Я стою и держу Кузова за руку. Он приходит в себя, говорит разные слова и встает потихоньку. А я говорю:
- Давай, давай! Нажимай! Или что там у тебя! Скорей, ну!
Кузов совсем уже стоит и говорит:
- И куда тебя, Витенька, нажать? И что это за фокусы? Объясни, сделай милость, не откажи в малости. И тряпку сними - не до жмурок. А куда этот хмырь безбородый подевался? Он такой же сторож, как я вождь племени хрум-хрум. Поговорить бы с ним накоротке.
Я снимаю тряпку. На ней написано "СТОРОЖ".
Я вижу лицо Кузова. Оно у него как у следователя. Но немного обалдевшее. У меня, чувствуется, тоже. Потому что стоим мы взявшись за руки. Этакая картинка "Восход солнца". Но не у моря, а в коридоре кузовской квартиры. И пялимся мы не на этот самый восход, а на календарь настенный. Не наш календарь. Ну, в кузовском духе. С мулаткой... Мечта у Кузова - вот с такой мулаткой познакомиться.
Но лица у нас обалдевшие не из-за календаря - он нам порядком надоел,а из-за перемены обстановки.
Парка культурного отдыха на кузовский некультурный коридор. Я-то знал, но думал, что будет как-то поособенному. И ничего особенного. Кроме Леши Кузова, который подозрительно на меня смотрит и говорит:
- Ты меня с этим сторожем еще сведешь. И учти! Мне все не показалось. Прекрасно я вас там в садике слышал. И тебя на ветке видел. Что на руках меня пронесли - за то спасибо. Но если ты мне все сейчас не расскажешь, то я найду институт такой-то и все им расскажу. Давай-давай! Он же сказал: друзьям можно. Друг я тебе или нет?! Так что там наш сторож сторожил?
Я начинаю мямлить про Светку. Ушла, мол, сам знаешь. Про кассы железнодорожные. Про Мальвину в окошке... Тут природа берет свое, и наш перпетуум в кобеле настораживается и просит описать Мальвину подробней. Я так и делаю. И Кузов орет:
- Вот она! Вот она! Это ее я каждую ночь во сне вижу! Если сплю! Ты меня с ней познакомишь! Или я Светку с Лидой познакомлю.
В общем, шантаж. Но мне-то все равно. На Луну же. Я отвечаю Кузову, чтобы он приходил ко мне завтра вечером попрощаться, и там он все узнает. Но Кузов хочет прямо сейчас все узнать.
Но тут природа снова берет свое. И Кузов кидается по делу, до которого его в Парке культурного отдыха не допустили. И что-то мне сквозь дверь говорит. А я быстро выхожу на балкон. И оттуда лечу к Целоватову.
Я влетаю к Целоватову в форточку. А он спит. И от него недавно ушли гости. Потому что на столе скатерть.
А на скатерти пятна и тарелки. А в тарелках - остатки салата. А в остатках салата - окурки. Я опускаюсь в кресло, кладу себе на колени целоватовские гантели и думаю, что наконец-то и поспать можно. И мешать некому. Целоватов обычно спит с увлечением. А Трюльник на крыше какой-нибудь женится. У него сезон.
Целоватов привез его из-за рубежа и сказал, что это подарок. Зарубежный Трюльник вроде специально был натаскан на железо. .И вынюхивал в джунглях склады c оружием, которые разные реакционеры закапывали. А у Целоватова дома он воровал со стола ножи, вилки, ложки. И прятал в самые неожиданные места.
Он таким же образом гантели у меня с колен мог бы утащить. Он здоровенный. И вообще больше на собаку похож. Мы с ним друг друга не любим. Он меня к Лиде ревнует. Но местные кошки от него без ума, так что до утра он наверняка не вернется.
Я, успокоенный, решаю перед сном глянуть газетку. Тем более там Светкин репортаж. "Когда стреляет руководство". Про сдачу норм ГТО из мелкашки среди итээровцев. Я шуршу газетой, и Целоватов возьми да проснись.
Он смотрит на меня, на газету и говорит:
- Вот, вот! Прочел, да?! Опять гады зашевелились!.. Да-а!!! Сегодня что?! Среда?! Ах ты ж! В пятницу - заседание Совета безопасности!- Очень озабоченно он это говорит. Без него, конечно, Совету безопасности ни за что не собраться! Это сразу видно. И он покачивает головой, как будто ферзя зевнул: - Ничего! Им, гадам, в Совете безопасности врежут!
