— А почему молчал? Я могла бы захватить запасную пару! — разозлилась она.
— Ты очень красива, когда сердишься. — Джанни наконец удалось остановить такси. — И спущенная петля ничуть тебя не портит. Вот только ругаешься ты так, что уши вянут, прямо жуть берет!
Памела помимо воли улыбнулась. Присев на краешек заднего сиденья машины, попросила:
— Отвернись, сделай одолжение.
— Это еще зачем? — удивился Джанни,
— Надо, — решительно заявила Памела.
Джанни послушно отвернулся, а она, сбросив туфельки и слегка приподняв подол черного платья, быстро отстегнула сначала один чулок, потом другой, затем стянула оба и сжала в кулаке.
— Вот, — протянула Памела черный комочек итальянцу, — Премногим меня обяжешь, если дойдешь до ближайшей урны…
Поглядев на смятые чулки, Джанни неожиданно покраснел, как мальчишка, но просьбу выполнил. Когда такси тронулось с места, Памела спросила:
— Что это с тобой стряслось? Ты, кажется, смутился. А весь вечер держался таким молодцом, что любо-дорого посмотреть.
— Знаешь, — без улыбки изрек итальянец, — Лу легко простит мне то, что я весь вечер развлекал двух потрясающих девушек, что танцевал с одной из них, что она висла на мне… Но вот когда я держал в руке твои чулочки, я вдруг подумал… в общем, подумал, что это чересчур интимно. И слишком уж эротично.
— Прости, — серьезно произнесла Памела. — Мне это как-то в голову не пришло.
— Да-а, ну и бойфренд у тебя там, в Штатах, — укоризненно покачал головой Джанни. — Никакой утонченности…
Памела промолчала, глядя в окно.
Куда они едут? А какая, собственно, разница? Не все ли ей равно? Ведь Джанни ничего плохого ей не сделает, это она поняла после эпизода с чулками.
Устало прикрыв глаза, Памела откинулась на мягкую спинку сиденья. Невыносимо хотелось спать. Она уже засыпала, она уже почти спала…
— Ну все, прибыли, — вернул ее к реальности голос Джанни.
На нее вдруг свинцовой тяжестью навалилась усталость. Она вновь ощутила себя сорокалетней — не впервые за сегодняшний день. Казалось, ныла каждая жилка, каждый мускул…
— Куда ты меня привез? — не открывая глаз, тихо спросила Памела.
— Сейчас узнаешь. Вылезай.
Опершись на протянутую руку спутника, она ступила босой ногой на асфальт, еще хранивший дневное тепло, — надевать туфли без чулок не хотелось. Теперь она почти сравнялась с Джанни ростом, чему тот, судя по всему, обрадовался, но счел все же своим долгом спросить, не холодно ли ей. Памела лишь устало отмахнулась и осмотрелась.
Куда завез ее неугомонный репортер? Тьма кругом такая, хоть глаз коли — едва различимы лишь силуэты домов на фоне ночного неба, но каким-то непостижимым образом ясно, что улочка невероятно узка, чуть более двух метров в ширину. Что было тому виной неизвестно, но Памеле вдруг почудилось, что ехали они не в такси, а в машине времени. Или вновь просто разыгралось воображение? Босые ноги ступали по булыжникам мостовой — асфальт как-то внезапно кончился, она даже не заметила когда…
— Эй, проснись! — окликнул ее Джанни.
— А может, лучше не стоит? — еле слышно отозвалась она, кончиками пальцев касаясь шершавого камня стены.
— Ты права, — засмеялся итальянец. — Что ж, баюшки-баю, красавица. Здесь темно, но я все равно вижу твои ножки — они такие белые, моя жемчужина, такие изящные, словно у девочки-подростка, вступающей в пору расцвета…
— Тебя опять понесло? — грозно спросила Памела.
— Ну вот, снова все испортила! — возмутился Джанни. — Какие вы, американки, неромантичные!
— У тебя что — богатый опыт по части общения с женщинами разных национальностей?
— Еще какой! — гордо произнес репортер. — Латиноамериканкам, к примеру, без кудрявых восхвалений их прелестей жизнь не в жизнь, француженки хихикают, немки сразу выпячивают грудь, а вот африканки — о, это отдельная песня! Здесь нельзя увлекаться, не то многим рискуешь.
— Как это? — не поняла Памела.
— Африканский темперамент, душа моя — это не шутка. Я же бабник-теоретик, ты не забыла? Ну, хватит болтать. Сейчас я познакомлю тебя с женщиной, которая за всю жизнь выслушала такое множество самых разнообразных комплиментов, что даже я не рискнул прибавить что-либо к хору восторженных восхвалений…
— Ну-ну, — скептически хмыкнула Памела. — Уж не африканка ли она?
— Не угадала. Еврейка, причем древняя.
— Старуха, что ли?
— Сама увидишь. Пошли. И ничему не удивляйся.
Найдя в кромешной тьме руку Джанни, Памела, осторожно ступая по булыжникам, двинулась вперед. Итальянец ничем не возбудил ее любопытства. Хоть еврейка, хоть китаянка — какая разница? Женщина — она везде женщина. К тому же переночевать все равно где-то надо…
— Стоп! Сейчас нащупаю кнопку звонка.
Сосредоточенно сопя, Джанни принялся шарить рукой по стене… И вдруг без малейшего скрипа распахнулась тяжелая дверь, к которой вели три вытертые от времени каменные ступеньки.
Памела зажмурилась. Нет, свет был вовсе не ярким — просто глаза отвыкли.
— Вот тебе на… — изумленно протянул Джанни. — Хотя зря это я удивляюсь. Мириам всегда начеку. Проходи, не робей!
— С чего ты взял, что я робею? — вздернула подбородок Памела.
— А у тебя задрожали пальчики.
— Ничего подобного!
И она смело шагнула вперед, но тотчас, взвизгнув, отпрянула: из глубины слабо освещенного коридора гибко и бесшумно прямо на нее двигался огромный сиамский кот. Уши зверя были прижаты, в глубине каждого голубого глаза горел ярко-алый огонек, шерсть на спине, почти черная, стояла дыбом…
И вдруг в памяти Памелы всплыло детское заклинание — из игр в Маугли на задворках. С его помощью ей с друзьями когда-то удавалось утихомиривать самых яростных цепных псов…
— Мы с тобой одной крови, ты и я… — одними губами произнесла она.
Мягкая черная лапа, поднятая для очередного шага, так и не коснулась темно-зеленого ковра, острые уши встали торчком, вздыбленная шерсть мало-помалу улеглась.
Уже ничего не страшась, Памела шагнула вперед и, наклонившись, протянула руку к животному. А кот, утробно мурлыча, стал тереться о ее ноги. Джанни за ее спиной удивленно присвистнул.
— Негрито! — послышался совсем рядом гортанный женский голос. — Ты правильно сделал, что влюбился, — это хорошая девочка.
Памела вздрогнула и выпрямилась — прямо перед нею, на расстоянии двух шагов, стояла женщина. Как же так? Ведь нигде поблизости не было и намека на дверь! Приглушенный свет, минуя чуть склоненное лицо, освещал лишь роскошные волнистые волосы, струящиеся по покатым плечам. Совершенно белые, седые волосы… Однако под длинным шелковым одеянием жемчужно-серого цвета угадывалось тело цветущей женщины не старше тридцати.
Глазеть на хозяйку молча казалось Памеле не вполне приличным, и она поспешила исправить оплошность.
— Здравствуйте. Меня зовут…
— Русалочка, — произнесла женщина еле слышно — или Памеле послышалось?
— Что? — ахнула она.
— Босоногая Русалочка, — уже громче повторила женщина. — А за спиной у тебя юноша, известный на весь Рим душевной щедростью и чистотой помыслов. Я не боюсь перехвалить тебя, Джаннино, мой мальчик.
— Прости, Мириам, что нагрянули без предупреждения. — Голос Джанни звучал виновато. — Тут вышла одна история…
— Ты хочешь о чем-то мне рассказать?
В интонации Мириам прозвучала ирония столь убийственная, что Памеле стало вдруг совершенно ясно: непостижимая женщина знает все. Однако трезвый ум ее отказывался признавать это.
— Видите ли, я…
— Это все пустяки, — жестом остановила ее Мириам. — Гораздо важнее то, что ты с ног валишься от усталости. Сейчас я тебе помогу. Проходите, дети.
И статная фигура хозяйки поплыла по коридору — казалось, женщина не касалась ногами ковра. Словно во сне Памела двинулась за нею, сопровождаемая котом, ни на шаг не отстававшим от нее, — мягкая шерстка животного щекотала ее голые ноги.
В просторной гостиной было до смешного мало мебели — лишь небольшая софа, обитая синим бархатом, да странный высокий столик. На подоконнике Памела, к великому своему изумлению, увидела радиотелефон. Пол был застлан толстым ковром, синим, с причудливым восточным орнаментом в золотисто-коричневых тонах.
— Усаживайся на любимое местечко, Джаннино, — указала Мириам на софу. — А мы с девочкой устроимся на ковре. Ведь она с детства любит сидеть на ковре, но осанку так и не испортила — зря пугала ее мама искривлением позвоночника… Чему не дано искривиться, останется прямым навсегда, гласит древняя мудрость.
Памела была ошеломлена настолько, что не помнила даже, как опустилась на ковер, — просто обнаружила себя сидящей, а у своих колен — мурлычущего Негрито. Джанни был забыт окончательно. Впрочем, вопреки всегдашней своей манере поведения итальянец был сейчас тише воды, ниже травы.
— Выпей вот это, — кивнула Мириам на высокий тонкостенный бокал, неведомо как очутившийся на столике; Памела могла поклясться, что, когда они входили в гостиную, столик был пуст. — Не бойся, я тебя не отравлю.
— Да я, собственно… — начала было Памела и тотчас осеклась: бесполезно было обманывать себя, ведь на какую-то долю секунды у нее и впрямь мелькнула мысль, что в бокале может быть яд. — Но, может быть, Джанни.
— Оглянись, — ласково улыбнулась Мириам.
Неугомонный Джанни, уронив курчавую голову на бархатную подушку, тихонько посапывал во сне. Выражение лица его было совершенно младенческим.
Памела поднесла к губам бокал, вяло удивившись, что тот словно по волшебству очутился у нее в руках. Странный напиток слегка отдавал мятой, грейпфрутом и еще чем-то совершенно ей незнакомым. Снова повернувшись к хозяйке, она вздрогнула и едва не выронила бокал. Ушки Негрито на мгновение встали торчком, но кот тотчас успокоился и вновь громко замурлыкал.
На ковре, как раз между сидящими друг против друга женщинами, горел непонятно откуда взявшийся масляный светильник. Тотчас воздух наполнился ароматами сандала и хвои, голубоватая струйка дыма поднималась к потолку…
Но не это, вовсе не это потрясло Памелу. Она впервые как следует разглядела лицо хозяйки.
Нет, Мириам не была уродливой или отталкивающей, совсем наоборот. У нее оказалось лицо богини, однако по этому словно изваянному из мрамора лицу нельзя было определить ни возраста, ни национальности женщины. Невзирая на седину, ей можно было дать лет тридцать. Но уже секунду спустя Памела решила, что Мириам может быть и пятьдесят, и шестьдесят… Или больше? Губы, полные и четко очерченные, яркие, но явно не тронутые помадой поражали свежестью и могли бы принадлежать девушке. Ноздри тонкого, без малейшего признака горбинки, носа едва заметно трепетали. На смуглой коже не видно было ни единой морщинки. И все же…
Глаза. Все дело было в них. Миндалевидные, очень большие, непроницаемо черные, в обрамлении длинных загнутых ресниц, они взирали на мир так, что немыслимо было вообразить себе эту женщину чьей-то возлюбленной, женой или матерью. Это были поистине древние глаза, очи ветхозаветной пророчицы… Наверное, именно такие были у ее тезки, сестры пророка Моисея, думала Памела, вновь поднося к губам бокал.
На сей раз вкус напитка стал иным. Теперь он напоминал терпкое виноградное вино. У Памелы, и без того ошеломленной всем происходящим, слегка закружилась голова и веки опустились сами собой. Однако в следующее же мгновение она ощутила такой прилив сил, словно проспала не менее восьми часов в мягкой постели.
Вновь взглянув на Мириам, она слабо охнула: глаза колдуньи — а теперь Памела уже не сомневалась, что это именно так, — посветлели и налились изумрудной зеленью, отчего лицо непостижимой женщины сделалось еще прекраснее. Но в душе Памелы не зародилось и тени страха. Когда губы Мириам раздвинулись в улыбке, обнажив ровные белые зубы, гостья ответила тем же.
— Ты умеешь улыбаться, — ласково проговорила колдунья. — У тебя настоящая улыбка, редкий дар. Ты улыбаешься сердцем, а это так нелегко, когда оно плачет…
Памела вздрогнула, как от удара и, словно защищаясь, подняла руки.
— Н-не надо, — пробормотала она. — Ты ведь гадалка, я поняла, ты читаешь по лицу… или как-то иначе, но не надо! Мне и без того больно!
— Надо, Русалочка. — Глаза Мириам, теперь аквамариново-прозрачные, такого же, как у Памелы, цвета, печально смотрели на собеседницу. — Надо именно потому, что боль твою скоро не вместит сердце и она прольется через край, сжигая на своем пути все, подобно раскаленной лаве, и оставляя позади бесплодную пустыню, которая никогда уже не даст всходов. Сердце твое плачет кровавыми слезами, соски тоскуют по младенческим губам, касания которых так и не изведали, грудь полна молока…
Впав в оцепенение, Памела слушала гортанный голос, доносящийся словно издалека, завороженная плавными движениями смуглых изящных рук Мириам, переливами жемчужного шелка на широких рукавах ее одежды… Все вокруг словно заволокло туманом, бокал выскользнул из ослабевших пальцев…
— Дыши! Дыши! Ну же!
Хватая потрескавшимися губами воздух, она уже ничего не понимала, отталкивая руки акушерки, извиваясь, в судорогах, не в силах кричать. Мука эта длилась уже часов десять… или двенадцать — впрочем, какая разница? Памела молила небо лишь об одном — о смерти. Казалось, вот-вот придет желанный покой, небытие, в котором нет ни рвущей на части тело боли, ни измены, пи обмана — только покой…
— Дыши, маленькая дрянь! — Над нею склонилась седая женщина в роговых очках, прижимая к ее лицу кислородную маску. — Дыши, я кому сказала!
Сделав нечеловеческое усилие, Памела оттолкнула маску.
— Не хочу. Не хочу жить… Не хочу этого ре-ребенка… Отпустите меня!
Очередная судорога боли скрутила ее, и Памела забилась в руках врача и акушерки, хрипя и задыхаясь.
— Не выйдет! Тебе уже семнадцать, ты сильная и здоровая.
— Я все равно не стану жить… — прошептала она посиневшими губами, когда боль слегка отпустила. — Вы… вы ничего не знаете…
— А о ребенке подумала? Он вот-вот появится на свет, а ты уже ненавидишь его! — Теплая ладонь пожилой женщины-врача легла на горячий лоб роженицы. — Ну полно, успокойся! Скоро ты познакомишься с малышом, и тогда…
— Не-е-ет! — отчаянно закричала Памела. — Отпустите меня!
— Черта с два, дыши! Сестра, маску! — Врач была неумолима. — И приготовьте все для наркоза. Кажется, пора…
Памела извивалась, вырывалась, но тщетно: в вену впилась тонкая игла, словно хоботок неведомого кровососа, перед глазами замелькали какие-то искорки, и она стала плавно погружаться туда, где не было ни боли, ни темного ужаса перед грядущим… Неужели это конец?
Очнувшись, она испытала поистине райское блаженство, заключавшееся в отсутствии боли. Широко раскрыв в темноте глаза, облизнула искусанные, вспухшие губы. Постепенно из окружающего мрака выплыли очертания спинки кровати, ночного столика, крошечной колыбельки…
Памелу подбросило словно пружиной. Ребенок! Он все-таки родился. И она жива…
От резкого движения внутри снова пробудилась боль, но Памела уже не думала о ней. Двадцать восьмое июня. День ее рождения. И его…
Подойти к колыбельке? Нет, никогда! Она с трудом выпростала из-под казенной простыни длинные ноги, спустила их на пол, выпрямилась… Приступ дурноты едва не испортил все дело, но Памела успела ухватиться за спинку кровати.
Видимо, ребенок в колыбельке что-то почувствовал — зашевелился, закряхтел, потом заплакал. Плач этот, горький и отчаянный, подействовал на юную мать словно удар тока — Памела задрожала всем телом, сделала шаг к колыбельке…
Ну и куда ты пойдешь, девочка? Домой, к матери, сердце которой разорвется от горя, узнай она о твоем позоре? Или пустишься вдогонку за Шоном, умоляя, упрашивая? Твоя ирландская гордость не позволит тебе ни того, ни другого, Ты сама знаешь. Самое лучшее — бежать, бежать без оглядки прямо сейчас.
Она только подойдет к колыбельке, только взглянет на дитя, родившееся в один день с нею…
Нет! Ты прекрасно понимаешь, дурочка: стоит тебе сделать это — и ты никогда уже не сможешь уйти!
Пересиливая боль и сковывающую тело усталость, борясь с головокружением, Памела подошла к окну, тихонько открыла тяжелую раму… Водосточная труба. Подойдет. Развитая мускулатура и на этот раз не подвела ее — спуститься со второго этажа оказалось плевым делом. А позади не умолкал зовущий младенческий крик…