность. Ты ясно сказал, что желаешь ее изменить, а это задачка не из легких.
— Намекаешь на мои показания? — спрашиваю я.
— Да. Процесс Рукера может начаться через полгода, а то и через год.
— Не исключено, что он признает свою вину и избежит процесса.
— Возможно. Но будем исходить из того, что этого не произойдет. Значит, суд. Если тебе сделать операцию сейчас, то, давая показания, ты засветишь свое новое лицо. Безопаснее пойти на это уже после суда.
— А как с безопасностью в предстоящие шесть месяцев? Мы же знаем, что банда Рукера станет меня искать. Они уже думают, как до меня добраться, и знают, что нельзя терять времени. Грохнуть меня до суда, значит, избавиться от основного свидетеля. Предстоящие полгода — самые опасные, поэтому я хочу оперироваться сейчас, немедленно.
— Ладно. А суд?
— Брось, Крис, ты же знаешь, что есть способы меня спрятать. Я могу давать показания из-за ширмы. Такое бывало. Ты что, не смотришь телевизор и кино?
Со мной не полностью согласны, но настроение у всех вполне серьезное. Как ни страшна мысль о том, чтобы дать изобличающие Куинна Рукера показания, меня можно будет защитить.
— Был такой опыт в прошлом году, — признает Хичкок. — Большой процесс наркодилеров в Нью-Джерси. Осведомитель совершенно не походил на себя прежнего, и мы закрыли свидетельскую трибуну так, чтобы его могли видеть только судья и присяжные. Голос тоже изменили, так что обвиняемые понятия не имели, кто такой свидетель и как он выглядит.
— Они и так знают, кто я такой. Просто не хочу, чтобы они меня видели.
— Ладно, — говорит Хански, — тебе решать.
— Считайте, что я решил.
Хански достает телефон и идет к двери.
— Мне надо сделать несколько звонков.
После его ухода Серхофф говорит:
— Пока он занят, обсудим место назначения. Скажи, куда поедешь, Макс, чтобы мы занялись жильем.
— Флорида, — ответил я. — Всю жизнь я провел на холмах и в горах. Теперь тянет сменить обстановку и пейзаж, хочется пляжей и океанских видов, теплого климата. — Я выпаливаю это, словно часами обдумывал ответ, — а так оно, собственно, и есть. — Но не юг Флориды, там жарковато. Возможно, Пенсакола или Джексонвилл — севернее климат помягче.
Маршалы, выслушав мой заказ, начинают усиленно соображать. Серхофф тычет в клавиши на своем компьютере, подыскивая мне новое место под солнцем. Я разваливаюсь в кресле, закинув босые ноги на кровать, и наслаждаюсь обстановкой. Сейчас четыре часа дня. Во Фростбурге разгар воскресенья — худшее время. Как большинство заключенных, я по воскресеньям не работал и часто маялся от скуки. Приходилось играть в баскетбол и подолгу ходить по беговой дорожке, лишь бы хоть чем-то себя занять. Свидания были позади, те, кого посетили родственники, находились в подавленном состоянии. Начиналась новая неделя — в точности такая, как предыдущая.
Тюремная жизнь уже меркнет в памяти, пусть и медленно. Знаю, совсем ее забыть не получится, но пора от нее избавляться. Малкольм Баннистер по-прежнему мотает где-то срок, но Макс Болдуин — свободный человек, ему есть куда податься и на что посмотреть.
С наступлением темноты мы едем в Моргантаун в поисках мясного ресторана. По пути мы проезжаем стриптиз-клуб. Я молчу, как ни велик соблазн. Я пять лет не видел голую женщину, разве что во сне. Но не уверен, стоит ли мне таращиться со скамейки на стайку стриптизерш. Мы находим рекомендованный нам ресторан и садимся за столик: теплая компания трех старых приятелей, пришедшая поужинать. Хански, Серхофф и я заказываем самые большие порции филея, какие только есть в меню; я смываю еду внутрь тремя кружками пива. Они ограничиваются чаем со льдом, но я вижу, что они мне завидуют. Мы возвращаемся к десяти, но я не могу заснуть и целый час смотрю телевизор — во Фростбурге я мало этим занимался.
В полночь я беру оставленный мне Хански экземпляр обвинительного заключения и читаю с утроенным вниманием. Там нет упоминаний ни баллистической экспертизы, ни свидетелей. Подробно рассказывается о месте преступления, о пулевых ранениях, причинах смерти, ожогах на теле Наоми Клэри, пустом сейфе, но об уликах ни слова. Пока все, что у них есть, — это признание самого Куинна. Да, еще подозрения о происхождении найденной у него наличности. Обвинительное заключение всегда может быть исправлено обвинением, и в данном случае над этим придется попотеть. Пока это плод спешки, предназначенный для успокоения обеспокоенных.
Я не увлекаюсь критикой, документ великолепный.
Глава 19
Для Стэнли Мамфри, федерального прокурора Южного дистрикта, это будет самым ответственным моментом в его короткой карьере обвинителя. Пробыв на этой должности по назначению президента два года, он находил ее скучной, хотя она отлично смотрелась в послужном списке, и томился. Но только до тех пор, пока не убили судью Фосетта и миссис Клэри. Карьера Стэнли тут же обрела новый смысл. Ему было доверено самое горячее дело в стране, и он, как любой федеральный прокурор на его месте, собирался использовать его максимальным образом.
Сходка именовалась пресс-конференцией, хотя отвечать на вопросы никто не собирался. Это было шоу — не больше и не меньше. Тщательно отрепетированное мероприятие с целью: 1) удовлетворить самомнения и 2) сообщить публике и, главное, потенциальным присяжным, что федералы схватили подозреваемого по имени Куинн Эл Рукер.
