– А в вечер пятого января, когда Андрей не приехал, она тоже поехала на трамвае?
– Наверное, я не видела, – ответила Светлана. – Она как-то быстро собралась, попрощалась и ушла. Похоже, куда-то очень торопилась. А может, просто поскорее хотела попасть домой, чтобы никого не видеть…
– А вы сколько времени работаете в вашей «Берлоге»? – посмотрел я на девушку.
– Полтора года уже.
– Значит, вы знали Санию, что до Ларисы работала на ее месте?
– И да, и нет, – странновато как-то ответила Светлана.
– Что значит: «и да, и нет»? Я не совсем вас понимаю.
– Ну, как вам сказать… – замялась Светлана, – я знала, что она приехала из какого-то захудалого городка в Татарстане, но что она за человек, что собой представляет, совсем не знала. Сания все время молчала и ни с кем из наших девчонок не сошлась. Может, она и не хотела ни с кем сходиться, а может, просто было мало времени, чтобы с кем-то по-настоящему подружиться. Ведь она проработала у нас всего ничего: два месяца с небольшим. А потом наша директриса уволила ее за прогулы…
– Понятно, – раздосадованно произнес я. – А скажите, Светлана, каким была Лариса человеком?
– Она была добрая и отзывчивая. И была хорошей подругой – Светлана посмотрела на меня глазами, полными слез, и сказала: – Можно, я пойду?
– Да, конечно, – ответил я. – Спасибо.
– Ну, ты ас! – с восхищением произнесла Ирина, когда мы втроем топали к машине. – Как здорово сбил с директрисы спесь и заставил плясать ее под свою дудку. Это был настоящий мастер-класс. Мне у тебя еще учиться и учиться…
– Я не против, – посмотрел я на Ирину. – Учись, студент! Точнее, студентка.
– И разговорить собеседника ты можешь, как никто. Я только сегодня, наблюдая за тобой, поняла, что для этого нужно.
– И что же?
– Найти больное место и время от времени давить на него. И еще говорить девяносто процентов правды и десять процентов лжи, распределяя ее равномерно по всему тексту и делая абсолютно незаметной. Мастер, ничего не скажешь.
– Похоже, ты права. Наверное, так все и есть. Я бы не против говорить сто процентов правды, но это, увы, часто не катит… А ты молодец, – посмотрел я Ирине прямо в глаза.
– Я знаю, – на полном серьезе ответила она.
После чего мы сели в машину к Степанычу и поехали…
Маньяков, орудующих на территории Измайловского парка, было не один и не два.
Первый появился на территории бывшей усадьбы боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева в то время, когда это была уже загородная резиденция правнука Никиты Романовича, второго царя из династии Романовых Алексея Михайловича Тишайшего. По свидетельству государева подьячего Семена Бахтина, жил при царской резиденции помощник садовника Тутового сада Зиновий Кривоуд. И воспылал он любовными чувствами к дочери садовника по имени Капитолина. Девица ухаживаниям Зиновия Кривоуда противилась не шибко, и однажды, поощренный ее улыбкой на его жаркие речи, он, не в силах совладать с охватившей его любовной страстью, бросился ее обнимать и осыпать горячими поцелуями. Непристойную картину увидел отец Капитолины и пожаловался на своего помощника царскому окольничему Гавриле Сукину, занимавшему видный пост в Приказе тайных дел, а иными словами, сыскной полиции. Недолго думая, Гаврила Семенович Сукин приказал выпороть Зиновия Кривоуда, что и было исполнено в лето 1772?е, а от Рождества Христова – в августе 1664 года. Выпороли помощника садовника Кривоуда столь крепко, что в его голове произошел некий психический сдвиг. Поначалу он просто отлеживался, постанывая, и нарушений как будто бы никаких не отмечалось, но люди, близко его знавшие, говорили, что в мозгу у него с тех самых пор что-то переклинило. Хотя внешне он выглядел вполне благопристойным малым. Его порча проявлялась всегда неожиданно, как для самого Зиновия, так и для окружавших его людей.
Впервые это произошло в конце сентября того же 1664 года. Согласно записям подьячего Семена Бахтина, ведшего дознание по делу Зиновия Кривоуда вместе с сыскных дел мастером Афанасием Мертваго, означенный Кривоуд, «вымазавши лик свой дегтем и золою до неузнавания, затаивался в придорожном секрете[2] до тех пор, покуда на дороге не показывалась колымага, рыдван или какая иная повозка, везшая баб или девиц. Тогда Кривоуд покидал тайное укрытие, расстегивал свое платье, под которым было нагое тело, и, выкрикивая поносные и непотребные слова, обращенные к девицам или бабам, сотворял дланями и иными телесными членами разные действа вельми гнусного свойства».
