Никитин лежал на спине, смотря вперед бессмысленным, невидящим взглядом. Около него сидел дежурный врач. Врач был молодой, случай ретроградной амнезии был первым в его, пока еще недолгой практике, и его чрезвычайно интересовало течение этой редкой болезни.
— Вы меня слышите? — спрашивал он больного.
— Да…
— Вас зовут Степан Федорович? Я говорю, Степан Федорович, не так ли? — настаивал врач.
— Да…
— Вы, Степан Федорович, женаты? — и после паузы: — Как ваша фамилия?
— Доктор, я устал… спать хочу, — вяло сказал больной.
Резко отодвинув стул, доктор встал, а старик отскочил от двери и, увлекая за собой Клаву, на цыпочках, с необыкновенной для его возраста прытью, помчался по коридору.
На этот раз провожать старика до ворот не было необходимости: он мужественно переносил несчастье своего друга и бодро вышел из больницы.
Около больницы старик взял такси и поехал в центр. Здесь, не отпуская машину, он зашел в гастроном, купил бутылку шампанского и поехал на окраину, где в маленьком домике родителей жены жил Саша Елагин.
Не доезжая двух кварталов до домика Елагина, Гуляев расплатился с шофером и пошел пешком.
Елагина дома не оказалось, словоохотливая соседка сообщила старику все новости:
— Варю сегодня утром отвезли в родильный, а Саша сам не свой, очень волнуется и все около родильного петляет…
Поблагодарив соседку за сведения, старик направился к родильному дому. Совсем стемнело. Порывом налетел ветер и затих. Где-то далеко-далеко мелькали редкие вспышки молний.
Было восемь часов вечера, когда в палату № 7 с большим пухлым портфелем в руке вошел главврач больницы. Дежурная сестра, задремавшая в кресле подле больного, вскочила испуганная и долгое время не могла понять того, что говорил ей Станислав Николаевич:
— Да вы что, матушка, того-этого, белены объелись, что ли?! В третий раз я вам говорю: пойдите в коридор, сядьте у двери и никого не пускайте в палату, я хочу осмотреть больного. Понятно?
— Понятно… — виновато проронила сестра и вышла в коридор.
Закрыв дверь испытанным способом, засунув ножку стула в дверную ручку, Станислав Николаевич достал из портфеля одежду и обувь Никитина и шепотом сказал:
— Ну, батенька, девятый час, торопитесь.
Никитин оделся в течение нескольких минут, сердечно пожал руку старого врача, поблагодарив его за помощь, погасил свет в палате, открыл окно и легко выпрыгнул в парк.
Станислав Николаевич, убедившись в том, что его «пациент» благополучно выбрался, тихо закрыл окно. По совету Никитина засунул в опустевший портфель подушку и, не зажигая свет, вышел в коридор. Дежурной сестре он сказал:
— Больной в тяжелом состоянии. Сидите здесь и никого не пропускайте в палату. Ваша фамилия Анисимова? Так вот, товарищ Анисимова, персонально вы отвечаете за жизнь больного. Полный, того-этого, покой. Да-с, покой и изоляция, — закончил главврач и удалился к себе в кабинет.
Сначала Сашу Елагина попросили вежливо уйти из родильного дома, потом он всем так надоел своим нетерпеливым волнением, что его, не стесняясь, выгнали.
Елагин постоял, подумал и медленно побрел в сторону ближайшей закусочной выпить кружку-другую пива. А спустя несколько минут в родильный дом пришел Гуляев.
Узнав, что Елагин не так давно ушел, и решив, что они в этой непроглядной тьме разминулись, он опять пошел к дому Елагина. Соседка, сидевшая на скамейке, узнала его. В окнах дома было попрежнему темно, за воротами овчарка, учуяв чужого, подняла неистовый лай.
Старик попросил соседку передать Саше Елагину бутылку вина вместе с его поздравлением:
— Пусть выпьет за здоровье новорожденного! — сказал он и пошел прочь.
Охватившее его беспокойство заставило двигаться быстрее, он очень торопился и через пятнадцать минут уже подходил к своему дому на Вольной улице.
У Бодягиной было повышенное кровяное давление, поэтому с мокрыми компрессами на голове и на сердце, отодвинув к стене бумажные цветы, она лежала на кровати, точно покойница, убранная цветами ядовитых расцветок.
— Анитра Лукьяновна, — сказал старик, — я заболел, у меня, очевидно, лихорадка — озноб такой, что не могу согреться. Я затоплю печь.
В середине июля, в такой душный день, когда вот-вот разразится гроза и даже птицы изнемогают от зноя, топить печь было безумием, но Бодягиной сейчас было все равно, она махнула рукой, и старик поднялся на мезонин.
На этот раз ставни в окнах мезонина были закрыты наглухо. Весь дом, погруженный во тьму, покосившийся и потемневший от времени, выглядел зловеще. Вдруг из трубы вырвался сноп искр и повалил густой дым.
Через полчаса старик с чемоданом в руке спустился по лестнице и вышел на улицу. Осмотревшись по сторонам, он быстро пошел вниз к реке.
Трудно было что-либо различить в окружающей темноте, но, напрягая зрение, старик пристально всматривался вперед, часто останавливался, прислушиваясь, и быстро шел опять.
Услышав позади себя шаги, он остановился и сел на чемодан, обмахиваясь платком. В вспышке молнии Гуляев увидел идущего человека. Человек прошел мимо. Старик подождал, пока шаги его удаляясь не затихли, и медленно, чтобы не нагнать незнакомца, направился в том же направлении.
Мария Сергеевна была одна. Мишка гостил у тетки Ксении, а Петра полчаса тому назад вызвали в управление. Перед уходом краткий разговор по телефону заметно встревожил Шаброва. Беспокойство мужа передалось Марии.
Она сидела за своим рабочим столом. В мягком свете зеленого абажура настольной лампы лежал перед ней томик Лермонтова. Глаза ее скользили по строчкам стиха, но мысли были далеко.
В тревожном предчувствии Мария прислушивалась к редким шумам с улицы. Вот кто-то быстро прошел мимо окна. Протяжный, мелодичный гудок пассажирского пароходика прозвучал где-то далеко внизу на реке. Урча и громыхая кузовом, прошла грузовая машина, вместе с ней пронеслась мимо песня — звонкие девичьи голоса пели «Молодежную». Это дневную смену с «Красного металлиста» отвозили в заводской городок. «Стало быть, десятый час, — думает Мария, — а на улице темень такая, что хоть глаз выколи».
Тихо. Слышно, как в комнате громко тикает будильник. И беспричинная тревога Марии сливается воедино с этой настороженной тишиной.
Вот опять шаги, их слышно издалека, позвякивает железная подковка на каблуках идущего, ближе, еще ближе, и шаги затихли у дома. Когда Мария встала и набросила на голову косынку, раздался легкий стук, в дверь.
Марию Сергеевну срочно вызывали в ОСУ.
Когда Мария свернула с Первомайской улицы на Гвардейскую, где помещалось управление, на противоположном углу она увидела, как ей показалось, мужа — он курил, и папироса в непроницаемой тьме вспыхивала красным колючим огоньком. Шабров не курил, поэтому было мало вероятно, чтобы человек с папиросой был именно он. Кроме того, кто же, как не муж, мог вызвать ее в ОСУ?
Открыв дверь кабинета полковника Шаброва, Мария увидела незнакомого полковника, седого человека в очках. Он поднялся ей навстречу и, протянув руку, представился:
— Полковник Барыбин. — И добавил, разглядывая ее внимательным, участливым взглядом: — Садитесь, Мария Сергеевна.
Мария села в предложенное кресло. Полковник открыл папку, на которой Мария успела прочесть: «Дело начальника ОСУ полковника Шаброва П. М.».
— Вы, Мария Сергеевна, написали письмо в Городской комитет партии, — начал полковник. — Это письмо было направлено в парткомиссию политотдела окружного военного стройуправления. Комиссия поручила мне разобраться в этом деле.
Мария почувствовала, как краска горячей волной заливает ее лицо. Она думала, что, получив ее письмо, Роман Тимофеевич вызовет Шаброва, побеседует с ним, развенчает Вербова, поможет ей оторвать мужа от этого пошляка, внесшего разлад и беспокойство в их дружную, спаянную семью, а получилось… «Дело полковника Шаброва».
Точно прочитав ее мысли, полковник заметил:
— Вы не думайте, Мария Сергеевна, что мой приезд связан только с вашим письмом. Парткомиссия политотдела имела несколько сигналов партийной организации о неблагополучии в управлении, о доверчивости и самоуспокоенности начальника ОСУ.
— Я люблю мужа, — сказала Мария и, разглядывая пестрый узор косынки, как бы увидев его впервые, добавила: — Петр Михайлович — сильный человек, и не знаю… Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что у него хватит и силы и мужества…
— Мне думается, что мужества у полковника Шаброва хватит. Труднее… — начал было полковник и нерешительно замолчал. Но, почувствовав на себе пытливый и тревожный взгляд Марии, закончил: — Труднее будет ему правильно оценить ваш поступок.
— Я не только жена. Прежде всего я член партии. Наконец мое письмо не было направлено против мужа. Я боролась за человека, за отца моего ребенка, которого люблю и уважаю.
— Сумеет ли он понять?
— Сумеет! — уверенно ответила Мария. Но где-то в глубине ее сознания поднялось еще едва ощутимое, все растущее чувство тревоги.
Беседа с полковником Барыбиным была непродолжительной. У дверей кабинета, уже прощаясь, Мария спросила:
— Как вы думаете, товарищ полковник, что ждет мужа?
— Есть приказ начальника военно-строительного управления округа о снятии полковника Шаброва с должности начальника ОСУ. По партийной линии — не знаю. Думаю, что если партийная комиссия вынесет ему строгий выговор с занесением в личное дело, это будет не суровое решение.
Пока Мария спускалась по лестнице, пока шла длинным, пустынным двором, одна и та же мысль неотступно преследовала ее: «Как отнесется к ней муж? Сумеет ли он разобраться в тех искренних чувствах, которые руководили ею при написании письма? Как все это повлияет на их жизнь, сплотит ли еще крепче их дружную когда-то семью или…»
Шабров ждал Марию на улице. Он молча взял ее под руку, и они, не торопясь, точно гуляя, пошли к дому. Мария прижала его руку к себе и, ощутив ответное пожатие, улыбнулась своему счастью.
42. ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Свинцовосерая, лежала река у деревянных мостков. Глухо звенели причальные цепи лодок, пахло смолой и гнилым деревом. Даже здесь, у реки, не чувствовалось прохлады.
Старик прислушался: было тихо, безветренно. Он ждал вспышки молнии, чтобы осмотреться, но как назло молнии не было, черные грозовые облака, космами свисая вниз, были недвижимы.
Он нагнулся, пошарил по земле руками и нашел то, что искал — крупные камни. Открыв чемодан, он положил в него несколько камней и, тщательно закрыв на замок крышку, с трудом поднял чемодан, влез в лодку, пробрался на корму и, напрягая все силы, осторожно перевалив чемодан через борт, опустил его в воду. Почти одновременно вспыхнула молния и раздался негромкий всплеск.
Некоторое время старик еще пробыл в лодке. Он сидел на корме и всматривался в окружающую его темноту. Потом вылез на мостик и стал подниматься в гору.
Прошло десяток минут. Из-за сложенного штабеля леса вышел человек, его движения были быстрыми и точными. Человек разделся, оставив свои вещи прямо здесь, на берегу, влез в лодку, прошел на корму и осторожно, не издав даже всплеска, опустился в воду… Он долго был под водой, вынырнул, часто дыша, держась за борт лодки, отдохнул и снова ушел под воду. Затем показался, уже держа в руке что-то тяжелое. Так, перехватывая одной рукой борт лодки, он подобрался к причальным мосткам, попытался поднять на мостки уже знакомый нам чемодан, но не смог; тогда, держа чемодан одной рукой в воде, а другой уцепившись за доски настила, он взобрался на мостки и после этого с трудом поднял чемодан наверх.
Человек открыл крышку чемодана, вынул камни и, тщательно спрятав чемодан между бревен, быстро оделся и бросился вверх по узкой тропинке, ведущей кратким путем через парк прямо к центру.
Сегодня предстояла трудная ночь, поэтому, сняв пиджак, полковник Каширин прилег отдохнуть на диван. Окно было закрыто и портьера задвинута. В этой гнетущей духоте он не мог уснуть и долго лежал на спине, положив под голову руки.
