— Ольга Иванна, большое дело! — в страшном волнении кричал он издалека. — Очень большое дело, Ольга Иванна, — война кончилась!
Селифон так торопился все рассказать, что забывал русские слова. Но самое главное Оля поняла: Берлин взят, и случилось это давно, еще до их поездки в кочевые аргиши. На радостях Оля крепко расцеловалась с Селифоном. Она вспомнила свою беседу с председателем окрисполкома и предупредила Селифона:
— Теперь начнется у нас работа — люди новые приедут.
Он закивал головой, выдыхая целое облако дыма:
— Пусть приезжают, все будет, как надо — не беспокойся!
Оля не узнала стойбища. После разъезда бригад в кочевье оставалось несколько чумов, их и сейчас не прибавилось, зато школа увеличилась вдвое, к прежнему помещению примыкала добротная рубленая изба, старая часть тоже казалась обновленной. Недалеко от школы возводили вторую избу, еще больше, без окон. «Заготпункт», — объяснил Селифон. К ней примыкала пристроечка, бревенчатый балок в одно окно. А еще подальше, над самым обрывом, стоял домик с высокой трубой, рядом с домиком возвышалась горка дров.
— Колхозная баня! — сказал Селифон, ликуя. — Столько нам помогли из Дудинки, соседи. Не ожидала, Ольга Иванна?
Оля побежала к школе — настоящее крыльцо в три ступеньки с навесом вело в классы. Она переходила из комнаты в комнату, теперь их было пять: ее клетушка, три класса, комната для хозяйственных занятий — настоящая школа, ничего не скажешь. И мебель прислали — столы, парты, кафедру, не поскупились и на остальное: на стенах висели новые плакаты и портреты. На столе лежала папка с бумагами, она раскрыла их: предписания, программа, методические указания, наставления — все как полагается, с первого взгляда видно, что теперь рассматривают ее школу как государственное учреждение — не учительница в безыменном стойбище, а школа в селении, при ней учителя — она первая.
— А тетради и книги? — заволновалась Оля. — Неужели тетради забыли прислать?
Селифон успокоил ее:
— Все есть: тетради, перья, чернила, книги — куча вот такая, — он показал рукою метр от пола. — В магазине лежат, распишись, бери.
В класс вошел Жальских. Он поздравил Олю с приездом, деловито проговорил:
— Обрастаем, учительница? Барахло твое школьное у меня, можешь забирать. И еще кое-что по карточке выдаем, не откажешься — молоко сгущенное, яичный порошок, масло. Ну и на одежу, конечно.
— Завтра же поеду! — воскликнула Оля. — Обязательно поеду.
Он ухмыльнулся.
— А хоть сейчас — ехать три шага, — он показал на новую избу заготпункта. — Резиденция моя тут, перевелся поближе к вашей милости. — Он кивнул на Селифона: — Ну и к приятелям, конечно, живем пока душа в душу.
Селифон подтвердил:
— Свой магазин теперь у нас, Ольга Иванна, пушнину возить далеко не надо.
Они пошли осматривать новые постройки. Хоть чумов в стойбище не прибавилось, людей стало больше. Оле встретились незнакомые подростки — парни и девушки; они предупредительно кланялись, словно знали ее. Селифон разъяснил, что возвратились ребята из интерната, они уже заходили в школу, она им нравится, говорят: лучше той, где учились, совсем как в Дудинке. Оля нахмурилась — Селифон не мог обойтись без хвастовства. Он закончил с чувством:
— Учи всех ребят, Ольга Иванна.
Она сердито ответила:
— О всех заботишься, только о себе забываешь. А мне, между прочим, прямо приказано — взять тебя в работу. Ведь ты читаешь хуже, чем твой сын, стыдно, Селифон!
Жальских захохотал, Селифон покраснел. Он в первый год войны закончил краткосрочные курсы председателей колхозов, с той поры читать приходилось мало. Он пробормотал, стараясь успокоить норовистую учительницу:
— Ладно, Ольга Иванна, сделаю.
Жальских пригласил Селифона и Олю к себе в гости.
На керосинке кипел чай, Жальских принес со склада консервированных сосисок, выставил деликатес — два красных помидора. Он пояснил с гордостью:
— Три тысячи километров везли, по записке большого дудинского начальника получил, иначе — никак!
Оля поинтересовалась, имеется ли название у их становья, теперь они уже не бродячее стойбище, нужно именоваться, и не как-нибудь — хорошее название подобрать.