И еще он вспоминает, что раньше гады пикнуть боялись, а теперь нахватались всякой техники и выпендриваются! Век-то какой! Технократический! Обцивилизировались! Даже эти исчезатели с татуировкой. Ну, он, Целоватов, рассказывал. Раньше ведь, чтобы только одного растатуировать, часа четыре требовалось. А теперь у них конвейер. На доске заказанный орнамент делают, потом по контуру гвозди вбивают, чтобы с другой стороны вылезли. Валик в краску - и по гвоздям.
К плечу или там к животу или еще куда доску с гвоздями приставляют, сверху пристукнут - и готово. А потом, знаешь, такое на пресс-конференции заявляют...
Я киваю головой и дремлю себе потихоньку. Потому что сто раз слышал. И про то, какую Целоватов сырую рыбу ел в Японии,-и какие большие клопы в Ла Скала.
И как он в игорный дом зашел из любопытства, а там все во фраках, смокингах, цилиндрах. Но играют не в карты или там в рулетку. А в наш пристеночек, чикубуку, самовар. В лянгу еще. Это когда штуку такую, на бадминтоновый волан похожую, ногой подкидывают - кто больше.
Но Целоватов перестает рассказывать про тлетворный Запад. И говорит, что моя жена-Света ему звонила, все пыталась выпытать про какую-то Луну и кассы железнодорожные.
Я понимаю, что все это преамбула. Понимаю, что Целоватов будет выпытывать у меня про какую-то Луну и про кассы железнодорожные. Я, конечно, засыпаю тут же. И разбудить меня, ну, никак невозможно! Одно только средство есть. И средство появляется. Трюльник! Он возникает тоже через форточку, видит у меня на коленях гантели, издает баскервильный вой. Трюльник делает два прыжка: один - ко мне, второй - от меня. И от меня уже не порожняком, а с гантелями в зубах. Я еще успеваю удивиться, как обе гантели в его пасти поместились. И воздушным шариком несусь вверх, под потолок. А оттуда уже другим шариком, который на резинке,- к полу. И опять вверх. И снова вниз.
И наконец замираю где-то посередине. Трюльник роняет гантели на ногу Целоватову и, заметив во мне новое качество, прыгает, пытается по мне вскарабкаться. И сначала сдирает с меня один носок.
И вцепляется в мой свитер сзади. И я плавно опускаюсь. Ведь Трюльник увесистый.
Целоватов кричит: "Ой, нога моя, нога!" Но я вижу, что ему больно, но не очень. Он просто, пока лелеет свою многострадальную ногу, обдумывает, как бы ему не выглядеть идиотом. И хотя полным идиотом выгляжу я - с Трюльником на спине и в одном носке,- но у Целоватова тоже срабатывает рефлекс неприятия глупых положений. И он ищет выход. Ведь всю заграницу облазил, каратэ занимается - а тут Ашибаев вдруг летать начинает. И Целоватов находит выход.
Довольно логичный с точки зрения его зарубежного опыта. Целоватов говорит:
- Один вот тоже в Бомбее летал. На рынке. За деньги. Только он еще виражи умел и мертвую петлю.
Я говорю, что умею и виражи, и мертвую петлю.
И он продолжает, что всегда верил в нашу науку.
И еще тогда в Бомбее подумал, до чего неэкономно, неразумно те на рынке левитацию используют. И еще тогда подумал, что если бы нам такое, то мы бы такое!..
И он, Целоватов, рад за меня, что мне первому поручили. И про суть поручения он, Целоватов, не спрашивает. Понимает, как это серьезно. Я сразу развеиваю его надежды на мою откровенность и подтверждаю, что да, он правильно понимает. И это очень серьезно.
Целоватов обижается, но делает вид, что не обижается. Он предлагает свою консультацию и долго мне рассказывает, что если сзади накинутся, то надо делать то-то и то-то. А если исчезатель нападет, то надо ребром ладони вот сюда, а потом дать два предупредительных выстрела в голову.
И меня снова клонит в сон. Говорю, что знаю. Нас обучали.
Целоватов конспиративным голосом говорит:
- В железнодорожных кассах?
И когда я не сразу соображаю и удивляюсь, он сразу переходит на отеческий тон:
- Ладно, ладно!.. Операция "Луна", значит?..
Я говорю, что вот-вот. Именно. Операция "Луна".
И мне перед операцией надо хорошо отдохнуть. Целоватов снова все понимает. Качает своей лысой головой.
