— Но это чудовище не может назваться человеком! — вскричал Тигреро с гневом, тем более сильным, что он сдерживал его.
— Он может раскаяться.
— Разве мы миссионеры, чтобы проповедовать о забвении оскорбления? — с насмешкой сказал дон Марсьяль.
— Нет, друг мой, мы просто люди в великом и высоком значении этого слова, люди, которые часто грешили сами, но сделались лучше вследствие той борьбы, которую выдержали в жизни, вследствие горести, которая часто склоняла их головы под своим железным игом, и теперь хотят наказать, презирая мщение, которое представляют людям малодушным! Кто из вас, друзья мои, осмелится сказать, что он страдал более меня? Только в том я признаю право полагать на меня свою волю, и что он велит мне сделать — я сделаю.
— Простите меня, друг мой, — отвечал Тигреро, — вы всегда добры, вы всегда велики. Господь, наложив на вас тяжкую обязанность, одарил вас в то же время душой энергичной, и таким сердцем, которое не слабеет, а, напротив, укрепляется от несчастья; мы же люди обыкновенные; в нас беспрерывно пробуждается, несмотря на все наши усилия, свирепый инстинкт, мы не знаем другого закона, кроме закона возмездия. Забудьте безумные слова, произнесенные мною, и будьте убеждены, что я всегда с радостью буду повиноваться вам, что бы вы ни приказали мне, в убеждении, что вы можете желать только справедливого.
Охотник, пока друг его говорил голосом, прерывавшимся от волнения, опустил голову на руки и, по-видимому, был погружен в мрачные и горестные мысли.
— Мне не за что прощать вас, друг мой, — отвечал он кротким и ласковым голосом, — потому что я сам страдаю, я понимаю, что должны чувствовать вы. И мое сердце бьется часто от гнева и негодования — поверьте, друг мой, я должен выдерживать ежеминутную борьбу с самим собой, чтобы не ослабеть и не увлечься мщением там, где должно быть только наказание. Но оставим это, время дорого, мы должны принять меры таким образом, чтобы враги не обманули нас. Я был сегодня во дворце и имел с президентом республики — которого, как вам известно, я знаю давно и который удостаивает меня дружбой, хотя я считаю себя ее недостойным — продолжительный разговор, длившийся более часа; он дал мне бумагу, бланкет, с которым я могу делать, все что считаю нужным, для успеха наших планов.
— Вы получили эту бумагу?
— Она у меня на груди. Выслушайте меня: завтра на рассвете отправляйтесь в дом дона Антонио Ралье — он будет предупрежден о вашем визите — и сделайте то, что он скажет вам.
— А вы?
— Обо мне не беспокойтесь, друг мой, думайте только о ваших делах, потому что, повторяю вам, решительная минута приближается. Послезавтра настанут празднества по случаю годовщины мексиканской независимости, то есть послезавтра мы начинаем битву с нашим врагом, битва будет жестокая, потому что этот человек имеет железную волю, страшную энергию. Мы можем победить его, но не укротить; и если мы не будем остерегаться, он проскользнет между наших рук, как змея. Итак, наши личные дела должны быть окончены завтра. Хотя, на первый взгляд, меня не будет рядом с вами, но, знайте, буду помогать вам всеми силами. Только не забудьте, что вы должны действовать очень осторожно, в особенности, чрезвычайно сдержанно, если вы забудетесь хоть на одну секунду, это сейчас уведомит бесчисленных шпионов, рассыпанных вокруг монастыря бернардинок. Вы слышали и поняли, не правда ли, друг мой?
— Да, дон Валентин.
— И вы будете действовать так, как я вам сказал?
— Обещаю вам.
— Подумайте, что дело идет, может быть, о потере вашего будущего счастья.
— Не забуду ваших распоряжений, клянусь вам! Я сделал слишком крупную ставку в этой партии, которая должна решить мою жизнь, для того, чтобы позволить себе увлечься.
— Хорошо, я рад слышать, что вы думаете таким образом; но будьте уверены, друг мой, мы успеем — я в этом убежден.
— Да услышит вас Бог!
— Бог всегда слышит тех, кто обращается к нему с сердцем чистым и живою верой. Надейтесь, говорю я вам. Теперь, любезный дон Марсьяль, позвольте мне сказать несколько слов нашему доброму другу Весельчаку.