— Все сделано, — ответил Селифон, радостно ухмыляясь. — «Новый путь» — название. Колхоз «Новый путь», становье «Новый путь». Нравится, Ольга Иванна?
В этот день Оля долго не могла заснуть. Она просматривала газеты, перелистывала книги, размышляла. На душе у нее было радостно, столькими событиями был отмечен этот замечательный день. Она горевала, что оторвана от культурной жизни, а культура сама идет к ней, на ее край света. Оля вспомнила о Жальских и поморщилась. В том, что он перевелся в их стойбище, было не только хорошее, — как бы он снова не принялся за обман. «Да нет, — утешила она себя, — Жальских взялся за ум, никто на него не жалуется».
Дня через два, когда с несколькими колхозниками и грузом возвратился Недяку, Оля устроила с ним и Ядне небольшое совещание.
— Нас теперь восемь человек комсомольцев, — сказала она. — Еще многих можно принять в организацию. Нужно выбрать нового секретаря, я перегружена школьной работой. Думаю тебя рекомендовать.
Недяку запротестовал. Он беседовал с возвратившимися ребятами, все радуются, что Ольга Ивановна будет ими руководить, пусть она остается. Ядне горячо поддержал его.
— Только ты, Ольга Иванна! — крикнул он, ударяя кулаком по столу, и радостно засмеялся.
В один из вечеров Оля созвала в школе всех комсомольцев и подростков, еще не вступивших в организацию. В комнату набилось человек двадцать, пришли Селифон и Тоги. Оля заняла место председателя.
— Считаю очередное собрание комсомольцев и беспартийной молодежи колхоза «Новый путь» открытым! — сказала она звонко и торжественно.
ГЛАВА ПЯТАЯ
СЕРОЦКИЙ
1
Сероцкий приехал в становье в конце октября — первые метели уже прошли, установились морозы. В этот день из кочевья возвратилась бригада Надера с богатыми трофеями, в красном чуме шло заседание правления — обсуждали результаты летовки. Сероцкий поздоровался с колхозниками, пожал руку Жальских — они встречались раза два в Дудинке, — предъявил свои бумаги Селифону — корреспондент газеты. Официальные бумаги производили на Селифона неотразимое впечатление, эта особенно понравилась — их жизнь и работу собирались изучать. Он усадил Сероцкого на свое место, пригласил участвовать в заседании. Прения Сероцкому скоро наскучили, одни и те же цифры повторялись по десятку раз. Он наклонился к Жальских и шепнул ему:
— Учительница у вас — Журавская, кажется? Где она?
— Журавская, — подтвердил Жальских. — Часа через два будет — поехала с ребятами проверять песцовые капканы. Жуткой охотницей стала учительница, скоро нас всех за пояс заткнет.
— Ну, вас не заткнет, бросьте! — возразил Сероцкий — он уже слышал об охотничьем мастерстве Жальских.
Через некоторое время он осторожно выбрался наружу — по малой нужде. Здесь с ним случилось несчастье. Из сумерек дико вырвался олень и бросился прямо на него. Сероцкий в страхе закричал и отскочил в сторону. Со всех сторон, возбужденно сопя ноздрями, мчались олени, кидались, склонив рога, к его ногам, били его лбами. Он пошатнулся, новый свирепый удар ветвистого лба свалил его в снег. Закрывая лицо руками, весь сжавшись, он ожидал самого страшного — удара копыт. Но крики выскочивших из чума людей перекрыли топот и хорканье, на спины оленей тяжело обрушились хореи, в общий гам ворвался яростный лай собак. Сероцкого, измятого и полурастерзанного, поставили на ноги. Его сочувственно спрашивали, что случилось, помогли войти в чум. Когда Сероцкий овладел голосом и начал рассказывать все по порядку, его прервал общий хохот — недавние спасители хватались за животы, чуть не падали на пол. Жальских, шире других разевавший рот, хлопнул его по плечу.
— Эх ты, путешественник! — сказал он, вытирая кулаком прослезившиеся глаза. — Самого первого не знаешь — зимой олень дуреет на мочу, она ведь соленая. С осторожностью надо такие дела — стадо не привязано.
Сероцкий был человек веселый, он захохотал вместе со всеми. Незлобивость Сероцкого всем понравилась, его наперебой приглашали в гости. Сероцкий отказывался — прежде всего ему нужно увидеть учительницу, его очень интересует их новая школа.
