Невеста республиканца - Александр Дюма 2 стр.


Ночная прохлада вскоре привела ее в чувство.

— Мой отец! Мой отец! — были ее первые слова.

Затем она поднялась и схватила себя за голову.

— О! Это ужасно; я была с ним, я бросила его. Отец мой отец мой! Он будет убит!

— Мадемуазель Бланш, наша молодая госпожа, — произнес чей-то голос, раздавшийся, по-видимому, около самого дерева, — Маркиз де Болье жив, он спасен. Да здравствует король, и да наступят лучшие обстоятельства!

Говоривший это исчез, словно тень, но, тем не менее, не настолько скоро, чтобы Марсо не мог узнать в нем крестьянина из Сен-Крепена.

— Тинги, Тинги, — закричала молодая девушка простирая руки к фермеру.

— Молчите! Одно слово выдаст вас, и я не смогу спасти вас, а я хочу вас спасти! Наденьте это платье и ждите меня!

Он вернулся на поле сражения, приказал солдатам отступить на Шоле, передал товарищу командование и возвратился к вандейке. Марсо нашел ее готовой следовать за ним. Оба направились к большой дороге, где слуга Марсо ожидал генерала с лошадьми, которые не могли быть полезны внутри страны, где, кроме рытвин в овраге, не было никаких дорог. Здесь Марсо пришел в еще большее изумление: он боялся, что его молодая спутница не сможет сесть на лошадь и не будет в состоянии идти пешком; но она скоро разубедила его в этом, без малейших усилий вскочив на коня, но с таким изяществом и грацией, словно настоящий кавалерист[1].

Заметив изумление Марсо, она рассмеялась.

— Вы будете меньше удивляться, — сказала она, — когда узнаете меня. Вы увидите, благодаря каким обстоятельствам мужские упражнения стали для меня обычными. У вас такое хорошее лицо, что я расскажу вас все перипетии моей жизни, такой молодой и уже такой тревожной.

— Да, да, но потом, — прервал ее Марсо, — у нас еще будет время, вы моя пленница, а ради вас же самой я не хочу отпустить вас на свободу. Теперь же нам во что бы то ни стало надо как можно скорее добраться до Шоле. Итак, сидите крепче в седле, и в галоп, мой кавалерист!

— В галоп! — отвечала вандейка.

И через три четверти часа они въезжали в Шоле. Главнокомандующий находился в мэрии. Марсо слез с лошади, оставив у дверей слугу и пленницу. Представив в нескольких словах отчет о своем поручении, он в сопровождении своего небольшого эскорта отправился искать помещения в гостинице Сан-Кюлот, которая раньше носила имя святого Николая.

Марсо занял две комнаты. Проводив в одну из них молодую девушку, он посоветовал ей лечь одетой в постель и хорошенько отдохнуть, в чем она так нуждалась после ужасной ночи, а сам вернулся и заперся у себя — теперь на нем лежала ответственность за человеческую жизнь и ему надо было поразмыслить, как сохранить эту жизнь.

Со своей стороны, Бланш необходимо было подумать вначале об отце, потом об этом молодом республиканском генерале с приятным голосом и стройной фигурой. Все это представлялось ей сном. Она ходила по комнате, чтобы убедить себя, что она бодрствует, останавливаясь перед зеркалом, чтобы убедиться, что это она сама; затем она всплакнула, вспомнив про одиночество, в котором находилась. Мысль о смерти, о смерти на эшафоте совсем не приходила ей в голову. Марсо сказал ей своим приятным голосом:

— Я спасу вас.

Зачем же ей, чуть не вчера родившейся, было умирать?

Зачем стали бы требовать ее крови и ее головы, прекрасной, беззащитной? Она с трудом могла поверить, что только что избежала страшной опасности. Отец — другое дело: он начальник вандейцев, убивал сам и мог быть убитым. Но она, она — молодая девушка, едва вышедшая из детского возраста. О! Далекая от мысли о печальных предзнаменованиях, она предвидела жизнь, прекрасную и радостную; война окончится, опустевший замок снова откроет свои широкие двери для желанных гостей. В один прекрасный день усталый молодой человек попросит в нем приюта; ему будет лет двадцать четыре — двадцать пять, у него приятный голос, белокурые волосы, он в форме генерала. Он надолго-надолго останется там… Мечты, мечты, бедная Бланш!