— Я ухожу.
— К чему? Разве у меня есть тайны от вас? То, что я скажу ему, вы можете слышать.
— Вы ничего не можете сказать мне, Валентин, — отвечал охотник, качая головой, — чего я не знал бы уже; я не имею другого интереса в том, что будет происходить, кроме интересов глубокой дружбы, которая привязывала меня к графу, а теперь к вам. Воспоминание о нашем несчастном друге так глубоко в моем сердце, что я готов рисковать моей жизнью рядом с вами, чтобы отмстить за него; вы должны это знать, Валентин — вот и все. Я не оставлю вас в час битвы, я останусь возле вас, если бы даже вы приказывали мне оставить вас; я хочу — слышите ли вы? — я хочу, и дал клятву самому себе, если понадобится, защитить вас своим телом. Теперь дайте мне вашу руку и не будем более говорить об этом, не правда ли?
Валентин оставался с минуту неподвижен, горячая слеза сбежала по его загорелым щекам, он пожал руку честному и простодушному канадцу, и сказал ему в ответ только три слова.
— Благодарю, я согласен.
Они встали и вернулись к своей карете, но прежде Валентин сигналом уведомил Курумиллу, своего верного телохранителя, что он может оставить свой пост и что разговор кончился. Через четверть часа три товарища приехали в дом в улице Табука, где Курумилла уже их ждал.
Глава XXII
БЛАНКЕТ
На следующее утро в Мехико был праздник, в этом нет ничего необыкновенного в стране, где целый год беспрерывный праздник.
На этот раз дело было серьезнее: отмечалась годовщина провозглашения мексиканской независимости.
На восходе солнца по улицам, по всем перекресткам города разъезжал отряд солдат, объявлявший, при звуках труб и барабанов, что на другой день будет бой быков, благодарственные обедни во всех церквах, бесплатные спектакли, смотр гарнизона, фейерверк, иллюминация и бал на чистом воздухе.
Правительство устраивало все великолепно: народ с утра бегал по улицам, смеясь, крича, пуская ракеты, воспевая похвалы президенту республики и заранее празднуя завтрашнее торжество.
Дон Марсьяль, чтобы сбить с толку шпионов, без сомнения, расставленных около дома Валентина, оставил своего друга ночью и воротился к себе домой, а за несколько минут до рассвета отправился к Ралье.
Хотя было еще очень рано, однако француз уже встал и разговаривал с своим братом Эдуардом, в ожидании Тигреро.
Эдуард был готов к отъезду, брат давал ему последние распоряжения.
— Добро пожаловать, — дружелюбно сказал француз, дону Марсьялю, — я занимался нашим делом: брат мой Эдуард едет в нашу виллу, куда вчера уже уехали моя мать и брат Огюст, чтобы мы нашли там все в порядке по приезде.
Хотя Тигреро не совсем понял, что говорил ему банкир, он не стал переспрашивать, и молча поклонился.
— Итак, это решено, — продолжал Ралье, обращаясь к брату, — приготовь все, потому что мы, вероятно, приедем до полудня, то есть к завтраку.
— Ваш загородный дом недалеко от города? — спросил Тигреро, чтобы сказать что-нибудь.
— Только две мили, в Сан-Анджело, но в превосходно расположен на случай нападения. Вы знаете, что Сан-Анджело выстроен на склоне потухшего вулкана, окружен лавой и зубчатыми окалинами, которые делают очень трудным доступ к нему.
— Признаюсь, я этого не знал.
— В такой стране, как эта, надо принимать меры предосторожности и постоянно остерегаться. Поезжай же, любезный Эдуард, твое оружие в порядке, тебя провожают два решительных пеона, притом настал день, и ты совершишь просто прогулку. До свидания!
Братья пожали друг другу руки, и молодой человек, поклонившись дону Марсьялю, вышел из дома в сопровождении двух слуг, так же хорошо вооруженных, как он, и на прекрасных лошадях.
Во время этого разговора пеоны заложили карету.
— Прошу вас, — сказал Ралье.
— Как? — спросил дон Марсьяль. — В карету?