Подобного рода действия продолжились в октябре и в начале ноября. Изловить похабника и уличить его в свершении порочных проступков, выяснив, что это за личность, не представлялось возможным. Кривоуд, несмотря на душевное расстройство, был хитер, изобретателен и неуловим. К тому же с наступлением холодов и выпадением снега подобного рода эксцессы прекратились. Но это отнюдь не означало, что Зиновий Кривоуд угомонился, или излечился, или засевшие в него бесы выскочили вон. Как только наступила весна, случались обострения его душевного нездоровья, и маньяк-извращенец снова принимался за свои дела.
В середине марта он, выскочив на липовую аллею с вымазанным сажею лицом в чем мать родила, напугал до обморока совершающую прогулку дворянскую дочь – девицу Аглаю Стрешневу, а ее мамку Феодосию Кравцову повалил на землю и стал имитировать половое сношение с нею. Прибежавший на ее крики полковник Яков Челобанов выстрелил в Кривоуда из кавалерийской пистоли, однако промахнулся. А маньяк-злоумышленник с диким гиканьем и улюлюканьем скрылся в лесу.
Этот случай дошел до ушей Тишайшего государя Алексея Михайловича, который, помолившись в домовой церкви, повелел изловить опасного безумца в наискорейшем времени и поместить его на излечение отдельно от прочих людей.
Но все старания стражи оказывались тщетными – маньяк оставался неуловимым. Всякий раз он появлялся в самых неожиданных местах: делал свои гнусные дела, доводя своими мерзкими кунштюками девиц и баб до обмороков, и с сатанинским хохотом, сопровождаемым непотребными телесными движениями и ором поносных слов, скрывался в лесу. В апреле Зиновий Кривоуд из тайника выпрыгнул на тропинку, ведущую к речке Серебрянке, по которой вышагивала княжна Ольга Одоевская, и так напугал ее своей обмазанной золой рожею, что до самой своей кончины при виде незнакомых мужчин она начинала дрожать и заикаться.
Наконец этим маньяком занялся известный мастер сыскного дела московский столбовой дворянин Афанасий Мертваго, состоящий на службе в Приказе тайных сыскных дел. Мертваго опросил всех, кто являлся свидетелем или был жертвою нападений безумца, изучив таким образом все его повадки и преступный маниакальный почерк. Изловить его Мертваго решил с использованием приманки, или, как он сам говорил, «живца». В качестве оного сыскарь привлек известную московскую блудницу Манефу Архипову – поймав ее на татьбе (воровстве денег у спящего клиента), он пообещал за помощь «отпустить на все четыре стороны». Манефа была бабой не робкого десятка, в острог, а тем более в монастырскую крепость садиться не желала и весьма охотно согласилась на предложение знаменитого сыщика. Несколько дней она в одиночестве прогуливалась по лесным аллеям имения государя Алексея Михайловича, однако гадский маньяк никоим образом не давал о себе знать.
Наконец в середине мая, когда терпение у Афанасия Мертваго начало иссякать, маньяк объявился. Во время очередной прогулки московской распутницы он выскочил из «секрета» на тропинку вдоль бережка речки Серебрянки, по которому медленно ступала в дворянском платье Манефа. Встав в двух шагах от блудницы, скинул с себя рубаху и, оставшись нагим, стал дико выплясывать, совершая похабные телодвижения и подкрепляя их непотребными словами. Манефа, вначале испугавшись и вскрикнув, затем стала не без любопытства наблюдать за маньяком, сосредоточив свое внимание на его мужском естестве. Позже, рассказывая товаркам о своем приключении, она скажет, что такой огромной уды, как у этого Зиновия Кривоуда, она раньше не только не видывала, но и не предполагала, что таковая вообще может быть. «Во какая была», – разводила Манефа руками так, как это делают рыбаки, показывая размер выловленной ими щуки. Товарки гоготали и нимало не верили ей…[3]
Пока маньяк мерзопакостно выплясывал перед блудницей, Афанасий Мертваго, тоже сидящий в «секрете», подкрался к нему сзади и огрел его рожном по затылку. Когда похабник-миниак рухнул на землю, сыщик связал его и привел в сыскную избу. Дознание длилось недолго: злоумышленник без применения дыбы, пыток каленым железом и иного принуждения и пристрастия сам назвал себя и сказал, где проживает. Он вообще при дознании вел себя весьма смирно. Верно, потому, что кругом были одни мужчины, а интерес для Зиновия Кривоуда представляли исключительно бабы.