Бывает в юности время, когда существование горя и несчастия представляется таким странным, что кажется, что они никогда не произойдут; какие бы печальные мысли ни наполняли голову, они уступают место улыбке. Это происходит тогда, когда жизнь видят только с одной стороны, когда события прошлого еще не научили сомневаться в будущем.

Марсо мечтал также; но он уже видел жизнь, ему была известна современная политическая злоба; он знал революционные требования и искал средства спасти дремавшую Бланш. Единственный способ рисовался в его воображении: отвезти ее самому в Нант, где проживала его семья. Вот уже три года он не видел ни матери, ни сестры, и, находясь в нескольких лье от этого города, считал совершенно естественным попросить у командира отпуск. Он остановился на этой мысли. Настал день, и он отправился к генералу Вестерману. Разрешение на отпуск он получил без труда и хотел, чтобы оно было выдано ему немедленно, зная, что чем скорее выедет Бланш, тем лучше. Но необходимо было, чтобы на разрешении находилась еще и другая подпись — подпись представителя народа Дельмара. Последний только час назад возвратился с экспедиционным отрядом и отдыхал в соседней комнате. Генерал обещал Марсо сейчас же послать ему разрешение для подписи, как только тот проснется.

У входа в гостиницу Марсо встретил искавшего его генерала Дюма. У друзей не было тайн; и Дюма вскоре узнал все подробности ночного приключения. Пока он готовил завтрак, Марсо прошел к своей пленнице, которая уже спрашивала о нем; он предупредил ее о посещении друга, который не замедлил лично представиться ей. С первых его слов всякое беспокойство Бланш исчезло, и после непродолжительной беседы она не ощущала ничего, кроме небольшого стеснения, весьма естественного в положении молодой девушки, попавшей в общество двух мужчин, почти не знакомых ей.

Они уже намеревались сесть за стол, как открылась дверь. Представитель народа Дельмар появился на пороге.

В начале этого рассказа нам необходимо сказать несколько слов об этом новом действующем лице.

Это был один из тех, которых Робеспьер размещал в провинции вместо себя, которые полагали, что они поняли его систему возрождения, потому что он говорил им: «Надо возрождать», и в чьих руках гильотина была более деятельна, чем разумна.

Это мрачное явление повергло в трепет Бланш, хотя она еще не знала, кто это такой.

— Ага! — обратился Дельмар к Марсо. — Ты уже хочешь покинуть нас, гражданин-генерал? Но ты так хорошо вел себя этой ночью, что я ничего не могу возразить тебе. Все-таки я хочу упрекнуть тебя, что ты упустил маркиза де Болье, а я обещал послать Конвенту его голову.

Бланш похолодела, как статуя ужаса. Марсо спокойно загородил ее собой.

— Но что отложено, — еще не потеряно, — продолжал Дельмар. — У республиканцев-ищеек прекрасный нюх и хорошие зубы, и мы нападем на его след. Вот разрешение, — прибавил он, — все в порядке, ты можешь ехать, когда тебе вздумается; но предварительно я хочу попроситься позавтракать у тебя. Я не хотел оставлять такого храбреца, как ты, не выпив в честь республики и за погибель негодяев.

В том положении, в котором находились оба генерала, такое отличие могло быть только приятно им. Все уселись за стол, и молодая девушка, чтобы не сидеть против Дельмара, принуждена была поместиться рядом с ним. Она села довольно далеко от него, чтобы не прикасаться к нему, и понемногу успокоилась, заметив, что представитель народа занялся более трапезой, чем собеседниками, разделявшими ее с ним. Но, время от времени, с его губ слетали кровожадные слова, заставляя дрожать молодую девушку; но пока ей, очевидно, не угрожала непосредственная опасность; оба генерала надеялись, что он уйдет, ни слова не сказав ей. Необходимость отъезда послужила для Марсо предлогом сократить завтрак; он подал знак к окончанию, и все вздохнули свободнее. Вдруг на городской площади, расположенной напротив гостиницы, раздался ружейный залп. Генералы схватились за оружие, но Дельмар остановил их.

— Прекрасно, мои храбрецы! — сказал он со смехом, качаясь на стуле. — Прекрасно, приятно видеть, что вы всегда на своем посту; но успокойтесь и садитесь снова за стол, там вам нечего делать.

— Что же это за шум? — спросил Марсо.

— Ничего особенного, — отвечал Дельмар; — расстреляли только пленных, взятых этой ночью.

