Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались.
Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами.
- Что ей снится? - сказал Сергей. - Может быть, мы с тобой?
- Скорей всего какие-нибудь туманности...
В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной - все было, но где взять бешеные деньги? Картошка - сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
Слепые, безногие, безрукие - сколько их было на рынке, не сосчитать...
Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею.
Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них.
А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу.
Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно...
Вот, кажется, подходящая старушка - ласковая улыбка, добрый взгляд...
Маша неуверенно остановилась возле нее.
- Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?..
Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
- Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу...
- Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
- А у самой-то что - нету молока? Нисколько?
- Нет.
- Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку?
- Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
- Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют...
Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина - злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
- Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
- Ходят тут...- ворчала старуха,- хлебом спекулируют... Вон милицейский идет - кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,- обратилась она к соседке,- только и смотрят - обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые...
Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула:
- Эй ты! Постой.
Маша оглянулась.
Старуха протягивала ей бутылку молока.
- Возьми, черт с тобой, не тебе - ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
Анатомичка.
Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку...
- Получайте. Как огурчик,- сказал он..
Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна.
Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом.
Маша осталась в стороне у колонны.
- Ну, что будем делать? - подошел к ней Шаров.
- Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание...
- Но ты же на фронте не такое видала...
- Это другое, совсем другое...
- Именно другое - там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный - уже не человек, не труп даже - материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
- Мария,- сказал он,- на вот - бери папироску,
закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
почуешь, ни тебе ничего. Бери...
Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной
Иваном спички, затянулась и закашлялась.
- Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
- Слушай, Пастухов,- откашлявшись наконец сказала Маша,- что там у тебя случилось?
- Бред какой-то,- сказал Шаров,- кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
- Что?.. Дневник был...
- Ну и что ты там?..
- Мысли писал. Подумаю и запишу.
- Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся.
- Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...- хлопнул Шаров Ивана по плечу.
- Ребята, что же вы?..- крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну.
Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем - Ниной Орловой - сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами - то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки - вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек.
Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова, не сомневающаяся ни в чем, говорила:
- ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование...
- Подожди,- сказала Маша,- все-таки конкретно - что там у Ивана в тетрадке?
Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
- Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите...
- У Ваньки - философия? - насмешливо спросила Маша.
- Да, представьте себе. А насчет солипсизма - прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.
- "Ходил вчера в Петровский парк,- прочитала Нина,- и подумал: если я закрою глаза - сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза - снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
- Ну, вот, куда дальше - солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...- сказала Нина,- например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.
- Прочти.
- Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится - читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной - потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
- Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,сказал декан,- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.
- Ставлю на голосование...
- Подожди,- сказала Маша,- у меня вопрос.
- Давай.
- Кто украл у Ивана тетрадку?
- Это не имеет никакого отношения к делу.
- Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы должны выгнать из организации вора и доносчика.
Поднялся шум. Маша встала.
- Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не давал.
- Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
- Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех касается!
- Я взял тетрадь,- встал с места красивый паренек.
- Ты?..- привстал потрясенный Пастухов.- Ты?.. Быть не может...
- Хорош дружок,- сказала Маша. Пастухов продолжал с недоумением смотреть на своего друга.
- Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим, тоже...
- Вот что, ребята,- вмешался декан,- так у вас бюро кувырком пойдет. Решайте вопрос, который стоит в повестке дня,- о Пастухове. А потом можете заниматься чем угодно.
- Хорошо,- сказала Маша,- только я хочу вслух сказать этому Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
- Будешь говорить, Пастухов? - спросила Орлова. Пастухов встал.
- Ты с какого года, между прочим? - Орлова заглянула в бумаги.двадцать восьмого?
- Ага, с двадцать восьмого.
- Не из кулаков?
- Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу...
- Но, но... язык придержи.
- Почитала бы хоть личное дело... Батю кулаки убили и мать сожгли.. мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие люди.
- Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
- Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
- Я тебе, Пастухов, не Нинка.
- Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне скрывать нечего. А вот в чем признаю вину - не наловчился отличать змею от человека. Это я про тебя, Савельев.
- Ладно, вопрос ясен,- сказала Орлова,- садись, Пастухов. Переходим к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана, прошу поднять руки.
Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
Декан посмотрел на него.
- А ты, Шаров, что - против? Или тебе особое приглашение требуется?
И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
- Кто против?
Поднялись две руки - Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце стола.
- Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против - два. Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
- Бумажные души,- сказала Маша.
- Много себе позволяешь,- ответила Орлова.
- Да...- Маша собирала со стола свои вещички:
авторучку, блокнот.- Насчет совести у вас тут, братцы...
- Поучи, поучи нас...
- Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал подлость - и все. Это тебе... ну, не шахматы - сбросил фигурки и давай по новой... по-другому сыграю...
- Тут, Ковалева, подлостей никто не делал,- сказал декан,- и ты не очень...
- Это кто как считает,- отрезала Маша,- что подлость, а что достижение. И вышла в коридор. Ее догнал Шаров.
- Знаешь, Маша, декан меня вызывал... Не останавливаясь, Маша сказала:
- В разведку с тобой не пошла бы, Шаров. Прощай, герой.- И ушла.
