Мало того, подчиняя задачи перевода не просто познавательным целям, но насущным потребностям живой отечественной литературы. Отсюда и споры вокруг его переводов, которые справедливо были расценены прежде всего как факт русской поэзии. Это одна сторона дела. Другая заключается в собственно переводческих задачах, которые ставил перед собой Вяч. Иванов. В самом деле, как, например, воссоздать ту ориентированность петрарковских стихотворений на античность или недавнее для них прошлое, которая выразилась в откровенной цитатности или в неприпрятанных реминисценциях (Вергилий, Данте)? "Инкрустировать" перевод Петрарки переводами цитируемых им поэтов невозможно по той простой причине, что уху современного русского читателя это решительно ничего не даст. У Петрарки был другой, современный ему читатель, который не нуждался в пояснениях. Потому-то Вяч. Иванов и попытался передать эту известную книжность подлинника стилистическими средствами, используя временной исторический привкус тех или иных слов и сочетаний. Понятно, что в ряде случаев он мог ошибиться, нарушить дозировку, излишне увлечься, впадая подчас в чрезмерную архаизацию.
Но тут уж неизбежно сказывалась "пышность и нарядность" его собственной стилистически барочной мысли и речи, тяготеющей в своей русской сущности к древнеславянской витиеватой тяжеловесности. Это свойство ивановского языка отмечали многие ивановские современники и, в частности, постоянный его оппонент И. А. Бунин, неоднократно сетовавший на пристрастие Иванова к "старинным и семинарским словам" в его собственной оригинальной поэзии. В переводе сонетов Петрарки и в самом деле много всяких "оных" ("оный день", "в оны лета"), встречаются и пышные барочные "ковы" со "славами", и "склонение чела", и "богоявленный свет", и многозначительные заглавные буквы в таких словах, как "Идея", "Смерть", "Чистота", "Душа", "Солнце", "Природа-Мать", и усложненный порой синтаксис, и нарочито введенные кальки, имитирующие латинизацию некоторых синтаксических ходов петрарковского оригинала.
Так или иначе, но главное в том, что ивановские архаизмы не припорашивали Петрарку архивной пылью, но, напротив, приближали его к тому уровню поэтического сознания, которое было свойственно не только индивидуальности переводчика, но и его времени. Вяч. Иванову удалось то, что не удалось сделать никому из его даже самых сильных предшественников: воссоздать - при всех неизбежных потерях - поэтическую систему петрарковского сонета, ее стилистическую многослойность. Романтики делали Петрарку своим. Те из переводчиков конца позитивистского XIX века, кто особенно радел о платонизме петрарковской любви, усматривали в Лауре едва ли не Дульсинею Тобосскую, плод чистого воображения. Вяч. Иванов, вернув Петрарку в треченто, сумел внушить русскому читателю живой к нему интерес и веру в реальность печальной повести о Лауре и Франческо.
После Вяч. Иванова уже нельзя переводить Петрарку так, как переводили до него. Это очевидно при любой оценке частностей его огромной работы.
Путь, проторенный Вяч. Ивановым, оказался соблазнительным. По нему пошли, в сущности, почти все, кто брался за переводы Петрарки. Оговорка "почти" относится лишь к тем случайным обращениям к Петрарке, которые, понятно, в счет не идут, порой даже при относительных удачах. Из переводчиков нашего времени больше и длительнее других работал над Петраркой А. М. Эфрос.
Ему принадлежит честь издания наиболее объемистого русского "Канцоньере". У А. Эфроса было много данных, чтобы переводить Петрарку: эрудиция, глубокая начитанность в итальянской литературе, великолепное знание культуры Возрождения, прекрасное знание итальянского языка. Со всем тем, нового слова он так и не сказал.
Как переводчик он шел за Вяч. Ивановым (споря лишь в толкованиях частностей). Ради соблюдения условий стиха ему приходилось порою жертвовать петрарковской легкостью и изяществом. Строки вроде: "Когда в кругу окрестных донн подчас // Вдруг лик Любви в ее чертах проглянет..." - говорят сами за себя. Инверсии, громоздкие словосочетания у А. Эфроса-не результат продуманной системы, а следствие непреодоленного сопротивления стихового материала.
