Я имел также счастливый случай быть у графа Витгенштейна. Минутное пребывание у него утвердило меня еще более в том мнении, что истинно великий человек всегда снисходительнее и милостивее того, который высок одной породой или богатством. Славные дела говорят за первого; и нужно ли ему, после всемирного свидетельства, напоминать всякому о своем величии?.. Напротив, другой, не имея при себе ничего, кроме золота или прадедовского пергамента, думает вывеской гордости обратить на себя общее внимание – думает и ужасно ошибается! Защитник Петрова града пример первого. Я не видал человека ласковее, любезнее, милостивее в обращении. Величественная, благородная наружность его обольщает вас с первого взгляда; слова его с каждой новой минутой приобретают новую власть над сердцем вашим. Не удивляюсь, что окружающие графа настолько ему преданны.
Граф Витгенштейн отдыхает в Берлине на трофеях. Чуждый народ торжествует его здесь пребывание, пока еще война не позволила русским приветствовать его сердечной благодарностью. Он не может выехать со двора без того, чтобы толпы пруссаков не окружили его и не изъявили ему своей преданности громким «Ура!». Оставив тактикам судить о его военных дарованиях, скажу, не страшась укора потомства, что верный и славный защитник Петрова града, осененный благословениями нашего Севера, смело вступит в храм вечности наряду с великими мужами. Граф, отдыхая здесь на трофеях, трудится над приобретением новых: он занимается воззванием германских народов ко всеобщему вооружению против врага их свободы и спокойствия. Уверен, что народы эти, внимая герою, не замедлят отделиться от честолюбца и, пожелав колеснице его счастливого пути, пристать к братскому союзу, поднимающему оружие на защиту прав народных. Достойно хвалы потомства и замечания справедливого историка единодушное рвение пруссаков и короля их к восстановлению прежнего их величия! Все звания и состояния проснулись, все сливают имя гражданина с именем воина. Отцы расстаются с малолетними детьми, мужья покидают нежных супруг, сыны разлучаются с престарелыми родителями; кто только может поднять оружие, требует его; а старцы, жены, девы и дети, бессильные нести и бросать на врагов громы, сопровождают благословениями идущих на брань отечественную. «Не нужны нам имущества, когда мы не возвратили еще лучшего сокровища нашего – имени!» – говорят богатые и жертвуют имением своим. «Что нам и в жизни, когда чуждая власть оковывает наши руки и души?» – кричат бедные и несут в дань отечеству здоровье и жизнь. «Свобода! Свобода! Возвращение славы потомку великого Фредерика и подданным его!» – восклицает целая Пруссия и ополчает сынов своих. Нынешнее всеобщее вооружение пруссаков можно назвать революцией – так стремительно и единодушно это вооружение!
Обратившись мыслями на отечественную войну русских, остановившись на нынешнем ополчении Пруссии, уверимся, что любовь к отечеству не есть призрак и что привязанность к имени своему не мечта. Уверимся, что Творец, бросив в нас первую искру жизни, присоединил к ней искру любви к отечеству. Привычка младенца к колыбели, привязанность его к кормилице, ребенка – к комнате, в которой он воспитывался, и к лугам, на которых он игрывал, юноши – к месту родины не есть ли приготовление к этой любви? Родители, друзья, супруга, воспоминания, страсти, несчастья и минуты блаженства укрепляют ее более и более и доводят до силы, которой мы в совершенных годах уже противиться не можем. Ах! Если бы любовь к отечеству была призраком, то и жизнь наша не что иное была бы, как мрачное, печальное привидение!
От графа ездил я с принцем к принцессе Бранденбургской Елисавете (кажется, ее так зовут). Ее светлость очень ласкова – это я очень помню; однако же не забыл, что и ноги мои чувствуют еще боль от последствий грозного этикета, принудившего меня стоять на них некоторое время. Увы! Такая же участь ожидает меня впредь… То ли дело друзья! За чашей круговой, на пышном соломенном ложе беседовать с дружбой о любви или теряться сердцем и мечтами в рое милых?..
Рупин, 20 марта
Ныне увиделся я со старым моим знакомым – и где же? У шлагбаума, в караульне, при выезде из Фербелина! «Это он!» – закричал я и готов был из коляски броситься к нему на шею.
Помните ли в путешествии нашего Морица, толстого часового, у которого под брюхом висела маленькая шпажонка – того гордого стража городских ворот Тильзита, который необыкновенной фигурой и странными телодвижениями привел в замешательство русского путешественника? Ныне встретил нас другой он у ворот Фербелинских: та же тучная, смешная фигура, достойная кисти Гогарда; те же странные телодвижения; тот же самый вопрос: «Wer sind sie?» («Кто там?»), поразивший слух мой так сильно, что я невольно вздрогнул! Это был один из Ландверов, поставленный у заставы для записи имен проезжающих. Опомнившись от изумления, полез я в карман за данью моего глубочайшего почтения к его толстой особе; но товарищ мой, сказав уже наши имена, закричал почтальону: «Forwärts!» («Пошел!») – рог затрубил, бич хлопнул – я одним кивком расплатился с моим милым, старинным знакомым.
