А Москва, лежавшая на другом краю мира, все еще молчала.
Бойцы сидели вокруг Нугиса торжественные, одетые по случаю Октября в свежие гимнастерки. Пулеметчики, снайперы, стрелки, проводники собак терпеливо ждали конца путешествия Нугиса по эфиру.
- Пощелкай, - посоветовал повар. - Бывает, лампы застаиваются...
Подняли крышку, и Нугис осторожно пощелкал по стеклам, чуть освещенным изнутри золотистым сиянием.
Раздался оглушительный визг. За окном горестно взвыла овчарка, грянул хохот.
Нугис был раздосадован неудачей. Он встал и спрятал часы.
- Отставить! - объявил Корж. - Задержка номер четыре...
- Пойду поищу запасные, - сказал Нугис упрямо.
Но старый приемник уже не внушал бойцам доверия. Кто-то из пулеметчиков заметил:
- Опять парад проворонили...
- Хоть бы танки послушать...
- А у нас в Верхних Кутах сегодня оладьи пекут, - вспомнил неожиданно пулеметчик Зимин.
Это случайное замечание точно распахнуло стены казармы. Сразу стали видны барабинские степи, Новосибирск, Смоленск, Свердловск, Полтава, Елабуга - все, что лежало по ту сторону тайги. Каждому бойцу захотелось вспомнить добрым словом родные города и поселки.
- А у нас в Мурманске на каждой мачте - звезда, - сказал Велик. - Днем флаги, ночью иллюминация. Ледокол "Чайка" портрет Буденного вывесил. Весь из рыбьей чешуи... Серебряный чекан, и только! Его норвежцы у себя в Тромсе склеили и в подарок рыбакам привезли. Начальник порта хотел в Третьяковскую галерею отправить, да ледокол не отдал.
Повар стал было описывать, из какой чешуи был сделан портрет, но Велика перебил Гармиз.
- Нет, ты послушай! - закричал он, вскочив с табурета. - Какой Мурманск! Ты Лагодех видел? Через Гамборы ночью ходил? Там есть поляна каждому дереву тысяча лет. Больше! Две с половиной! Листья с ладонь. Всю ночь пляшем. Внизу на дорогах арбы скрипят, виноград, вино в город везут... Потом девушек провожаем... В горах темно... Фонари к звездам идут. Крикнет один - тысяча отвечает... Послушай! Какой ветер у нас! Станешь спиной к пропасти, раскинешь рукава... Весь день будешь стоять... Вот!
Гармиз взмахнул руками и замер, обводя всех глазами, точно ища того, кто усомнился бы в силе гамборских ветров.
Никто не ответил... Сибиряки, украинцы, белорусы, татары - бойцы сидели задумавшись... Молчал даже Корж, беспокойный, не умеющий минуты прожить без острого слова.
Он сидел верхом на табурете и силился представить, что делается теперь дома. Он так редко бывал в деревне, что сразу не мог сообразить, чем занят сегодня отец.
...Сейчас десять утра. Вероятно, отец вместе с Павлом находится в кузне... Кузня низкая, точно вырубленная из сплошного куска угля... В раскрытые двери видны горн, руки, взлетающие над наковальней. Когда молот опускается, открывается отцовское лицо - черное, с толстыми солдатскими усами, из-под которых сверкают зубы...
Маленький длиннорукий Павел раздувает горн. У него, как у всех Коржей, светлые озорные глаза и большой рот. Он приплясывает на одной ноге, насвистывает и бесстрашно лезет короткими щипцами в самый жар, где нежно розовеет железо.
Весело смотреть на отца с сыном, когда они в два молота охаживают толстенную полосу, а железо вьется, изгибается, багровеет, превращаясь в тракторный крюк или шкворень фургона...
Впрочем, какая же сегодня работа!.. Наверно, все сидят за столом. Мать выскоблила доски стеклом, поставила берестяную сахарницу и голубые...
- Внимание!.. Красная площадь, - негромко сказал репродуктор. - Все глаза обращены... асской башне... Через... уту... чнется парад.
Корж вскочил. Все обернулись к приемнику.
- Я нечаянно! - закричала Илька, поспешно отдернув руку.