К девяти утра подиум уже был утыкан портативными микрофонами с разноцветными бирками телевизионных и радиовещательных станций. В зале суда яблоку негде было упасть от репортеров. Мужчины с громоздкими камерами наступали друг другу на ноги в поисках выгодной позиции, с них не спускали глаз судебные приставы.
В инструкциях и решениях, устанавливающих практику и процедуру уголовного процесса, нигде не говорится об обязательной публичности предъявления обвинения. Собственно, оно почти никогда и не происходит на публике. Судебный клерк регистрирует решение Большого жюри, которое затем доводится до сведения обвиняемого. Обвинительное заключение — это только одна, прокурорская сторона дела. Содержание заключения — это не доказательство, на суде присяжные с ним не знакомятся. Выносящее заключение Большое жюри слышит лишь одну сторону дела, которую им представляет правительство.
Но порой обвинительный акт имеет такую важность или так забавен, что его невозможно скрыть внутри судебной системы. Тогда его широко оглашают те, кто так старался поймать преступника и теперь привлекает его к ответу. Стэнли Мамфри не имел никакого отношения к задержанию Куинна Рукера, но отдавать его под суд предстояло ему. В федеральной иерархии прокурор стоит гораздо выше простого агента ФБР; поэтому событие принадлежало Стэнли. По традиции он был готов (пусть неохотно) поделиться славой с ФБР.
В девять десять за скамьей открылась дверь, и пространство перед подиумом заполнил целый взвод суровых персонажей в черных костюмах. Они замерли, расставив ноги и сложив руки на причинном месте. На подиуме плечом к плечу встали Стэнли Мамфри и Виктор Уэстлейк — главный обвинитель и главный полицейский. За их спинами сгрудились агенты ФБР и помощники прокурора, пытавшиеся занять выгодные позиции для попадания в объективы камер. Счастливчики, которым это удастся, будут хмуриться и вести себя так, словно им невдомек, что в них целятся телевизионщики. Жалкие уловки, доведенные до совершенства в конгрессе США.
— Сегодня утром мы выносим обвинительный акт по делу об убийстве судьи Раймонда Фосетта и миссис Наоми Клэри, — медленно начал Мамфри взволнованным голосом, выше его нормального тембра на две октавы. Он часто проигрывал даже верные дела, которые сам себе отбирал, и привык к критике, называвшей его слишком пугливым и негодным для этой должности. Некоторые считали, что за свою тусклую десятилетнюю карьеру он провел слишком мало времени в зале суда, отсюда и такие невпечатляющие результаты.
Взяв текст акта, он поднял его повыше, как будто хотел, чтобы присутствующие смогли сами его прочесть.
— В этом обвинении два пункта, оба — убийство. Обвиняемый — некий Куинн Эл Рукер. Заранее объявляю о своем намерении требовать по этому делу смертного приговора.
Эта фраза должна была произвести на собравшихся драматическое впечатление, но Стэнли опоздал. Зал уже ахнул от выведенной помощником на экран большой черно-белой фотографии Куинна. Наконец-то мир увидел убийцу судьи и его секретарши. Виновен!
Зачитывая свои записи, Стэнли поведал биографию Куинна и сумел создать впечатление, что тот совершил побег с единственной целью — отомстить судье. В этом месте Виктор Уэстлейк, несший караул у его плеча, свел брови и заглянул в его листок. Но Стэнли не унимался: чуть ли не пуская пузыри умиления, он восхвалял своего ненаглядного друга и наставника Раймонда Фосетта, его незабвенное наследие и так далее. Дрожащим голосом он говорил о той невероятной чести, которой является для него эта ответственность — справедливо покарать за «отвратительные преступления». На зачтение обвинительного заключения хватило бы двух минут, после чего можно было бы разойтись. Но нет, стоя перед такой толпой, ощущая на себе взоры миллионов зрителей, Стэнли счел необходимым закатить длинную речь о правосудии и войне с преступностью. После нескольких пространных отступлений он вернулся к изначальной теме — но уже пришла пора закругляться. Он пропел осанну Виктору Уэстлейку и всему Федеральному бюро расследований за их труд — «сверхчеловеческий, неутомимый и блестящий».
Когда он наконец умолк, Уэстлейк поблагодарил его — то ли за то, что словоизвержение иссякло, то ли за щедрые похвалы. Будучи более опытным, Уэстлейк проговорил пять минут, умудрившись вообще ничего не сказать. Он выразил признательность своим сотрудникам, высказал уверенность, что дело раскрыто, и пожелал успеха обвинению. Когда он закончил и сделал шаг назад, кто-то из репортеров выкрикнул вопрос, но нарвался на «без комментариев» Уэстлейка и жест, означавший, что время вышло. Стэнли не был готов расстаться с камерами и еще несколько секунд глупо улыбался толпе, словно говоря: «Вот он я!» Уэстлейк что-то шепнул ему на ухо.
— Спасибо, — пробормотал Стэнли и попятился. Мероприятие завершилось.
Я смотрю пресс-конференцию в номере мотеля «Бест вестерн». Меня посещает мысль, что при таком обвинителе, как Стэнли, у Куинна может появиться шанс выпутаться. Впрочем, если дело дойдет до судебного процесса, то Стэнли скорее всего отойдет в сторонку и выпустит вперед кого-нибудь из своих матерых помощников. Сам он продолжит красоваться перед прессой, заботясь о повышении, а серьезную процессуальную работу доверит профессионалам. Если дело затянется, Стэнли вообще может лишиться этой должности. Он служит четыре года, как и президент. В том случае, когда Белый дом перейдет в другие руки, все федеральные прокуроры будут назначаться заново.