Перлеберг, 21 марта
Север Германии (в той стороне, которую проезжаем) совершенно беден живописными видами. Хорошо обработанные поля, большие деревни с садами, обширные равнины, скучные пески с мрачными сосновыми лесами, болота, пересеченные ивовыми аллеями, – везде следы примерного трудолюбия, но везде печальное единообразие, везде повторение одних и тех же предметов! Напрасно мертвая кисть хотела бы здесь оживотвориться; если бы она и заплатила дань здешней природе, то не представила бы ничего, кроме порядочно устроенной хижины пахаря под тенью гостеприимных тополей, кроме тучного вола и величественного могучего коня – красоты и славы здешних мест. На юге Германии царствует природа со всеми ужасами и приятностями своими! – говорят художнику; и артист, с пламенной любовью к изящному, спешит на берега Неккера и Майна.
Трудности, претерпеваемые в Польше, представляются нам как во сне. Мы совершенно забыли, что война не потушила еще огней и каждую минуту готова позвать нас к дыму своих бивуаков. Среди солдатского похода мы совершаем самое приятное путешествие и, бедные как Иры, наслаждаемся подобно Крезам. «Пользуйся настоящим!» – говорят любезные учителя счастья – и мы в строгой точности повинуемся их учению. Катясь со станции на другую в покойной коляске на четырех быстрых конях, покоясь на хороших постелях, сидя за блюдом форелей или фазана, любуясь ключом шампанского, бьющего со дна прадедовского бокала, или слушая, как сок гренадских апельсинов с песком американского тростника бунтует в портере, обогащаясь каждый час новыми дарами природы и искусства – спрашиваем, улыбаясь, друг друга (с товарищем моим Коленом): «Не охает ли какая-нибудь тысяча душ от роскошного нашего путешествия? Не имеем ли нужды послать приказ к бурмистрам и старостам нашим о наложении на крестьян оброка?.. Слава Богу! Удовольствия наши не покупаются ценой кровавого пота подобных нам. Без всяких побуждений случай платит нам богатую подать. Долго ли будет баловать таким образом? Не знаю; но, благодаря судьбу за ее милости, пользуемся ими.
Перлеберг небольшой, но порядочный городок. Мы находимся еще в Пруссии; через несколько часов будем в Мекленбурге.
М. Лудвигслуст, 25 марта
Куда бури жизни не занесут утлого челна, пущенного на произвол судьбы по необозримому пространству океана?.. Думал ли я, беспечный питомец любви и природы, верный друг полей и рощ, постоянный житель родной хижины, – думал ли я сторожить в шумном стане военном, засыпа́ть под тенью грозных орудий смерти и в кругу северных героев беседовать о бессмертии падших на полях славы? Мечтал ли я опять на пути нынешней войны, внимая громам ее, недосыпая ночей на соломенном ложе и под покровом пасмурного неба, встречая морозы и непогоды, – воображал ли, что жребий войны бросит меня на пышные пуховики Фортуны, в жилище благодетельной Феи, в цветник Граций и заставит сердце мое кружиться в вихре разнообразных удовольствий?.. Но что всего драгоценнее, всего сладостнее, – осиротевший в мире, в удалении от полей отечественных, от родных и друзей незабвенных, не мог и мыслить найти новое родство, новых друзей и благодетелей на берегах Балтийского моря! Мы усладим для тебя разлуку с Отечеством и милыми сердцу твоему: говорят они и оправдывают это опытом. Сколько счастливых и печальных перемен в жизни человеческой! Как разноцветна чудесная ткань ее! Кто может предвидеть, какими шелками соткется и моя собственная?..
Итак, я в герцогстве Мекленбургском, в гостях у любезного повелителя его, в местах, где жила и скончалась сестра императора нашего. Принц Карл около десяти лет не был в своем семействе, и потому можно вообразить, с какими чувствами радости встретили его родственники. Я был свидетелем трогательной сцены свидания; видел слезы, текущие по лицам их; видел, как сын и дочь великой княгини Елены Павловны, живые портреты прекраснейшей душой и телом матери, бросились с искренними знаками радости на шею своего дяди. И мог ли я, глядя на эту семейственную картину, не принести потаенной слезой дани Природе, которая пишет законы и венчанным главам?.. В этой сцене нас, русских, не забыли. Приязнь, ласки, упреждение наших желаний, попечение о нашем покое и удовольствиях, заботы о нашем здоровье – все это возбуждало в сердцах наших чувства живейшей благодарности.