Говорила Москва. Затухая, точно колеблемый ветром, звучал голос диктора. Он описывал все: простор площади и свежесть осеннего утра, освещенные солнцем звезды Кремля, появление делегаций, стальные шлемы пехоты, скульптурную группу напротив ворот Спасской башни, называл людей, стоявших у Кремлевской стены, - имена, знакомые всем, от чукотских яранг до поселков горной Сванетии.
Накапливались войска. Оживали трибуны. Кому-то аплодировали, где-то музыканты пробовали трубы. Прозрачный неясный гул висел над Красной площадью.
И вдруг сразу стало тихо, как в поле. На том краю мира не спеша били часы.
- Десять, - сказал тихо Белик, и все бойцы услышали дальний звон подков.
Ворошилов объезжал войска, здороваясь и поздравляя бойцов. Площадь отвечала ему всей грудью, дружно и коротко.
Потом они услышали глуховатый голос наркома. Он говорил, сильно паузя, отчетливо и так просто, что забывалась торжественная обстановка парада. Он напоминал о том, что было сделано за год, о силе и целеустремленной воле народа. Последние его слова, обращенные к Красной Армии, были заглушены треском атмосферных разрядов, точно по всей стране прогремели орудийные залпы салюта.
...Вошел на цыпочках Дубах и сел сзади бойцов. Илька вскочила к нему на колени.
- Танк больше лошади? - спросила она.
- Тес... Больше.
- Значит, главнее. А почему пустили вперед академию? Она больше танка?
Сделав страшные глаза. Дубах закрыл Ильке рот ладонью... Сквозь марш пробивались отчетливые, мерные удары. Разом впечатывая многотысячный шаг, проходила пехота.
- Товарищ начальник, - спросил Корж, - что сначала идет, артиллерия или конница?
Дубах подумал. Он ни разу не видел московских парадов и стыдился в этом признаться. Ездить приходилось много, но всегда по краю страны. Негорелое, Гродеково или Кушку он знал лучше Москвы.
- Как когда, - ответил он осторожно. - Сегодня - не знаю...
По камням Красной площади хлестал звонкий ливень... Скакала конница. Вихрем летели к Москве-реке тачанки.
Потом наступила долгая пауза. Странное, еле слышное пофыркивание неслось из Москвы.
- Вся площадь в автомашинах... - пояснил диктор. - Теперь движутся гаубицы... их колеса обуты в резину.
И вдруг какой-то странный рокочущий звук ворвался в казарму, точно над Москвой разорвался длинный кусок парусины.
- Слышали? - спросил рупор поспешно. - Это истребитель... Он похож...
Голос его потонул в низком реве пропеллеров, в лязге танковых гусениц. Парусина над площадью рвалась беспрерывно.
- Девятнадцать... двадцать... двадцать семь... сорок два... - считал Велик, - сорок три... пятьдесят!
- Это целый дредноут! - крикнул диктор. - У него четыре башни. В нашем здании стекла дрожат!
...Зажгли лампу. Закрыли ставни. Восемь бойцов - сибиряков, белорусов, украинцев - стояли на площади.
Они видели все: бескрайнее человечье половодье, освещенное солнцем, красногвардейцев с седыми висками, сталеваров, народных артистов, горделивых московских метростроевцев, академиков, старых ткачих, детей, сидящих на плечах у отцов, - сотни тысяч лиц, обращенных к Кремлю.
Они стояли бы на Красной площади до конца праздника, но батареи питания заметно слабели, шум демонстрации становился все тише и тише, точно Москва отодвигалась дальше, на самый край мира, и, наконец, приемник умолк...
- Семичасный, Кульков, Уваров, в наряд! - крикнул дежурный.
Мягкий треск полевого телефона вывел Дубаха из дремоты. Не открывая глаз, он протянул руку и снял трубку. Говорил постовой от ворот:
- Две женщины и лошадь с повозкой - к вам лично. Прикажете пропустить?
- Пропустить, - сказал начальник, безжалостно скручивая ухо, чтобы прогнать сон. Он сидел, навалившись грудью на старенький самоучитель английского языка. Лампа потухла. Сквозь ставни брезжил рассвет.
Дубах успел одеться прежде, чем часовой закрыл за приехавшими ворота, и встретил женщин вспышкой карманного фонарика.
Одна из них, птичница соседнего колхоза, была знакома начальнику. Он не раз охотно беседовал с домовитой хозяйкой, терпеливо выслушивая ее долгие рассказы о муже, утопленном интервентами в проруби. То была опытная, рассудительная женщина, умевшая отлично залечивать мокрец и выводить собачьи глисты.