— Приехала Ольга Иванна, — сказал Селифон, выглянув в дверь. — Потом приходи, товарищ Сероцкий, в моем чуме ночевать будешь.
Сероцкий пошел в школу. Он вдруг поймал себя на том, что волнуется. В стойбище он появился без особой необходимости — услышал в Волочанке, районном центре, о Журавской, молодой учительнице, вспомнил, что с одной Журавской он встретился года полтора назад в Красноярске — не та ли? Та была молоденькой, наивной девушкой, всего боялась и ехала как раз на Крайний Север, кажется, в Авам. Ему подтвердили — да, та самая, только вряд ли она чего боится — весьма решительная особа.
Сероцкий смутно представлял лицо своей красноярской знакомой. Но голос ее помнил хорошо — мягкий, застенчивый, с неожиданными звонкими нотами. В сенях Сероцкий остановился смущенный — из-за двери слышался спокойный женский голос, совсем он не походил на тот, что сохранился в памяти. Сероцкий осторожно открыл дверь, громко спросил: «Можно?» Детские голоса нестройно закричали: «Можно!» Сероцкий увидел учительницу в песцовой жакетке, она повернула к нему лицо. И если голоса Журавской Сероцкий не узнал, то лицо вспомнил мгновенно — это была та же самая девушка, только она пополнела, стала красивей и уверенней в себе. Сероцкий шагнул вперед, весело проговорил обычные слова: «Здравствуйте, Ольга Ивановна, вот и свиделись, не ждали — правда?» А Оля, отшатнувшись, помертвела, она даже закрыла глаза, до того все это походило на ее видения: сотни раз вот так же входил он к ней в класс, усмехался, дружески протягивал руку — этого не могло быть, в это нельзя было поверить! Но он стоял перед ней живой, он ласково взял ее похолодевшие пальцы, его глаза быстро — словно ощупывая — обежали ее всю. И тогда Оля разом выдала себя, свои бессонные ночи, свои думы о нем — она протянула к нему руки, воскликнула: «Анатолий! Боже мой, Анатолий!», с громким плачем кинулась ему на грудь. Дети, замолчав, с ревностью и жадным любопытством следили за ними, они не понимали, почему она плачет — разве он обидел ее, этот незнакомый хромоногий человек? Сероцкий в смятении обнимал Олю за плечи, тихонько отстранял от себя — он растерялся от неожиданного приема. А Оля все крепче прижималась к нему, лила слезы на его шубу. Он бормотал, гладя ее волосы, похлопывая ее по плечу:
— Успокойтесь, хорошая, ну, успокойтесь, дорогая! Не нужно — на нас смотрят!
Это были первые слова, дошедшие до нее. Оля вытерла рукавом лицо, строго взглянула заплаканными глазами на учеников:
— Вот что, ребята, марш по домам, занятий больше не будет. Помогите родным по хозяйству.
Когда дети, толкаясь в дверях, вышли, Оля умоляюще сказала Сероцкому:
— Простите меня, Анатолий Сергеевич, так все вышло неожиданно. А я, дуреха, чуть разволнуюсь — в слезы. Ничего не могу с собой поделать.
Он ласково отозвался:
— Что вы — за что прощать? Я сам здорово разволновался — просто не думал, что так хочется свидеться с вами. Я считал, вы в Аваме, вас ведь туда назначили. А вы вон куда забрались, к самым белым медведям. Когда мне сообщили, что вы здесь, я сейчас же вскочил на нарты. — И, любуясь ее порозовевшим лицом, он закончил: — Помните, я обещал к вам приехать? До сих пор ничего не выходило, но думал об этом часто. А сейчас вырвался на несколько дней. Хотите не хотите, придется потерпеть — принимайте гостя.
Горячая обида подступила ей к горлу, она испугалась, что снова заплачет. Как он может так говорить — не хотите, придется потерпеть, принимайте гостя.
— Если б вы знали, сколько я думала о вас! Нет, вы не поймете!
Он дружески возразил — в увлечении он сам верил своим словам.
— Почему, Оля? Хотите, я расскажу нашу встречу в. Красноярске, слово за словом, шаг за шагом — каждая мелочь живет у меня в памяти. Тогда, может быть, и вы поймете, как я счастлив, что вы меня не забыли. Проверьте меня, Оля!