Подняв воротник своей железнодорожной шинели, поеживаясь от холода, Шаров топтался против общежития, поглядывал на освещенные окна второго этажа и не решался зайти. Даже сквозь закрытые рамы доносился на улицу веселый шум свадьбы.
Она справлялась все в той же комнатке общежития. По этому случаю мебель была вынесена, а вместо нее из столов и гладильных досок составлен один общий праздничный стол. Катю вместе с бельевой корзиной на этот вечер взяла к себе комендантша.
Во всю мощь хрипел патефон. Объединенными усилиями хозяев и гостей стол уставлялся тарелками с капустой, свеклой, турнепсом, который в те времена перешел из кормушек животных на столы москвичей. Народу набилось видимо-невидимо. Кому не хватило места за столом, уселись на подоконнике, на фанерных ящиках, на сложенных стопками книгах.
- Одни, правда, гарниры, но зато от пуза! - кричал летчик Андрей, разливал по кружкам и стаканам разбавленный спирт.
- А где же Маша? Что за свадьба без невесты?
- Одевается у комендантши.
- Э, нет, нет,- говорил Сергей, пересаживая гостей,- так не пойдет. Что ж это получится - мединститут с одной стороны, а наши ребята отдельно. А ну, давайте, давайте, пересаживайтесь.
Шло веселое переселение однокурсников Сергея студентов-автодорожников - к студентам-медикам, а более всего - к медичкам.
- Интеграция, интеграция!- кричал кто-то.- Девушки, сюда!
Кончилась очередная пластинка, и тут как раз появилась Маша с двумя подружками.
Вместо старой гимнастерки, защитной юбочки и кирзовых сапог - платьице в горошек, туфли на высоких каблуках и прическа - самая настоящая парикмахерская прическа: светлые волосы, уложенные крупными волнами.
- Братцы!- крикнул Ваня Пастухов.- Вы смотрите, Маша, оказывается, почти красавица!
- Спасибо, Ваня, за "почти". Видно, у тебя остатки совести сохранились.
Смеялись, шумно рассаживались за столом.
- За вас, ребята; Маша, Сережа...
- Нет,- сказал Сергей,- за тех, кто не вернулся. Все поднялись, молча выпили. Постояли.
- Ну, а теперь за молодоженов!
- Горько!
- Горь-ко! Горь-ко!
Обняв Машу, Сергей шепнул ей на ухо:
- Подумай, мы живы...
Шумела свадьба, наперебой выкрикивались тосты, пытались петь, сыпались анекдоты.
- Да это что - детский сад? - кричал прежде всех захмелевший студент по прозвищу Тихоня.- Я вам сейчас потрясающий анекдот расскажу. Где у вас тут отдушина?
Смеялись.
Затаскивали на свадьбу всякого, кто проходил по лестнице общежития.
- Можно к вам?
В проеме дверей показался декан мединститута Проскуряков.
- Вы?..- Маша с удивлением смотрела на него.
- Простите, что без приглашения...
- Заходите, Михаил Степанович. Вслед за деканом вошла его жена. Оба были нагружены свертками, тяжелыми авоськами.
- Не обессудьте, мы тут с некоторым харчем, так сказать... Это жена Валентина Алексеевна. Проще - Валя.
- Знакомьтесь, ребята, кто не знаком. Это наш мединовский декан Михаил Степанович и его жена...
- Валя... Валя,- говорила жена декана, протягивая студентам пухлую руку в кольцах,- просто Валя...
- Еще раз простите, что ворвались без приглашения...- говорил декан,- примите в компанию.
- А вы извините, что так тесно. Садитесь, пожалуйста. Только вот продукты зачем же?..
- Ну, это ты, Серега, брось,- усаживал Сергея на место Толкунов.Продукты как раз очень уместны... Э... да тут и вино и водочка... братцы, тут и колбаска и сыр - живем! Ну, товарищ декан, это очень симпатично с вашей стороны. А то у нас тут, -честно говоря, одни только гарниры, гарниры, гарниры...
- Позвольте мне тост,- поднялся декан.
- Тихо, ребята, дайте послушать...
- Сегодня у нас с Машей произошло на комсомольском бюро нечто вроде столкновения. Принципиальное расхождение, если хотите... И тем не менее вернее, тем более - мне захотелось зайти, поздравить ее...
Декан говорил гладко, как человек, часто выступающий и привыкший к тому, что его внимательно слушают. За толстыми стеклами очков в черной роговой оправе его глаза смотрели строго и умно,
Он говорил хорошо поставленным низким голосом:
- ... удивительный процесс происходит ныне в вузах: свежий ветер ворвался в наши аудитории. Вместо мальчиков и девочек со школьной парты, вместо детей, не нюхавших еще жизни, пришли вы, люди, опаленные войной, знающие о жизни такое, о чем иной старый мудрец не подозревает... Хочу выразить вам, товарищи, свое глубокое уважение, особенно же вам. Маша, и таким, как вы, девушкам, прошедшим дорогами войны, дорогами крови и страданий,- нашим дорогим сестрам. Земной вам поклон. Простите за некоторую высокопарность, но, поверьте, она от переполненного сердца. Декан сел на место, и все шумно зааплодировали.