Из старшего поколения наших поэтов-современников, пожалуй, особняком стоит работа над Петраркой ученика академика Веселовского и поэтического сподвижника Блока, покойного ныне Ю. Н. Верховского. Первые опыты переводов Петрарки у него вышли еще до революции, под непосредственным контролем А. Н. Веселовского. Работа растянулась на несколько десятилетий. Всего им переведено около сорока стихотворных пьес Петрарки. Думается, что произошел довольно редкий случай, когда длительная работа, правда с большими перерывами, пошла не на пользу делу. Безукоризненный по звучанию стих Верховского обидно "нейтрален" к материалу. И потому его очень легкие в чтении переводы Петрарки ли, Боккаччо или европейских "петраркистов" звучат совершенно одномерно. Есть в его переводе общее с Вяч. Ивановым, но это общее - налет времени, а не индивидуальности, то есть своего рода налет "переводческого петраркизма".
Обращались к Петрарке такие большие поэты, как Иван Бунин, Валерий Брюсов и Осип Мандельштам. Но это были не более чем первые "прикидки". Принципиального значения в истории русского Петрарки они не сыграли.
Таким образом, и по сей день в стопятидесятилетней жизни Петрарки в русской поэзии наиболее примечательными эпизодами остаются два: первый связан с периодом русского романтизма, второй - со спорами о "новом искусстве". В обоих случаях русский Петрарка оказался живым участником этих литературных схваток. Все Другие факты из жизни Петрарки в России относятся не столько к истории русской поэзии, сколько к истории нашей культуры. Есть, однако, основания полагать, что мы находимся на пороге еще одного принципиально нового этапа приобщения Петрарки к нашей словесности. В настоящее время над переводами Петрарки работает многочисленная группа талантливых поэтов-переводчиков, способных сказать свое новое слово.
Н. Томашевский
1304 (20 июля) - родился в Ареццо в семье Петракколо и Элетты Каниджани. Отец - флорентиец; за принадлежность к партии белых гвельфов был изгнан в 1302 году.
1371-семья перебирается в Пизу, где, по свидетельству Боккаччо, знакомится с Данте.
1312-Петрарка с родителями уезжает в Авиньон и поселяется в Карпентра. Франческо начинает изучать грамматику, риторику и диалектику с маэстро Конвеневоле из Прато.
1316-Петрарка в университете Монпелье занимается правом. Там проводит четыре года.
1320-переезжает в Болонью, где продолжает заниматься юридическими науками, хотя большую часть времени проводит за изучением Вергилия и Цицерона.
1326 - умирает отец, и Петрарка возвращается в Авиньон. Вместе со своим братом Герардо избирает духовное поприще. Получив сан "светского каноника", от дальнейшей церковной карьеры отказывается.
1327 (6 апреля) - в церкви св. Клары встречает Лауру, бывшую уже два года замужем за знатным авиньонским дворянином Уго де Сад. Рождаются первые стихи на народном (итальянском) языке" ("Rerum vulgarium fragmenta"), которые потомки назовут "Канцоньере", или "Книгой песен". Работа над "Канцоньере" будет продолжаться до конца жизни Петрарки.
1330-сопровождает в Гасконь своего друга и покровителя епископа Джакомо Колонна. По возвращении в Авиньон состоит при кардинале Джованни Колонна, брате Джакомо. Начинает работу над "Стихотворными посланиями" ("Epystole metrice") на латинском языке.
1333-предпринимает путешествие в Северную Францию, Фландрию, Южную Германию. В Льеже обнаруживает цицероновский трактат "В защиту Архия" ("Pro Archia"). Через Арденнский лес, берегом Роны возвращается в Авиньон.