Обошлись с Кривоудом по тем временам вполне великодушно: его насильно постригли в монахи и заточили в подземельную камеру-застенок Высоко-Петровского монастыря, что на Петровке. В отличие от Салтычихи, проведшей в монастырском заточении тридцать три года и сумевшей прижить в заточении ребенка, Зиновий Кривоуд умер через год «от крайнего изнурения и потери сил телесных из-за вельми частого рукоблудия и излияния мужескаго семени»…
До второй половины девятнадцатого века на территории нынешнего Измайловского парка маньяков замечено не было. Либо сведений о них попросту не сохранилось. И только в 1864 году, перед самым посещением государем-императором Александром Николаевичем Измайловской Военной богадельни, что стояла на Измайловском острове, на территории сегодняшнего парка снова появился маньяк. Он уже был не столь безобиден (если можно применить это слово), как ущербный мозгами и больной душою бывший помощник садовника Зиновий Кривоуд.
Местом пребывания «измайловского маньяка № 2» была территория нынешнего интерната, расположенного между Измайловским шоссе и Измайловским проспектом. Все, кто заходил в эту часть леса, будь то женщина, мужчина, старик или недоросль, оказывались заколотыми игольчатым трехгранным штыком непосредственно в сердце. В течение июня и июля 1864 года смертоубийству от трехгранного штыка в область сердца подверглись одиннадцать человек, из которых девять были взрослыми мужчинами возрастом от двадцати восьми до шестидесяти трех лет, десятый являлся юношей шестнадцати годков, а одиннадцатой была особа женского пола, девица тридцати восьми лет по имени Амалия Штуцербах. Помимо удара штыком в сердце, у девицы были отрезаны груди и напрочь вырезано женское естество. Жестокость этого убийства поразила даже судебного медика надворного советника Степана Евграфовича Понукайло, выезжавшего в течение своей беспорочной двадцатипятилетней службы на врачебное освидетельствование трупов девяносто четыре раза и восемь раз видевшего трупы без головы, шесть раз с расколотыми топором черепами, пять раз с отрубленными конечностями и два раза с вылезшими наружу кишками.
В начале августа месяца Степан Евграфович Понукайло был вынужден освидетельствовать еще один труп из той же серии, уже двенадцатый. На сей раз это было тело мужчины, имевшего, помимо смертельного ранения в область сердца, еще около сотни колотых и резаных ран. Человек, сделавший это, был явно сумасшедшим.
– А еще возможно, что он использовал труп в качестве чучела для отработки ударов штыком, – такое предположение высказал становой пристав Игнатий Порфирьевич Власов, назначенный уездным исправником Савелием Ивановичем Копыловым расследовать эту серию «Измайловских убийств».
Отставной ротмистр Игнатий Власов был старым воякой. Он участвовал в Венгерской кампании 1849 года в составе экспедиционного корпуса генерал-фельдмаршала Ивана Федоровича Паскевича, был в знаменитом деле под Коморном, решившем исход войны и завершившем всю кампанию победой русского оружия.
Будучи в чине штаб-ротмистра, Игнатий Порфирьевич принимал участие в Крымской кампании 1853–1856 годов на Кавказе, где получил тяжелое ранение, медаль на Георгиевской ленте, чин ротмистра и бессрочный отпуск с причислением к Министерству внутренних дел. После чего поступил на службу в полицию и служил становым приставом, получив в конце 1862 года чин коллежского асессора.