— Неужели вы думали, что я решусь поехать в монастырь верхом? Нас сейчас узнали бы.
— Но эта карета выдаст вас.
— Согласен; но не будут знать, кто в ней сидит, когда шторы будут опущены, а я это сделаю, прежде чем уеду из дома.
Тигреро сел возле француза, тот опустил шторы, и карета рванулась по направлению диаметрально противоположному тому, по которому должна была бы ехать в монастырь.
— Куда же мы едем? — спросил Тигреро через минуту.
— В монастырь бернардинок.
— Мне кажется, мы едем не по той дороге.
— Может быть, но эта дорога безопаснее.
— Смиренно признаюсь, что я ничего не понимаю.
Ралье расхохотался.
— Друг мой, — отвечал он, — вы поймете, когда придет время. Будьте спокойны! Знайте только, что, действуя таким образом, я буквально исполняю инструкции Валентина, моего и вашего друга. Не даром прозвали его уже давно Искателем Следов. Притом, вы знаете поговорку лугов, всегда казавшуюся мне чрезвычайно справедливой: «Самая краткая дорога от одного пункта до другого идет изгибом». Мы едем изгибом — вот и все. Притом во всем, что будет происходить, вы должны остаться зрителем, а не действующим лицом, и повиноваться мне во всем, что я прикажу. Эта роль вам не нравится?
Француз говорил все это тем веселым тоном и с тем очаровательным добродушием, которые составляли основу его характера и завоевывали ему любовь всех, с кем сводил его случай.
— Я буду охотно повиноваться, вам, сеньор дон Антонио, — отвечал Тигреро. — Доверие нашего общего друга к вам служит мне ручательством ваших намерений. Располагайте же мной, как хотите, не опасаясь ни малейшего возражения с моей стороны.
— Прекрасно сказано! — заметил, смеясь, банкир. — Прежде всего, любезный сеньор, вы сделаете мне удовольствие — перемените костюм.
— Переменить костюм! — вскричал Тигреро. — Но вам надо было сказать мне заранее!
— Ни к чему, любезный сеньор: у меня здесь есть все, что вам нужно.
— Здесь?
— Посмотрите-ка, — сказал банкир, вынимая из одного кармана кареты платье францисканца, а из другого сандалии и веревку, — вы уже надевали этот костюм.
— Точно.
— Наденьте же его опять, вот зачем: в монастыре бернардинок вас считают францисканцем; те, которым не известна наша тайна, должны думать будто я приехал с францисканцем.
— Я повинуюсь вам. Но ваш кучер не будет удивлен, когда из кареты, в которую сел кабальеро, выйдет францисканец?
— Мой кучер? Вы верно на него не посмотрели?
— Нет! Все индейцы похожи один на другого и все отвратительны.
— Это правда! Однако, посмотрите на него.
Дон Марсьяль наклонился вперед и немного раздвинул штору.
— Курумилла! — закричал он с удивлением. — Как он удачно переодет!
— Думаете ли вы, что он удивится?
— Я ошибся.
— Вы не дали себе труда подумать.
— Я переоденусь; однако, если вы позволите, я спрячу оружие под одежду.
— Если позволю! В случае надобности, пожалуй, прикажу. Но какое у вас оружие?
— Кинжал, нож и пара пистолетов.
— Прекрасно! Если понадобится, я могу вам найти винтовку.
Разговаривая таким образом, Тигреро переменил костюм, то есть просто надел рясу поверх платья, обвязался веревкой вместо пояса, заменил обувь сандалиями.
— Вот вы теперь францисканец вполне, — сказал француз, смеясь.
— Нет, мне еще недостает одной необходимой вещи.
— Чего же?
— Шляпы!
— Это правда.
— Я не знаю даже, как мы достанем эту часть моего костюма.
— Неверующий человек! — сказал француз с улыбкой. — Смотрите!
Он поднял подушку с передней скамейки и вынул из ящика шляпу францисканца, которую подал Тигреро.
— Теперь все ли у вас есть? — спросил он с насмешкой.
— Кажется. Но ваша карета настоящий походный магазин.
— Да, в ней есть всего понемногу. Но вот мы приехали, — прибавил он, увидев, что карета остановилась. — Помните, что вы не должны сами начинать, а делать только то, что я вам скажу. Это решено, не правда ли?