Ее спутница, девочка с суровым, испуганным лицом, одетая в ватник и мужские ичиги, сначала показалась начальнику незнакомой.
- Ой, лишенько! - сказала Пилипенко, едва начальник показался на крыльце. - Ой, маты моя... Ой, идить сюда скорийшь, товарищ начальник...
- Что за паника? - удивился Дубах. - Откуда у вас эти дрючки?
- Боже ж мий!.. Колы б вы знали... Ось дывытесь...
Не выпуская валежины из рук, птичница подошла к телеге и разгребла солому. Открылись тонкие ноги в распустившихся обмотках, короткий зеленый мундирчик, затем глянуло чугунное от натуги лицо японского пехотинца. Во рту полузадушенного, скрученного вожжами солдата торчала фуражка.
- Ось злодий! - сказала птичница, дыша злобой и возбуждением. - А ось тесак его. Вин, байстрюк, мини усю робу распорол.
И громким плачущим голосом она стала рассказывать, как это случилось.
Они с дочкой ехали в город - забрать лекарство. У кур развелось так много блох, что полынь и зола уже не помогали. Были еще и другие дела. Гапка хотела купить батиста на кофточку. По дороге дочка накрылась кожухом и заснула. Они ехали дубняком... Нет, не возле мельницы... У них в колхозе дурнив нема, чтобы нарушать запрещение. Сама Пилипенко тоже сплющила очи. И вдруг выходит той злодий, той скорпион, блазень, байстрюк с тесаком, той японьский офицер, и кажет...
- Прошу в канцелярию, - предложил Дубах.
Птичница кричала так громко, что из казармы стали выскакивать во двор полуодетые бойцы.
Увидев на столе начальника бумаги и малахитовую чернильницу - подарок уральских гранильщиков, Пилипенко перешла на официальный тон... Нехай товарищ начальник составит протокол. И пусть об этом случае заявят самому наркому. Если бы не Гапка, она осталась бы там, в лесу, а шпион подорвал бы мост... Когда она остановила лошадь, он спросил по-русски, где Кущевка, а потом, как бешеный, кинулся с тесаком. Спасибо, что на дороге была глина и злодий поскользнулся. Офицер только оцарапал птичнице шею и пропорол кожух. Они упали на повозку, прямо на Гапку, а девка спросонок так хватила японца, что злодий выпустил тесак. Он царапался и искусал Гапке руки, но женщины все-таки связали офицера вожжами.
- Это солдат, - заметил Дубах.
Пожилая женщина в унтах и распахнутом кожухе, открывавшем сильную шею, взглянула на пленника сверху вниз.
- А я кажу, що це офицер, - сказала она упрямо. - Верно, дочка?
- Офицер, - сказала Гапка, с уважением посмотрев на мать.
- Вин разумие по-русски...
- Скоси мо вакаримасен [ничего не понимаю], - сказал торопливо солдат. - Я весима доруго брудила.
- Это видно, - заметил Дубах. - Отсюда до границы четыре километра.
- Годи! - крикнула Пилипенко, со злобой глядя на стриженую голову солдата. - Я стреляная. Чины знаю. Три звезды - офицер. Полоса - капитан.
- Мамо, - сказала вдруг Гапка баском, - а мабуть, вин скаженый?
И она с тревогой показала багровые подтеки на своих смуглых сильных руках. От волнения и страха за дочку Пилипенко расплакалась.
Женщин успокоила нянька Ильки - Степанида Семеновна. Она увела казачек к себе, приложила к искусанной руке Гапки примочку из арники, вскипятила чай.
Они сидели, долго перебирая подробности нападения и ожидая Дубаха. Птичница вспомнила, как пятнадцать лет назад японцы, расколотив пешнями лед, загнали в прорубь мужа. Аргунь была мелкой, снег сдуло ветром, и все проезжие видели, как ее Игнат из-подо льда смотрит на солнце. Днем труп нельзя было вырубить. Она приехала на санях ночью со свечкой и топором. Так, замороженного, в виде куска льда, она привезла мужа домой и заховала его во дворе.
Она обернулась к Гапке, чтобы показать, какую девку она все-таки выходила, но дочка уже не слышала беседы. Забравшись на тахту начальника, утомленная и спокойная, она заснула, забыв об офицере и своей искусанной руке.