Ко времени появления в Измайлово станового пристава Игнатия Власова полиция уже сбилась с ног, пытаясь выйти на след маньяка-убийцы или хотя бы обнаружить его временные пристанища. Воинские команды уже не единожды безрезультатно прочесывали Измайловский лес, входивший теперь в удельное ведомство государства Российского. Московский генерал-губернатор старик Офросимов, тоже участник Венгерской и Крымской кампаний, вызвав к себе станового пристава Копылова, приказал изловить убийцу-маньяка в течение текущей недели. Дело осложнялось еще тем, что до приезда в Москву государя-императора вместе с сыновьями и племянниками, великими князьями Александром и Алексеем Александровичами, Николаем Константиновичем и Евгением Максимилиановичем, оставалось всего-то двенадцать дней. А поводом их приезда был пятидесятилетний юбилей со дня учреждения государем-императором Александром Благословенным «Комитета о раненых воинах, ратовавших за веру, царя и отечество», детищем которого была богадельня, открытая в 1850 году на Измайловском острове для отставных воинов?ветеранов. В программу визита в Москву Августейших особ, что, естественно, было известно генерал-губернатору Михаилу Александровичу Офросимову, имевшему чин генерала от инфантерии, входило посещение Измайловской богадельни 18 августа текущего 1864 года…
Пристав Власов принялся за дело со свойственной ему рьяностью. Одной из версий станового пристава (основанием чему послужил трехгранный штык, как орудие убийства) была такая: убивец не кто иной, как отставной вояка, получивший контузию, которая ныне сказалась на его психическом состоянии. С этой версией станового был положительно согласен и уездный судебный медик Степан Евграфович Понукайло. Кроме того, данная версия в скором времени подкрепилась показаниями выжившего после удара штыком крестьянина Фомы Изюмова, у которого сердце находилось в правой стороне груди. Этот любопытнейший феномен (как называл его Степан Евграфович) показал на дознании, что напавший на него мужик имел возраст около пятидесяти лет и одет был в короткие сапоги, беленые полотняные панталоны и двубортный сюртук темно-зеленого сукна с погонами, на которых были литеры «И. В. Б.». А это, как известно, была повседневная летняя форма одежды нижних чинов, призреваемых в Измайловской Военной богадельне. Сомнений у станового пристава Власова уже не оставалось: убивец-маньяк содержался в качестве призреваемого именно там. И Игнатий Порфирьевич направил свои стопы в богадельню.
В тот же день становой пристав Власов выяснил, что в конце мая из первого отделения холостого корпуса богадельни самовольно отлучился и по сей день не возвратился отставной артиллерист-фейерверкер Семен Сопка, который с начала весны пил и буйствовал, угрожая штыком младшим чинам и даже отставному поручику Аполлинарию Кушкареву шестидесяти восьми годов от роду. В середине мая начальствующими лицами сего богоугодного заведения был поставлен вопрос об исключении фейерверкера Сопки из Военной богадельни, однако отставной артиллерист слезно выпросил прощения у поручика Кушкарева и заверил смотрителя богадельни полковника Воробьева, что его буйство вызвано непомерным питием горячительных напитков безо всякой закуски. А сие, дескать, отрицательным образом сказывается на всем его организме и наистрожайше запрещено лекарями при его тяжелейшей контузии, полученной на полях сражений за царя-батюшку. Затем отставной артиллерист-фейерверкер поклялся, троекратно и прилюдно сотворив крестное знамение, что впредь подобные непозволительные безобразия не повторятся. После чего отставной артиллерийский фейерверкер Семен Сопка был прощен полковником Воробьевым. Действительно, подобного рода безобразий тот более не допускал. Да и не мог этого сделать в силу того, что в последних числах мая бесследно пропал. Так становым приставом Власовым было прояснено имя убийцы.
Теперь оставалось одно: изловить маньяка.
Игнатий Порфирьевич начал с размышлений. Как поймать смертоубийцу в лесу? Надо поставить себя на его место. И поступать так же, как злоумышленник Сопка. Сделать это нетрудно, поскольку становой пристав Власов, как и фейерверкер Семен Сопка, был воином-ветераном. Труднее оказалось думать, как он. Контузия, усугубленная питием водки, произвела какие-то необратимые последствия в мозгу Сопки, и представить, о чем думает бывший артиллерист, здоровому человеку ох как непросто. Так или иначе, но по прошествии довольно длительного времени был обнаружен хорошо замаскированный шалаш с лежанкой, устроенной из еловых лап, покрытых серой шинелью с цветным воротником и погонами, имеющими литеры «И. В. Б.». Близ него Власов устроил «секрет», и когда отставной фейерверкер Сопка вернулся поздним вечером к шалашу на ночлег, то был немедленно заарестован. Попытки оказать сопротивление полициантам ни к чему не привели: Семена ударили под дых, а когда тот согнулся, задохнувшись, ему заломили назад руки и связали запястья.