Француз отворил дверцу — карета действительно остановилась перед монастырем бернардинок. Два или три человека зловещей наружности бродили около монастырского здания, несмотря на их притворное равнодушие, в них легко можно было узнать шпионов. Француз и его товарищ догадались об этом, они вышли из кареты с равнодушием, так же хорошо разыгранным, как и равнодушие шпионов, и подошли к двери, которая отворилась и затворилась за ними с поспешностью доказывавшей, как мало доверяла привратница людям, оставшимся на улице.
— Чего вы желаете, сеньоры? — вежливо спросила привратница, поклонившись им, как знакомым.
— Любезная сестра, — отвечал француз, — будьте так добры, доложите настоятельнице о нас и попросите ее удостоить нас разговором на несколько минут.
— Еще очень рано, брат мой, — отвечала привратница, — я не знаю, может ли наша матушка принять вас в эту пору.
— Скажите ей только мое имя, сестра моя, я убежден, что она без всякого затруднения примет нас.
— Сомневаюсь, брат мой, повторяю вам: еще очень рано; однако я ей доложу, чтобы услужить вам.
— Я глубоко признателен вам за эту доброту, сестра моя.
Привратница вышла из гостиной и просила подождать ее.
Во время ее отсутствия, француз и его товарищ не обменялись ни одним словом; впрочем, это отсутствие продолжалось не более нескольких минут.
Не говоря ни слова, привратница сделала знак посетителям следовать за ней и провела их в ту комнату, куда мы уже вводили читателя и где настоятельница их ждала.
Она была бледна и казалась озабочена; она движением руки пригласила посетителей садиться и молча ждала, чтобы они заговорили; они, со своей стороны, как будто ждали, чтоб она осведомилась о причине их посещения: но так как она медлила, это молчание угрожало продолжаться долее. Ралье решился прервать его.
— Я имел честь, — сказал он, почтительно поклонившись, — послать вам вчера с моим слугой письмо, в котором предупреждал вас о моем посещении.
— Да, кабальеро, — отвечала она тотчас, — я действительно получила это письмо, и ваша сестра Елена готова ехать с вами тотчас, как вы изъявите желание; однако позвольте мне обратиться к вам с просьбой.
— Говорите, если я могу сделать вам угодное, поверьте, я с удовольствием воспользуюсь этим случаем.
— Я не знаю, кабальеро, как мне объясниться; то, что я желаю сказать вам, так странно, что я, право, боюсь заставить вас улыбнуться. Хотя донна Елена только несколько месяцев в нашем монастыре, она так сумела заслужить любовь всех окружающих своим очаровательным характером, что ее отъезд огорчает всех нас.
— Вы меня делаете очень счастливым и очень гордым, говоря таким образом о моей сестре.
— Эти похвалы служат выражением самой строгой истины, кабальеро; мы все очень огорчены, что ваша сестра оставляет нас. Однако я не решилась бы передавать вам наши сожаления, если бы очень серьезная причина не заставила меня считать обязанностью сказать вам об этом.
— Я слушаю вас, хотя заранее угадываю, что вы скажете мне.
Настоятельница взглянула на него с удивлением.
— Вы угадываете? О, это невозможно, сеньор!
Француз улыбнулся.
— Сестра моя Елена — как это обыкновенно случается в монастырях — выбрала одну из своих подруг, которую она любит больше других, в свои наперсницы — так ли это?
— Как, вы это знаете?
Ралье продолжал, улыбаясь:
— Эта молодая девушка, столь любимая не только Еленой, но и вами, и всей вашей общиной, девушка восхитительная, кроткая, робкая, любящая, вследствие большого несчастья, помешалась; но ваши попечения возвратили ей рассудок. Вы старательно сохраняете эту тайну, в особенности от ее опекуна, который, мало того что присвоил ее состояние, хочет еще похитить ее счастье, принудить ее выйти за него замуж.
— Сеньор! Сеньор! — вскричала настоятельница, вставая с удивлением, смешанным с испугом. — Кто вы? Вы знаете то, что я считала скрытым от всех.
— Кто я? Брат Елены, то есть человек, которому вы должны верить вполне. Успокойтесь же и позвольте мне кончить.