1336 - новое путешествие в Италию. Есть сведения о морском путешествии Петрарки в Испанию и Англию. Рождается сын Джованни.
1338-начало работы над поэмой "Африка" и над "Жизнью знаменитых мужей" (в Воклюзе).
1340-от Римского сената и от Парижского университета приходят предложения об увенчании Петрарки золотым поэтическим венком.
1341 (февраль) - из Марселя на корабле отправляется в Неаполь к королю Роберту.
1341 (8 апреля) - Петрарка увенчан на Капитолийском холме в Риме.
1341 (май) - в Парме при дворе Аццо да Корреджо.
1342 (весна) - снова в Авиньоне. Начинает с помощью калабрийского монаха Варлаама изучать греческий язык. Работа над "Моей тайной" ("De secreto conflictu curarum mearum").
1343-рождается дочь Франческа. В сентябре отправляется послом папы к Неаполитанскому двору. Посещает Поццуоли, озера Лукрино и Аверно, грот Сивиллы, то есть места, описанные в "Энеиде" Вергилия. Начинает свой трактат "О достопримечательных вещах" ("Rerum memorandum"). В конце декабря покидает Неаполь и направляется в Парму. Год глубокого душевного кризиса Петрарки. Брат Герардо, ушедший в монахи после смерти своей возлюбленной, уговаривает Франческо отказаться от мирских дел и тоже последовать за ним в монастырь. Много путешествует, спасаясь от угнетавших его противоречивых намерений.
1344-наиболее вероятная дата написания канцоны "К Италии", вызванной кровавыми междоусобными распрями в стране.
1345-бежит из осажденной Пармы. В Реджо Эмилии становится жертвой нападения разбойников. Добирается до Вероны, где помещает сына Джованни в школу Ринальдо Кавалькини. Обнаруживает письмо Цицерона "К Аттику" ("Ad Atticum"). Возвращается в Воклюз.
1346-начинает трактат "Об уединенной жизни" ("De vita solitaria") и "Буколики" ("Bucolicum Carmen"),
1347 - навещает брата в монастыре Монтриё. Отправляется в Рим, чтобы встретиться с народным трибуном Кола ди Риенцо. Но в Генуе меняет свое намерение.
1348 (6 апреля) - во время эпидемии чумы умирает Лаура. Петрарка узнает об этом в Вероне.
1349 - интенсивно работает над "Канцоньере" и начинает составлять сборник латинских писем "К друзьям" ("Rerum familiarium").
1350 - путешествие в Верону, Мантую, Рим, Ареццо.
1351-в Падуе получает через Боккаччо приглашение занять кафедру во Флоренции. Возвращается в Авиньон, оттуда - в Воклюз.
1352 - вероятное начало работы над "Триумфами" (на итальянском языке, в терцинах).
1353 - по приглашению Джованни Висконти отправляется в Милан, где остается при его дворе в течение восьми лет.
1355-сочиняет инвективу "Против врача" ("Contra medicum quentam"). Отправлен послом в Прагу к императору Карлу, произведшему Петрарку в графы "палатинские".
1358-сочиняет "Сирийские путешествия" ("Itinerarium Syriacum").
1367-отправляется послом в Париж. Вернувшись в Милан, бежит от новой эпидемии чумы сперва в Падую, потом в Венецию; венецианский сенат отводит ему дворец на Рива-дельи-Скьявони.
1364-1366 - завершает работу над сборниками "К друзьям" и "Старческие письма" ("Rerum senilium libri").
1366 - завершает трактат "Средства против счастливой и злосчастной судьбы" ("De remediis iutrusque fortunae").
1367-пишет трактат "О своем и о чужом невежестве" ("De sui ipsius et multorum ignorantia").
1368-окончательно отделывает свой дом в Аркуа, где поселяется с дочерью и зятем.
1374 (19 июля) - умирает в Аркуа за чтением Вергилия.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ
ПРОЗА
Переводы с латинского
М. О. ГЕРШЕНЗОНА
Cтихи в переводе Вяч. Иванова
{9}
Коли ты услышишь что-нибудь обо мне- хотя и сомнительно, чтобы мое ничтожное и темное имя проникло далеко сквозь пространство и время,- то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова была судьба моих сочинений, особенно тех, о которых молва или хотя бы слабый слух дошел до тебя. Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни хвале, ни хуле. Был же я один из вашего стада, жалкий смертный человек, ни слишком высокого, ни низкого происхождения. Род мой (как сказал о себе кесарь Август) - древний. И по природе моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности, разве что ее испортила заразительная привычка. Юность обманула меня, молодость {10} увлекла, но старость меня исправила и опытом убедила в истинности того, что я читал уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть - суета; вернее, этому научил меня Зиждитель всех возрастов и времен, который иногда допускает бедных смертных в их пустой гордыне сбиваться с пути, дабы, поняв, хотя бы поздно, свои грехи, они познали себя. Мое тело было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени необыкновенно острое, но после моего шестидесятого года оно, против ожидания, настолько ослабло, что я был вынужден, хотя и с отвращением, прибегнуть к помощи очков. Тело мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недугов.
Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, чтобы не желал его, но из отвращения к трудам и заботам, его неразлучным спутникам. Не искал я богатством стяжать возможность роскошных трапез, но, питаясь скудной пищей и простыми яствами, жил веселее, чем все последователи Апиция с их изысканными обедами. Так называемые пирушки (а в сущности, попойки, враждебные скромности и добрым нравам) {11} всегда мне не нравились; тягостным и бесполезным казалось мне созывать для этой цели других, и не менее - самому принимать приглашения. Но вкушать трапезу вместе с друзьями было мне так приятно, что никакая вещь не могла доставить мне большего удовольствия, нежели их нечаянный приезд, и никогда без сотрапезника я не вкушал пищи с охотою. Более всего мне была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смирению, но и потому, что она стеснительна и враждебна покою. От всякого рода соблазнов я всегда держался вдалеке не только потому, что они вредны сами по себе и не согласны со скромностью, но и потому, что враждебны жизни размеренной и покойной.
В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотел бы иметь право сказать, что был вполне чужд плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы; одно скажу уверенно, что, хотя пыл молодости и темперамента увлекал меня к этой низости, в душе я всегда проклинал ее. Притом вскоре, приближаясь к сороковому году, когда еще было во мне и жара и сил довольно, я совершенно отрешился не только от мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нем, так, как если бы {12} никогда не глядел на женщину; и считаю это едва ли не величайшим моим счастием и благодарю Господа, который избавил меня, еще во цвете здоровья и сил, от столь презренного и всегда ненавистного мне рабства. Но перехожу к другим вещам. Я знал гордость только в других, но не в себе; как я ни был мал, ценил я себя всегда еще ниже. Мой гнев очень часто вредил мне самому, но никогда другим. Смело могу сказать - так как знаю, что говорю правду,- что, несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывал обиды и крепко помнил благодеяния. Я был в высшей степени жаден до благородной дружбы и лелеял ее с величайшей верностью. Но такова печальная участь стареющих, что им часто приходится оплакивать смерть своих друзей.
Благоволением князей и королей и дружбою знатных я был почтен в такой мере, которая даже возбуждала зависть. Однако от многих из их числа, очень любимых мною, я удалился; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избегал тех, чье даже одно имя казалось мне противным этой свободе. Величайшие венценосцы моего времени, соревнуясь друг с другом, любили и чтили меня, а почему - не знаю: сами не ведали; знаю только, что некоторые из них ценили мое внимание больше, чем я их, вследствие чего их {13} высокое положение доставляло мне только многие удобства, но ни малейшей докуки. Я был одарен умом скорее ровным, чем проницательным, способным на усвоение всякого благого и спасительного знания, но преимущественно склонным к нравственной философии и поэзии. К последней я с течением времени охладел, увлеченный священной наукою, в которой почувствовал теперь тайную сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзия осталась для меня только средством украшения.