Прелестная весна улыбается нам и сулит тысячу приятностей.
Там же, 29 марта
Я не имел нужды вопросами пробудить в окружающих меня воспоминаний о покойной великой княгине Елене Павловне: здесь все говорит о ней; все старается предупредить желание русских слышать о русской государыне. Первым нам приветствием мекленбургцев есть благодарность за то, что мы дали им такую добродетельную принцессу. При этом чувство народного самолюбия пробуждается! Нам ли после этого не гордиться родом государей наших, столько богатых добротой и величием? Нам ли не ублажать венец, которого блеск на нас же так щедро упадает? Кто из русских не проливает слез восхищения и благодарности перед престолом Вышнего Царя за то, что даровал великому народу Севера земных царей по подобию Своему? Друзья! Я видел чужой народ, слезами платящий дань памяти великой княгини, как род человеческий приносит дань золотому веку сожалением, что он уже для него не возвратится. Я видел старцев, у дверей гроба расцветающих от одного рассказа, какими знаками уважения чтила она их седины и преклонные годы. Был я в хижинах, где имя ее произносится, как святыня, где затвердились и передаются потомству, как божественные изречения, слова, которыми она ободряла слабых, утешала бедных и печальных. Я был свидетелем, как дети откладывают игры, чтобы слышать отцов своих, рассказывающих о доброй Елене – так называют ее и теперь здешние жители. Самые царедворцы в палатах герцогских вздыхают о веселостях, вместе с нею сокрывшихся. Какие же редкие добродетели должны были украшать ее, когда народ, от старца до ребенка, носит по ней сердечный траур даже при нынешней наследной принцессе, любезной, кроткой и чувствительной!
Первым желанием моим по приезде сюда было поклониться праху великой княгини; первой обязанностью моей было это немедленно исполнить. Русский дьячок, оставшийся здесь после смерти ее и не хотевший расстаться с этим драгоценным прахом, проводил меня к памятнику, его хранящему. Монумент стоит в уединенном месте сада, в мрачной сени деревьев, которую лучи солнечные никогда не проницают; он прост, красив и трогателен. Передняя его сторона украшена легкой колоннадой. На фронтоне крупными золотыми буквами начертано: Helenae Paulowidi (Елене Павловне). Во внутренности, освещаемой слабым светом лампады, все просто, кроме двух гробов, богато украшенных и стоящих рядом: один, с левой стороны от входа, поставлен над местом, вмещающим в себе бренные останки великой княгини; другой, как говорят, приготовлен наследным принцем для него самого. Как рано скошен жадной косой смерти прекрасный сей цвет, бывший равно украшением родных и чуждых полей!
Идя от памятника, мы встретили принца Павла, а потом принцессу Марию. Во все пребывание наше здесь они оказывали нам отлично милостивое внимание; но ныне взоры их изъясняли нам что-то особенное, чего детский язык их не мог выразить.
Кажется, они говорили нам: как мы благодарны вам! Как мы любим вас! Вы русские – и наша мать была русская!..
Лудвигслуст, 30 марта
Не понимаю, что могло склонить герцога Лудвика (отца нынешнего правителя Мекленбурга) поселиться с двором своим между сыпучими песками, болотами и мрачными сосновыми лесами и назвать это жилище своим удовольствием (Ludwigslust). Напротив, я назвал бы его Лудвиковой пасмурностью: так печально и однообразно здешнее местечко! Говорят, что покойный герцог имел характер меланхолический и скучный, и для того, не любя улыбки даже в самой природе, избрал себе такое сельское убежище, в котором природа только хмурится и заставляет на каждом шагу на нее досадовать. Не скажу, чтобы искусство не украсило сего жилища; но все, что в нем создано хорошего руками человеческими, теряет свою цену при виде песков и болот, в которых вязнешь, сделав только шаг за местечко. Нет в окрестности ни зеленого луга, ни вьющегося между упрямыми берегами ручейка, ни пригорка, с которого взор мог бы насладиться порядочным видом; нет совершенно того, что утешает нас в загородном жилище. Проезжая отсюда в какую сторону хотите, надобно закрыть глаза на несколько верст. Несмотря на скучную природу здешнюю, весь двор проводит большую часть года в Лудвигслусте: привычка, благоговение к памяти родителей и притом большие издержки, на это место употребленные, заставляют нынешнего герцога продолжать в нем свое пребывание.
