– Боря! Боря! Боря!
Лукьянов мужественно стоял на месте.
– Если у моего сына что с руками будет, я тебя урою! – гаркнул Сергей, подойдя.
Однако дожидаться, когда у Серого будет что-то с руками, не стал и помощи Бори тоже не дождался, он и позвал-то его, наверно, не для подмоги, а чтобы товарищ чувствовал свою нужность и полезность, если что. Оказавшись в финале своей фразы перед Лукьяновым, Сергей тут же его и урыл, то есть так ударил кулаком в лоб (пожалев более мягкие и ломкие места), что Лукьянов упал как подкошенный и потерял сознание.
Вряд ли он был в беспамятстве долго – потому что, когда начал подниматься, одурело мотая головой и скребя по земле ногами, Борис был ещё на пути к забору. Подошёл, когда Лукьянов уже встал. Спросил Сергея:
– Добавить?
– Ему хватит. Твари, заняли нашу землю, да ещё наших детей калечат! Убью!
И Сергей опять занёс кулак, но было видно, что на этот раз не ударит.
– Ну что ж, – сказал Лукьянов. – Теперь вашему сыну ясно, что за любой проступок ему не только ничего не будет, а его даже защитят. Человека убьёт, вы адвоката наймёте, всеми силами отмазывать от тюрьмы будет. И отмажете. Чтобы он ещё кого-нибудь убил.
– Ты чё мелешь, орясина? – закричала мать Серого. – Беги отсюда, пока тебе башку не отшибли!
– Естественно, я уйду, не драться же мне с вами. Но то, что я сказал, вы запомните.
– Минутку! Ты грозишь, что ли? – Сергей, утоливший первую жажду мщения, начал разгораться опять.
– Никому я не грожу. Я констатирую.
– Они все такие, – с крайней гадливостью сказал Боря. – Живут там, ё, как эти, ничего не делают, просрали всю страну и только, б… кон-стан-тируют! И на детей от жиру бросаются!
– До свидания, – сказал Лукьянов, поняв бесполезность дальнейшего диалога.
И пошёл прочь.
Он ценил в себе это умение вовремя остановиться, вовремя понять, что оппоненты глухи к аргументам и нет смысла тратить время на то, чтобы их переубедить.
– Вали, вали! – напутствовал его Сергей. – И чтобы я тебя больше не видел!
Лукьянов и сам не хотел больше видеть ни Сергея, ни Серого, никого вообще. Он хотел одного – добраться до дачи, до раскладушки, лечь и дождаться, когда в голове утихнет звон, а перед глазами перестанут плыть блёклые разноцветные круги.
Шёл устало, экономя силы, как солдат с войны.
Но война, как вскоре выяснилось, не кончилась.
Он уже миновал сосновую рощицу, когда рядом что-то упало. Остановился посмотреть – камень. Обернулся, и тут ударило в плечо. Посмотрел и увидел: Серый стоит среди деревьев, в руках у него пластиковый тазик. Не поленился, набрал где-то камней, догнал – и вот кидает.
– Тебе мало, что тебе ничего не было? – спросил Лукьянов.
– Мало!
– Чего ты хочешь?
– Убью тебя, придурка!
– Прямо до смерти? – попытался шутить Лукьянов, хотя ему стало вдруг как-то не по себе.
– Само собой!
И Серый кинул камень.
Кидал он метко, камень пролетел возле головы.
А ведь действительно, подумал Лукьянов, так недолго и убить.
Он стал отступать задом, не сводя глаз с пацана. Споткнулся, чуть не упал. Серый прицелился.
Лукьянов резко развернулся и побежал.
Под горку было бежать легко, но и опасно – слишком быстро получалось, он еле успевал за собственными ногами. Но зато и Серому, наверное, непросто бежать с грузом да ещё при этом кидать. Дачный посёлок близко, там спасение. Вот уже первые заборы и строения.
Лукьянов вбежал в дачную улицу, остановился, посмотрел назад.
Серый нёсся к нему во всю прыть, обнимая одной рукой тазик, а второй замахиваясь. Кинул с разбега. Не добросил. Лукьянов прикинул: впереди улица, где негде скрыться, по сторонам высокие заборы. До своей дачи довольно далеко. Этот бешеный пацан, достойное отродье пьяных папаши с мамашей, пожалуй, догонит его. И прикончит, забьёт камнями.