Бланш испустила крик ужаса.

— О, несчастные! — воскликнула она.

Дельмар поставил стакан, который хотел поднести к губам, и медленно повернулся к ней.

— Ах, вот еще новости, — произнес он, — если солдаты стали теперь дрожать, как женщины, надо будет женщин одеть солдатами. Правда, ты еще очень молод, — прибавил он, беря обе ее руки и пристально смотря на нее, — но ты привыкнешь.

— О, никогда, никогда! — воскликнула Бланш, не думая о том, как опасно было проявлять свои чувства перед подобным свидетелем. — Никогда я не привыкну к этому ужасу.

— Дитя, — возразил Дельмар, выпуская ее руки, — неужели ты думаешь, что можно возродить нацию, не выпуская у нее крови, подавить раздоры, не воздвигая эшафотов? Видел ли ты когда-нибудь такую революцию, которая, уравнивая всех, не срубила бы нескольких голов?

Он замолк на мгновение, затем продолжал:

— Да, впрочем, что такое смерть? Сон без сновидений, без пробуждения. Что такое кровь? Красная жидкость, очень похожая на ту, которая содержится в этой бутылке, и которая только потому производит действие на наш рассудок, что мы соединяем с ней известное представление. Ага, ты замолчал? Посмотрим, может быть, в твоих устах найдется несколько филантропических аргументов? На твоем месте любой жирондист не полез бы за словом в карман.

Бланш была принуждена продолжать этот разговор.

— О! — сказала она, трепеща всем телом. — Уверены ли вы, что Бог дал вам право поражать так?

— Разве Бог не поражает Сам?

— Да, но Он видит далеко за пределы жизни, тогда как человек, убивая, не знает ни того, что он делает, ни того, что он отнимает.

— Пусть так, прекрасно. Душа бессмертна или она не бессмертна. Если тело — только материя, то разве преступление отдать материи немного раньше то, что Бог ей предназначил? Если же душа — обитатель в теле, и эта душа бессмертна, я не могу убить ее: тело только одеяние, которое я снимаю с него, или, вернее, темница, из которой я освобождаю ее. Теперь послушайся совета, ибо я хочу тебе дать один: храни твои философские размышления и твои товарищеские аргументы для защиты своей собственной жизни, если бы тебе пришлось попасть в руки Шаретта или Бернара де Мариньи, то они не были бы более милостивы к тебе, чем я к их собственным солдатам. Что касается меня, то, я надеюсь, что ты уже раскаялся в своих словах и не посмеешь повторить их в моем присутствии. Помни же об этом.

И он ушел.

Наступило недолгое молчание. Марсо положил свои пистолеты, которые он зарядил в продолжении этого разговора.

— О! — воскликнул он, указывая на них пальцем. — Никогда человек, сам не сознавая того, не был так близок к смерти! Вы знаете, Бланш, если бы хотя один жест, одно неосторожное слово показали, что он вас узнал, я размозжил бы ему череп.

Она не слушала его. Единственная мысль занимала ее: этому человеку было поручено преследование остатков армии, которой командовал маркиз де Болье.

— О! Боже мой! — сказала она, закрывая руками лицо. — О! Боже мой! Подумать только, что мой отец может попасть в руки этого тигра; что, если он попал в плен сегодня ночью, возможно было бы, что там, на площади… Это возмутительно, это ужасно! Нет разве больше жалости на свете? О, простите, простите меня! — обратилась она к Марсо. — Кто больше моего должен знать противное? Боже мой! Боже мой!..

В это мгновение вошел слуга и доложил, что лошади готовы.

— Едемте, ради Бога, едемте скорей! Здесь воздух, которым мы дышим, напоен кровью.

— Едем, — отвечал Марсо.

И все трое немедленно спустились вниз.

III

У дверей Марсо нашел отряд в тридцать человек, на лошадях, которых прислал главнокомандующий, чтобы проводить его до Нанта. Несколько времени Дюма ехал вместе с ним; но, не доезжая одного лье до Шоле, Марсо настоятельно убедил его возвратиться; немного дальше — и было бы уже опасно возвращаться одному. Он распрощался с ними, пустил лошадь в галоп и вскоре скрылся за поворотом дороги.

Притом Марсо хотелось остаться одному с молодой вандейкой. Она обещала ему рассказать историю своей жизни, и ему показалось, что эта жизнь должна быть очень интересна. Он подъехал к Бланш.

— Итак, обратился он к ней, — теперь, когда мы успокоились, и нам предстоит долгий путь, поболтаем, поговорим о вас. Я знаю, кто вы, но и только. Каким образом вы очутились в этой компании? Откуда у вас явилась привычка носить мужской костюм? Говорите: мы, солдаты, привыкли слышать речи краткие и суровые. Расскажите мне поподробнее о себе, о вашем детстве, я очень прошу вас.

Сам не зная почему, Марсо в разговоре с Бланш не мог употреблять современный республиканский язык.

Тогда Бланш рассказала ему свою жизнь; как ее мать умерла молодой, оставив ее на руках маркиза де Болье; как ее воспитание, данное мужчиной, приучило ее к упражнениям, оказавшимся ей такими полезными и позволявшими ей сопровождать отца, когда вспыхнуло восстание в Вандее.

Она развернула пред ним все события этой войны, начиная бунтом в Сен-Флоране и кончая сражением, где Марсо спас ей жизнь. Она говорила долго, как он просил ее, потому что видела, что он с восторгом слушал ее. А когда рассказ закончился, на горизонте показался Нант, огоньки которого светились в тумане. Маленький отряд переправился через Луару, и спустя несколько минут Марсо был в объятиях матери.

После первых приветствий он представил своей матери свою юную спутницу; несколько слов было достаточно, чтобы живо заинтересовать мать и сестер. Лишь только Бланш пожелала переодеться в платье своего пола, обе девушки дружно бросились исполнять ее желание и спорили из-за удовольствия прислуживать ей.

Этот прием, такой простой и естественный на первый взгляд, учитывая происходящие события, был удивительным. Нант изнывал под управлением Каррье.

Это было редкое зрелище для ума и для глаз — целый город обливался кровью от укусов одного человека. Спросят, откуда происходила эта сила, которую брала воля одного над 80.000 человек, которыми она управляла, и каким образом, когда один говорил: «Я хочу!» — все не решались сказать: «Прекрасно, но мы не хотим этого, мы!» Потому что в душе масс коренится привычка к повиновению, тогда как у отдельных индивидуумов является горячее желание быть свободным. Потому что народ, как говорит Шекспир, не знает иного средства вознаградить убийцу Цезаря, как сделать из него Цезаря. Вот почему бывают тираны свободы, как бывают тираны монархии.

Однако кровь лилась по улицам Нанта, и Каррье, бывший по отношению к Робеспьеру тем же, чем гиена бывает по отношению к тигру и шакал ко льву, досыта упивался ею в ожидании того момента, когда к ней примешается и его собственная кровь.

Средства для отправления на тот свет были совершенно новые: гильотина притуплялась так быстро! Он придумал утопление, название которого стало неразрывным с его именем. В порту были нарочно построены суда, всем было известно, с какой целью, и все приходили на верфь смотреть на них. Удивительною новостью являлись на корабле заклепки, размером с двадцать футов, которые выпадали, чтобы увлечь в пучину несчастных, обреченных на эту казнь. В роковой день испытания на набережной собралось столько же народа, сколько собирается на спуск корабля, с букетом на грот-мачте и флагами на всех его реях.

О, трижды горе тем, которые, подобно Каррье, употребляют свое воображение на изобретение разных способов убийства, потому что все средства для истребления человека легки для человека. Горе тем, которые без всякой теории совершали бесполезные убийства! Они стали причиной того, что наши матери дрожат при словах революция и республика, нераздельных для них со словами убийства и истребления; а наши матери воспитывают из нас людей. И кто из нас в пятнадцать лет, выходя из материнских объятий, не трепетал также при словах революция и республика? Кому из нас не приходилось перевоспитывать себя, прежде чем решиться хладнокровно разобрать эту цифру — 93, на которую он привык смотреть, как на роковую? Кому из нас не нужна была вся сила его двадцатипятилетнего возраста, чтобы взглянуть в лицо трех гигантов нашей революции: Мирабо, Дантона и Робеспьера? Но, наконец, мы привыкли к их виду, изучили место, где им пришлось двигаться, принцип, который заставлял их действовать, и невольно нам приходят на память слова другой эпохи: «Каждый из них пал только потому, что хотел остановить телегу палача, который не окончил еще дела». Не они опередили революцию, а революция их.

Назад Дальше