Во всем Лудвигслусте три улицы, из которых одна может считаться таковой, а другие только началом улиц, потому что на них стоит не более десяти домов. Все здания построены на казенное иждивение из кирпича; они не выбелены, впрочем, в них соблюдены все выгоды, чистота и покой. Они помещают в себе чиновников, служителей придворных и мастеровых. На платформе против дворца есть также здания лучшей архитектуры: в них обитают принц Адольф и чиновники, которые для двора более необходимы. Как те, так и другие осенены рядами лип и тополей. В местечке на главной улице есть порядочный трактир для проезжающих и мещанское собрание (bürgerclub), где пожилые граждане – по общему закону немецкой флегмы – пьют пиво, курят табак, решают за газетами судьбу царств, а молодые с гражданками кружатся и резвятся в вальсах.
Дворец есть большое четырехугольное и поперек продолговатое здание, довольно красивое, с некрасивыми службами, покрытыми черепицей. Против переднего фасада его, за зеленой платформой, украшенной чистым прудом с водометами и рядами тополей к стороне домов, возвышается лютеранская церковь. Наружное зодчество ее прекрасно; во внутренности все величественно, все соответствует высокому предмету богослужения. Входя в нее, внимаю небесной музыке, голосам ангельским; эфирные жители слетели, конечно, сюда, чтобы песнославить Творца вселенной. Зрение так обмануто искусственными облаками, оркестр так выгодно поставлен за ними, что не смеешь и не хочешь разуверить себя в сладкой мечте – и с сердцем, полным благоговения и любви ко Всевышнему, с восторгом неизъяснимым внимаешь небесному хору. Задняя сторона дворца обращена в сад. Тут представляется вам большой, правильно обрезанный четырехугольный луг, утешающий взор бархатной своей зеленью, прямая аллея, теряющаяся в длине перспективы; справа маленький, некрасивый домик, напоминающий о теремах, где предки наши запирали бедных красавиц; а слева дикий лес. Правая сторона сада не стоит почти того, чтобы в нее заглянуть: разве остановит вас в ней на несколько минут пруд с островком и домик, где золотоперые фазаны разных родов обитают многочисленной семьей. Лучшая прогулка с левой стороны, начиная мимо половины принцессы Марии. Сейчас при входе в сад найдете маленький лесок, в котором разные оттенки зелени деревьев так искусно подобраны, как будто на ландшафте своенравной рукой художника. Лабиринт английских дорожек запутывает ваши намерения: хотите идти вправо – они приводят влево, желаете пробраться в лесок – и очутитесь у церкви. Остановимся же у нее. Вот могила, на которой не вижу величественного памятника, означающего, что здесь покоится прах человека, именем своим гремевшего в календарных списках; но по зеленому дерну, ее покрывающему, и бесчисленным цветам, начинающим на ней распускаться, примечаю свежие заботы дружбы или родства. Тут покоится прах русского офицера графа Мусина-Пушкина; он умер на поле чести и славы, оплакиваемый нежным братом и военными товарищами. «За вас, друзья, и свободу народов!» – сказал он и испустил последнее дыхание – смерть завидная для всякого ратника, несущего жизнь в жертву Отечеству и пользе сограждан.[13] Маленькая церковь стоит внимания: она готической архитектуры и очень искусно отделана. Лучи солнца, играя в ее разноцветных стеклах, показывают их вам за прозрачные изумруды, яхонты и сапфиры. В продолжение прогулки по остальной части сада, который есть дикий лес, займут вас памятники, посвященные великой княгине Елене Павловне и матери ныне царствующего герцога; водопады с шумящими каскадами, нарушающими мрачную тишину этих мест, зверинец, где скачут серны, легкие как горный ветер, и, наконец, домик, где сестра нашего государя любила чаще быть и кормить из своих рук семейство голубей. И доныне не покидают они любимого жилища своей благодетельницы и томным воркованием изъявляют, кажется, по ней грусть свою. Домик сей есть сквозная галерея: она очень красива снаружи, а внутри убрана всеми любимыми вещами покойной великой княгини. Она бывает заперта весь год и только в день ее рождения отворяется и посещаема теми, которые благоговеют к ее памяти и любят ее по смерти. В земле Мекленбургской все ее любят доныне: следственно, посетителей в день этот бывает очень много. Повторю еще, что здесь не нужно спрашивать о русской государыне, потому что все о ней говорит, все предметы о ней напоминают. Особенно творческой силе кисти поручено было передать ее образ в разных видах будущим векам. Там является она, как нежная мать семейства, среди детей своих; здесь представлена в виде Флоры, рассыпающей на землю богатые дары свои, окруженной Зефирами, Играми и Смехами; тут утешает взоры в образе Надежды, одной рукой опершейся на якорь, другой показывающей на небо; там опять в образе царицы отвечает приветствиям чуждого народа, принимающего ее с радостными восклицаниями и обещающего ей любовью своей усладить, сколько возможно, разлуку с милой родиной; здесь снова является она в одежде русской поселянки; но и самый сельский наряд не скроет, что она рождена была повелевать. Во всех видах она образец красоты, любезности и кротости.