Лукьянов в отчаянии вскрикнул:
– Ты так? Ладно! Тогда иди ко мне!
И побежал вперёд, на Серого. Он не боялся камней, то есть боялся, но не трусливо, а расчётливо, он хотел одного: добраться до этого негодяя и расправиться с ним. Хотя расстояние быстро сокращалось, и Серый бросал не на бегу, а стоя, он мазал. Вернее, Лукьянов ловко маневрировал, бежал не по прямой, а зигзагами.
И всё же один камень угодил Лукьянову в лицо, камень небольшой, но острый, Лукьянов ощутил на щеке тёплое жжение, это прибавило ему силы и злости.
Серый не выдержал, бросил тазик, пустился наутёк. Не к лесу, не по дороге, а по скосу холма, длинной дугой. Лукьянов же, как в фильмах Би-би-си о дикой природе (он любил эти фильмы), помчался наперерез длинными львиными махами.
И настиг. В прыжке повалил, подмял под себя. Урча, перевернул с живота на спину, чтобы видеть испуганную рожу подлеца, и стал отвешивать ему пощёчины.
– Не надо! Хорош! Всё! Завязал! – кричал Серый.
– Я тебе завяжу! Я тебя узлом завяжу так, что никто не развяжет! Сучонок мерзкий!
– Слезь, раздавил!
Лукьянов вспомнил, что весит в самом деле прилично, а пацанёнок под ним совсем тощенький, как бы не поувечить. Приподнялся, встал, очистил колени.
– В следующий раз будешь знать.
Хотелось ещё что-то веское добавить, но больше ничего на ум не приходило.
Лукьянов пошёл к своей даче – уже, как ни странно, не настолько уставший, даже, пожалуй, посвежевший, взбодрившийся. С удовольствием вспомнил о бутылке водки, что стоит в холодильнике. Славно сейчас выпить с устатку, да и закусить не мешает.
И вдруг всё померкло.
Провалилось.
Исчезло.
Очнувшись, он потёр глаза – с ними что-то случилось, всё вокруг стало серым.
Нет, это просто вечер незаметно подкрался, солнце ушло за горизонт, да ещё и тучи наползли.
Серый сидел у забора, на коленях у него лежал увесистый обломок доски.
Лукьянов пощупал зудящий затылок, посмотрел на пальцы.
Кровь.
– Ты этим меня? – кивнул он на доску.
– Ну.
– И зачем?
– Я сказал – убью.
– И что это тебе даст?
Серый не понял вопроса. Сплюнув в сторону, он встал и поднял доску.
Лукьянов хотел подняться с земли и понял, что не может. Будто кости вынули из тела, какой-то вялый неуправляемый студень остался.
«Растяжимость костей», – вспомнил он и невольно усмехнулся.
– Ты чё лыбишься? – подозрительно спросил Серый и оглянулся.
Никого вокруг не было, он успокоился. Высоко поднял доску, примериваясь.
– Дурачок, ты же пожалеешь, – сказал Лукьянов. – Я тебе по ночам сниться буду.
– Да щас прям!
И Серый ударил.
Но у Лукьянова откуда-то взялись силы, он рывком отбросил тело в сторону, доска вскользь ударила по плечу. Лукьянов вскочил, опёрся о забор, а потом оттолкнулся от него, упал всей массой на Серого. Вырвал у него доску, а потом обхватил пальцами тощую воробьиную шею. Сдавил. Лицо Серого побурело, он хрипел, глаза выкатились.
– Будешь ещё? Будешь? Будешь? – спрашивал Лукьянов, но понял, что Серый просто не может ответить.
Ослабил хватку.
– Бу… кхе… кха… Буду!
– Я же убью тебя, идиот! Я не шучу! Ты мне выбора не оставляешь! Ведь если я тебя не придушу, гадёныш, ты же не отстанешь, ведь так?
– Ладно…
– Что?
– Я пошутил.
– Это шутки? Ты мне череп, наверно, проломил!
– Я не хотел.
– Как не хотел? Ты именно хотел меня убить, сам сказал.
– Я пошутил.
– Не ври! Хотел убить!