12
Светало. Звездный ковш свалился за сопку. В сухой траве закричали фазаны. Предвестник утра - северный ветер - пробежал по дубняку; стуча, посыпались перезревшие желуди.
Солдаты ежились, лежа среди высокой заиндевелой травы. Терли уши шерстяными перчатками, старались укрыть колени полами коротких шинелей. Поручик демонстративно не надевал козьих варежек. Сидел на корточках, восхищая выдержкой ефрейторов, только изредка опускал руки в карманы шинели, где лежали две обтянутые бархатом грелки.
Акита не возвращался... Уходило лучшее время, растрачивалась подогретая водкой солдатская терпеливость. По приказанию поручика двое солдат, стараясь не звенеть лопатами, выкопали и положили в траву погранзнак. Теперь Амакасу с досадой поглядывал на поваленный столб. Стоило два часа морозить полуроту из-за такой чепухи!
Закрыв глаза, он пытался представить, что будет дальше... К рассвету он опрокинет заслон и выйдет к автомобильному тракту. Пулеметные гнезда останутся в двух километрах слева. Застава будет сопротивляться упорно. Русские привыкли к пассивной обороне... Они даже имеют небольшой огневой перевес, но при отсутствии инициативы это не имеет значения. К этому времени полковнику постфактум донесут о случившемся. По крайней мере министерство еще раз почувствует настроение армии... Он ясно представил очередную ноту советского посла, напечатанную петитом в вечерних изданиях, и уклончиво-удивленный ответ господина министра.
Только осторожность удерживала Амакасу от броска вперед. Благоразумие оружие сильных. Он вспомнил готические окна академии и пренебрежительную вежливость, с которой полковник Гефтинг объяснял японским стажерам методику рейхсвера в подготовке ночных операций... "Благоразумие - оружие сильных", - говорил он менторским тоном... Амакасу презирал толстозадых гогенцоллерновских офицеров, проигравших войну. Они не понимали ни японского устава, ни наступательного духа императорской армии.
И все-таки Амакасу слегка колебался. Молчание противника было опаснее болтовни пулеметов.
Наконец, явился ефрейтор Акита. Рассказ его был подробен и бессвязен... Вместе с Мияко они прошли весь лес, от солонцов до заставы. Нарядов не встретили. Окна заставы темны... Потом пошли отдельно... Слышно было, как проехала крестьянская повозка.
- Почему крестьянская? - спросил поручик раздраженно.
- Пахло сеном, и разговаривали две женщины.
- От вас пахнет глупостью!
- Не смею знать, господин поручик.
- Где Мияко? Подумайте... Ну?
- Вероятно, заблудился, - сказал ефрейтор, подумав. - Он ждет рассвета, чтобы ориентироваться.
Разведка оказалась явно неудачной, но ждать больше было нельзя. Амакасу отдал приказ выступать...
...Два глухих взрыва сорвали дежурного с табурета. Это было условным сигналом. Наряд Семичасного предупреждал заставу гранатами: "Тревога! Ждем помощи. Граница нарушена..."
Люди вскакивали с коек, одним рывком сбрасывая одеяла. Света не зажигали. Все было знакомо на ощупь. Руки безошибочно нащупывали винтовки, клинки, разбирали подсумки, гранаты. В темноте слышались только стук кованых сапог, лязг затворов и громыхание плащей. Бойцы, заснувшие всего час назад, хватали оружие и выскакивали во двор, на бегу надевая шинели.
Люди двигались с той привычной и точной быстротой, которая свойственна только пограничникам и морякам.
Через минуту отделение заняло окопы впереди заставы. Через три небольшой отряд конников, взяв на седла "максим" и два дегтяревских, на галопе пошел к солонцам.
Сигнал Семичасного, еле слышный на расстоянии двух километров, отозвался эхом на соседних заставах. Бойцы "Казачки" седлали коней, когда дежурные на "Гремучей" и "Маленькой" закричали: "В ружье!" Здесь тоже все было известно на ощупь: маузеры, седла, пулеметные ленты, тропы, камни, облюбованные снайперами, сопки, обстрелянные сотни раз на учениях.
Проводники вывели на тропы молчаливых овчарок. Конники на галопе пошли по распадкам, с маху беря ручьи и барьеры из валежин. Пулеметчики слились с камнями, хвоей, пропали в траве.