Раздался резкий телефонный звонок. Он вскочил, ища в этом незнакомом для себя кабинете кнопку выключателя. Нашел, включил свет и снял трубку.
Выслушав донесение, положил трубку и открыл дверь в приемную, где, сидя в жестком кресле, дремал капитан Гаев. Тут окно было открыто, но душно было так же, как в кабинете.
Почувствовав на себе взгляд, Гаев открыл глаза и спросил, точно продолжая длинную беседу:
— Что-нибудь новое?
— Да, — скупо ответил полковник и добавил. — Здесь окно открыто, пойдем в кабинет.
Когда они вошли в кабинет и Гаев плотно закрыл дверь, полковник сказал:
— В 21.30 он жег бумаги и, судя по запаху, — пленку, а в 22 часа бросил в речку чемодан, в котором оказались: пишущая машинка, рация образца сорокового года фирмы «Телефункен», соломенная шляпа, чесучевый китель и темные очки. Что скажешь?
— У зверя чутье острое, чует недоброе, заметает следы и готовится к отлету, — сказал в раздумье капитан Гаев.
— Распорядись, капитан, перенести операцию на ноль тридцать. Боюсь, что тянуть нельзя, этой ночью он может скрыться.
Гаев вышел из кабинета. Полковник посмотрел на часы: было 22 часа 15 минут. Времени оставалось достаточно, Каширин выключил свет и лег на диван.
А Саша Елагин сидел на ступеньках входа в родильный дом, охватив голову руками, прислушиваясь к каждому шороху, каждому крику. Он то и дело облизывал пересыхающие от волнения губы и ждал.
Сегодня был день тревог и волнений. В шесть часов утра он вызвал скорую помощь и отвез жену в родильный дом: у нее уже начались схватки. Всю дорогу она, сжимая его руку, стонала сквозь плотно сжатые зубы. Саша помнит этот стон, слышит его еще и сейчас, видит ее глаза, полные боли и ужаса.
Потом… потом… встреча с полковником Кашириным, ложь, стыд и позор разоблачения, неизвестность будущего.
Потом Московская улица, дом тридцать два, Таня Кузовлева. Он узнал ее еще во дворе — маленькая, голубоглазая девчурка с льняными косичками. Он поманил ее, и она доверчиво пошла к нему. Саша помнит ощущение радости, охватившее его, он прижал к себе эту маленькую девочку, которую считал погибшей по своей вине… По своей?! — подумал Елагин, и недоброе чувство проснулось у него к Гуляеву.
Но Елагин не мог сосредоточиться ни на ком, кроме своей жены. До него долетел глухой и протяжный крик, и он опять перенесся к ней, в муках дающей жизнь его ребенку.
В это время дверь родильного дома открылась, и выглянувшая акушерка спросила:
— Это вы Елагин?
— Я Александр Елагин… — едва выговорил он от волнения.
— Поздравляю вас с рождением сына. Нормальный, хорошо развитый мальчик, похож на вас.
— А она, она-то как? — все больше волнуясь, спросил Елагин.
— Чувствует себя отлично, спит. Вы хорошо сделаете, если тоже пойдете спать: двенадцатый час ночи, — закончила она и закрыла дверь.
Елагин постоял на пороге, улыбнулся, отошел на противоположную сторону улицы, зачем-то посмотрел на окна родильного дома, как будто он мог что-нибудь там увидеть, и быстро пошел к дому.
Полковник Каширин спал целый час. Проснувшись, не сразу сообразил, где он. Несколько минут еще лежал, отдаваясь ощущению тишины и полного покоя, затем под унылый аккомпанемент пружин старого дивана встал и включил свет. Почти одновременно в дверь постучали.
На пороге кабинета стоял Гаев.
— Товарищ полковник, Роман Тимофеевич ждет вас с двадцати трех часов! — доложил Гаев.
— Почему не разбудили?! — недовольно опросил Каширин.
— Капитан не виноват, — вмешался входивший Горбунов. — Я не разрешил вас будить. Вам предстоит нелегкая ночь, и не хотелось нарушать ваш отдых. У меня к вам, Сергей Васильевич, дело.