– Ну, хотел. Теперь не хочу. Хватит, больно. Отпусти.
– Отпущу, а ты опять нападёшь? С какой-нибудь доской, а то вообще топор из дома притащишь.
– Ничего я не притащу. Дышать нечем, отпусти.
Лукьянов убрал руки, но не вставал.
– И что делать? – спросил он.
– Ничего. Я домой пойду.
– А если не пойдёшь? У тебя телефона нет, случайно?
– Дома.
– Скажи номера отца и матери. Позвоню, чтобы тебя забрали.
– Не помню я. Там номера длинные, у меня в телефоне просто забито – мама, папа.
И у всех так же, подумал Лукьянов. Никто не помнит ничьих номеров.
– Может, тебе денег дать, чтобы ты отстал?
– Не надо. Я домой хочу.
– Какой бескорыстный. Я ведь не шучу. Тысячу дам.
– Правда, что ли?
– Серьёзно.
– Ладно.
Вот на что они все покупаются, подумал Лукьянов. На элементарное. На деньги. Как я раньше не догадался!
Они пошли к даче Лукьянова.
Вошли в небольшой дачный домик, одноэтажный, состоящий из веранды и двух комнаток. Сколько помнит Лукьянов, отец всегда что-то доделывал, достраивал. И по сию пору сохраняется вид незаконченной стройки – в углу стоят планки плинтусов, на подоконнике рулоны обоев, у посудного шкафа – ящик с инструментами: дрель, ножовка, гвоздодёр, молоток, топор, бумажные кульки с гвоздями и шурупами.
Лукьянов взял в пиджаке ключи от машины, которая стоя ла перед воротами здесь же, на участке. В машине были документы и деньги.
Коротко пискнула и щёлкнула сигнализация, Лукьянов открыл дверцу, потянулся к сумке.
И что-то почувствовал.
Осторожно повернул голову.
Серый стоял перед машиной, пряча руки за спиной. Встретившись с Лукьяновым взглядом, он презрительно сказал:
– Чё мне тыща, мне это мало!
– Сколько же тебе? И вообще, дружочек, странно всё получается. Это ведь ты ко мне воровать залез. Но хорошо, хорошо, не буду на эту тему. Что у тебя там? Что ты там прячешь, покажи?
– Ничего я не прячу. Вылезай давай.
Серый переступил ногами, расставляя их для устойчивости.
– Ты вылезешь или нет? Мне домой пора.
Виталий Сероклинов
Шельмец
Однажды мы с Венькой нашли сберкнижки своих родителей и играли ими в номера. Я победил и наставил Веньке щелбанов.
Потом мы играли на то, у кого больше денег на сберкнижке, – и опять победил я, потому что папа с мамой три года копили на мебель, а у Веньки было только семь рублей двенадцать копеек.
Дядь Женя спросил Веньку, почему у него такой лоб красный, а тот рассказал про сберкнижки. А дядь Женя решил, что мы богатые, и на следующий день, когда все ушли на день Нептуна, стал открывать наш замок плоскогубцами.
Мы с сестрёнкой не пошли на праздник, потому что плохо себя вели, и папа нас закрыл на замок в наказание. А дядь Женя этого не знал, сломал замок, зашёл к нам и сказал:
– Ой, вы только папке с мамкой не говорите!
А мы испугались и всё равно закричали и заплакали.
Тут все сбежались, закричали на дядь Женю, стали его толкать и говорить, что его убить мало, да и надо бы. А потом папка пришёл и тоже сказал дядь Жене, что его убить мало.
Дядь Женя заплакал и сказал:
– Коль, прости, водяра попутала…
А мама прибежала, сказала:
– Жень, ты же детей напугать мог, что ж ты делаешь-то?! – и тоже заплакала.
Дядь Женя и ей сказал:
– Том, прости, я бы деткам ничего не сделал, меня водка попутала…
Потом ему ещё раз все сказали, что его убить мало, а папка его бил по носу и тоже плакал.
Потом у дядь Жени пошла из носа кровь, но он сказал:
– Простите меня все, дурак я, когда пьяный, давайте лучше в лото поиграем, погоды стоят хорошие…
И все стали на скамейке играть в лото по две копейки; тут дядь Женя всех раньше «закрылся», собрал «банк» и сказал:
– Сейчас добавлю и принесу, не разбегайтесь!