И еще пытается сбагрить мне Трюльника. Насовсем.
Трюльник мне будет просто необходим. Ведь на реакционеров натаскан. Я говорю, что Трюльника не возьму.
Как же Целоватов тут без него будет. И стряхиваю Трюльника на колени хозяину, залетаю на антресоли, где Целоватов матрасы хранит для гостей. Зарываюсь в них и засыпаю, бормоча, что еще завтра поговорим.
Мол, перед поручением дали день для прощания с родными и близкими. Целоватов умиляется, что я его причислил к лику родных и близких. И я еще несколько предсонных минут слушаю про козни, происки, нестабильность, исчезателей, беготню по потолку...
В таких случаях полагаются длинные сны с нереальностями. Но мне за весь день нереальностей хватило, и я сплю без снов...
- Вот ты говоришь, что чудес не бывает! А я недавно прочла в одном итальянском журнале... "Альбо"... Да, "Альбо"! Что достаточно трех таблеток, чтобы половину своего веса сбросить. И фотографии там же. Две. Одна - до таблеток. Вторая - после. Просто небо и земля! И адрес магазина, где эти таблетки можно спокойно купить. Чудо настоящее! А у нас? Если заболеешь, то не то чтобы таблеток, но и бюллетеня не допросишься! Раньше хоть придешь, объяснишь, что с тобой,- и на воды посылают, в Швейцарию или в Кисловодск на крайний случай! А теперь говорят"Бегайте вокруг дома. Трусцой!"
И она даже не ждет от меня сочувствия. Она просто говорит. Главное для Нины Пирайнен, что мысль высказана. И мысль, с ее точки зрения, неординарная.
Про чудо, про итальянский журнал... И спорить неохота. Объяснять ей про чудо из магазина неохота.
И доказывать, что она итальянского языка не знает, тоже не хочется. Знаю я логику Нины Пирайнен. Логика ее алогична.
Нина Пирайнен, как всегда, в своем черт те в чем.
И это черт те что все сплошь плюшевое и кожаное. Но Нина Пирайнен сама шьет плохо. А в ателье отдавать - она уверена, что там все испортят. И она всегда шьет сама. Поэтому кожаный диван, перешитый на джинсы, сидит на ней восточными шароварами. Нина Пирайнен получает деньги в кинотеатре, где должна рисовать афиши. Но вместо этого она болеет. И этим гордится. Болезнь аристократическая, с иностранным названием. И ну никак на Нине Пирайнен не отражается, а повод для беседы дает. И еще дает повод четыре раза в месяц брать бюллетень на неделю. Вадя Пирайнен ей этот бюллетень выписывает. Так как у него в поликлинике никто эту болезнь вылечить не может.
Потому что обнаружить ее очень трудно, почти невозможно. И Вадя Пирайнен вечно работает в ночь, чтобы днем попасть на премьеру, на вернисаж, на закрытый просмотр, в запасники, в букмагазин, в бюро экскурсий.
Нина Пирайнен выявила, что болезнь у нее от нервов.
И единственное, что нужно,- это положительные эмоции. Поэтому Пирайненов можно только рано утром застать.
Я прихожу рано утром в целоватовских лыжных ботинках. Вадя сразу уходит колдовать на кухню. Я понимаю, что чая мне не избежать. А чай у Пирайненов всегда хороший. Как в плацкартном вагоне. И я сижу в знаменитом пирайненовском кресле. Очень уютном, удобном, глубоком кресле специально для гостей - с подлокотниками, подзатыльниками. Жду знаменитый пирайненовский чай, который индийский. Но не московский индийский, а индийский индийский. И слушаю знаменитую пирайненовскую истерио-установку пополам с Ниной Пирайнен. Получается даже квадро.
Из установки - птичье щебетанье вперемежку с барабаном. И Нина Пирайнен со своим щебетом очень вписывается. Она прерывается только чтобы обратить внимание на особо удачное щебетанье. И головку установки назад переставляет. Чтобы я по достоинству оценил. Я оцениваю по достоинству и зеваю. А Нина Пирайнен рассказывает, как она эту пластинку выцарапала.
Там очередь громадная была. А ты представляешь, Ашибаев, что это за пластинка, если за ней очередь из сплошных иностранцев?! И ее чуть было один швед не опередил. Но она руку вытянула прямо через прилавок и с витрины последнюю взяла. Это же самое последнее слово в музыке!
Я с ней соглашаюсь - про себя самыми последними словами про эту музыку думаю. Но пластинка заканчивается, а про чудеса мы уже поговорили и про музыку тоже. А Нина Пирайнен не может допустить пауз и заливается гомерическим кашлем. Начинает рассказывать про свою аристократическую болезнь. Про светило медицины, которое ее осматривало и заявило, что медицина тут бессильна. И она, Нина Пирайнен, свято верит, что это так. Хотя здорова, как физкультурный плакат. У нее очень поджарый загорелый вид всегда.
Тип вечной туристки. Еще у нее большой запас энергии - она его преобразует в речь, если не бегает по культурно-художественным дефицитам.
В ответ на ее гомерический кашель из кухни выходит Вадя Пирайнен с заварным чайником со средний самовар и говорит:
- У каждого народа свой чай. Вот мы, например, пьем индийский!..
Он разливает чай в специальные чашечки для гостей, кладет сахар в специальные блюдечки для гостей.
Говорит, что еще есть специальное варенье для гостей.
Но чай с вареньем мешать - только продукт портить.
Но он может мне положить, если я хочу.
Я, конечно, говорю, что, конечно, не хочу. Зачем же продукт портить?! И, как всегда, в пирайненовской сервизной обстановке чувствую себя в бабочке. Пью очень вкусный чай, который всем хорош. Только в нем немножечко варенья не хватает.
Вадя Пирайнен рассказывает про букмагазин. Как пришел - и шепотом: "Акутагава есть?" А ему: "Что именно?" - "Что-нибудь". А ему: "Есть!" Тут-то Вадя, совсем как свой, спрашивает: "Что именно?" И ему шепотом: "Смотря за сколько". А он уверенно руку за букиниста протянул и у него из-за спины двухтомник вытянул. И уже не шепотом: "Как за сколько? За номинал!" А тому уже деваться некуда. Но теперь Ваде в этот букмагазин дорога заказана. Но Акутагава того стоит. Я соглашаюсь, но думаю, что Акутагаве не повезло. Пирайнены, конечно, книги под обои не подбирают. И все, что достают, прилежно читают. Но именно прилежно. До седьмого пота. Чтобы быть на волне и в курсе. И удовольствие от чтения они получают похожее с магазинным грузчиком, который только что шаланду с ящиками разгрузил. И с гордостью думает: вот какой я молодец, один управился!
Мне самому ни Акутагава, ни Гессе, ни Фриш, ни Джойс не нравятся. А нравятся Дюма, ОТенри, Стругацкие. Но упаси боже признаться в этом Пирайненам.
Потому что есть аристократия, и есть плебс. И пока я закатываю глаза и цокаю языком по поводу модных занудных книжек, я аристократ. А заикнусь про Дюма - плебс. А в сервизной пирайненовской обстановке плебсом быть неуютно.
Потом Вадя рассказал, как он в антикварном у одного недоумка ведро для шампанского перехватил. Тот уже в кассу шел и все бурчал, что вот ведь буржуи были - шампанское ведрами пили. А Вадя через голову этого недоумка деньги в кассу просунул. И теперь вот у них ведро для шампанского есть.
Я думаю: как Пирайнены с ведром этим мучаются.
Ведь есть же холодильник... А теперь надо из него лед выгребать, колоть, в ведро складывать. И шампанское в это ведро вставлять. А кто из нас шампанское пьет, кроме как в Новый год? Но я знаю, что Пирайнены будут и лед колоть, и шампанское покупать... Главное - ни у кого ведра нет, а у них есть.
Потом Нина Пирайнен рассказывает про театр греческий, который на гастролях был. И она прорвалась.
И на сцене все не как у нас, и говорят три часа погречески. Ничего, конечно, не понятно. Но все понятно.
Такое непередаваемое ощущение.
А я театр не люблю. Там в первом действии по пьесе пол моют. А в третьем действии уже десять лет прошло.
А пол мокрый. Не верю. И антиквариат не люблю, и шампанское ведрами, и музыку с заскоками, и книжки заумных. Я только чай индийский индийский у Пирайненов люблю. Но чай уже кончается. И Пирайнены собираются на выставку какого-то итальянского ориенталиста или орнитолога. Мазирелли. И меня из вежливости зовут с собой.
Я прощаюсь и говорю, чтобы они приходили сегодня вечером попрощаться. В отместку за Мазирелли говорю. Мол, уезжаю кое-куда. И Пирайненам такое даже не снилось. Не сдержался все-таки...