Оля поспешно прервала его, вся вспыхнув. Зачем ей проверять — она верит. Она, стараясь говорить спокойно, спросила:
— Вы помните, Анатолий, наших соседей — Павла и Мотю? Не знаете, что с ними? Такие хорошие люди, так мне помогли…
Он с гордостью ответил:
— Вы имеете дело с журналистом, Оля. Все знать — моя специальность. Мы великолепно ехали на барже. Павел с Мотей сошли в Игарке, некоторое время он там работал на лесозаводе. А сейчас, знаете, где они? Соседи ваши — в Дудинке!
— В Дудинке? — воскликнула Оля. — Боже мой, а я там была и даже не подумала, что они рядом!
— В Дудинке! — подтвердил Сероцкий. — Павел трудится на базе оборудования, живут на берегу Енисея. Я был у них, о вас разговаривали, Мотя даже всплакнула — так вы ей понравились. Ну, а вы как устроились, здоровы ли, пугает ли вас еще Заполярье? Что же вы молчите?
— Не знаю, — проговорила она растерянно. Она вспомнила эти месяцы — все разом: вот так и шла жизнь — учила ребят, ходила в кочевье, очень тосковала зимой по солнцу — что об этом говорить? Она попросила: — Нет, прежде вы, я потом.
Сероцкий с охотой описывал свои блуждания. Он интересно прожил эти полтора года, нигде долго не засиживался, накрутил не меньше пятнадцати тысяч километров — посетил Норильск, провел месяц на Диксоне, чуть не расшибся при посадке на аэродром, День Победы отпраздновал в Москве, снова вернулся в Красноярск и махнул на Нижнюю Тунгуску, потом полетел в Дудинку и северной санной трассой — к ней, к Оле, поглядеть на нее. Он взял ее руку, гладил пальцы.
— Просто сам удивляюсь, Оля, как я рад — словно лучшего друга встретил.
Оля пыталась защититься, он не догадывался, как действует на нее каждое его слово:
— Вы очень измучились в дороге, Анатолий, только всего. Так много изъездить!
В класс вошли Селифон и Жальских. Жальских хмуро подмигнул Оле, он сразу все увидел — и оживление Сероцкого, и румянец на щеках Оли, и сияние ее глаз. Селифон думал лишь о том, что сейчас нужно будет принимать большого начальника — корреспондента. Он важно проговорил:
— Товарищ Сероцкий, прошу в мой чум, бригадиры будут, охотники — поужинаем. И ты, Ольга Иванна, — очень прошу!
В дверях — они шли сзади — Сероцкий прошептал Оле:
— Интересно, чем он угостит нас?
Она ответила — тоже шепотом:
— Вкусной ухой из нельмы. Супы — специальность Селифона, он их обожает. Думаю, и печеный хлеб будет, это наше очередное достижение.
Он недоверчиво пробормотал:
— Может быть, может быть… Но спать у него в чуме я не решусь. Знаю я эти пологи — ночь проведешь, за два месяца не отмоешься. Лучше я где-нибудь у вас в классе — на столе…
2
Оля не позволила ему лечь на столе. Из двух скамей, покрытых мехами и застланных простынями, получилась неплохая постель, подушка тоже нашлась — ее праздничная малица из пыжиков, отороченная песцами. Сероцкий сообщил, что никогда еще так удобно не устраивался. Он лежал у стены, от Олиной кровати его отделяли два шага. Он деликатно отвернулся, чтоб не смущать ее. Она потушила лампу, присела на кровати, не решаясь раздеться. Он окликнул ее: «Вы уже, Оля?» Она торопливо ответила: «Не поворачивайтесь еще минутку», — и стала сбрасывать одежду, потом шепнула: «Теперь можно!»
Он повернулся, попросил разрешения закурить перед сном — его массивная трубка из корня можжевельника вспыхивала глубоким жаром, красное пятно падало на потолок. Оля смотрела в его сторону, видела его лицо — длинный нос, большие губы, волосатую родинку на щеке. Разве не таким представлялся он ей все эти месяцы, столько раз был с ней в этой комнате? И вот он тут — протяни руку, коснешься его плеча. Оля вдруг громко сказала: «Ах!», схватила лицо руками — желание ее осуществилось, когда она уже потеряла все надежды. Сероцкий удивленно поднял голову.
— Что с вами, Оля? — спросил он, выколачивая трубку.