Он пошёл в магазин и стал покупать пряники; пряники были старые и все слежались, тогда он сказал:
– Беру всю коробку – гулять так гулять, и ещё лимонада давай, Натань.
А Татка-продавщица сказала, что лимонад подорожал, потому что тара дорогая стала, но она ему даст без стоимости бутылок, пусть он только завтра принесёт эти бутылки, а то вдруг ревизия. А пиво она ему налила в старую канистру, которая всегда пригождалась.
Потом мы грызли вкусные пряники, а все играли опять в лото, пили пиво и приходящим рассказывали, что наделал дядь Женя, приговаривая:
– А наш-то шельмец!..
И все удивлялись:
– Ну, шельмец!..
И Татка тоже закрыла магазин, пришла и сказала:
– Вот шельмец! Про бутылки не забудь…
Все смеялись, даже мама. Только дядь Женя не смеялся и голову прятал внутрь воротника.
А ему снова говорили:
– А ну-ка, покажись, шельмец, каков ты есть!..
И баба Софа тоже смеялась и говорила:
– Шлимазл!
А утром нам не дали поспать, все шумели, и приехала милиция, потому что дядь Женю нашли в бане угоревшим.
А Венька всем говорил, что всё равно дядь Женя ему не настоящий папка, а настоящий сейчас на космическом корабле.
Потом была невкусная лапша на скучных поминках, а Венькина мама угощала всех пряниками, и мы их хотели спрятать в «сюрпризики», но Венька сказал, что у них скоро бабушка умрёт, так что опять мамка будет всех пряниками кормить, потому мы пряники размачивали в лапше и ели.
А Татка-продавщица сказала, что дядь Женя бутылки так и не сдал и ей пришлось самой платить в кассу:
– …Вот ведь какой шельмец!
А мама опять заплакала.
Цукаты
Срежешь мякоть арбуза ножом, отнесёшь своим девочкам, а сам сидишь и догрызаешь остатки красного на корках. И вспоминаешь, как в детстве мама строго спрашивает:
– Догрызать будете или цукаты наделаем?!
И младшие кричат:
– Цукаты, цукаты!
А ты сидишь и хочешь догрызть, потому что всю мякоть съели брат с сестрёнкой, а тебе осталось твоё законное – корки и всё, что на них. Но ты тоже кричишь:
– Цукаты! – потому что помнишь, как это вкусно, и на всех точно хватит.
И мама что-то делает с корками, а потом все забывают про цукаты, потому что ещё лето, ещё много всякой вкуснятины, ещё продают в центре виноград по пять кило на человека, и ты занимаешь сразу четыре очереди и на четвёртом круге, весь взмокший, выбираешься из толпы с этой уймой винограда, понимая, что не унесёшь его, что простоял тут весь день, позабыв, что хочется писать. И плачешь, оставляя виноград прямо на дороге, бежишь за какой-то хилый кустик, продолжая хныкать от боязни наделать в штаны. Потом, облегчившись, возвращаешься – а твой виноград стоит на дороге в двух огромных разбухших авоськах и даже уже понемногу начинает подтекать.
И ты честно тащишь эту тяжесть половину пути, выдохшись окончательно, а потом встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что ты ему как сын, что он с твоим папкой, когда маленький был, «у-ух, чего творил».
Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся – здоровее будем!» – говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было – и сын, и спринт, и виноград, и… да – и ноги…
А он только знай себе кричит:
– Догоняй, шибздик двуногий! – и летит с горки прямо к твоему дому, не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, не унывая и лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения.
…А потом наступает зима, уже нет винограда, у вас снова сидит Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя, собранного в берёзовом околке бабушкой; колючие пучки этой травки висят над печкой и пахнут, в чашке переливаясь золотом и солнцем.
И ты вспоминаешь про цукаты на веранде, упрашивая маму по телефону позволить открыть банку с ними.
– Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нибудь собери на стол, сейчас с работы придёт…
И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пятки на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ту самую банку, прихватываешь вместе с ней перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь всё это богатство на деревянной плошке перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.
И ты режешь хлеб, намазываешь масло, загадывая – кто первый придёт, мама или отец. И если отец – прыгнешь ему на шею и скажешь: