B зеленых глазах Фрейдл вспыхнул огонек. Закинув рукою за спину свои черные косы, она тоже заговорила серьезным тоном:
– Хочешь знать, что я тут делаю? К тебе приехала, Стемпеню! Во время помолвки ты обещал не позже, чем через две недели написать письмо я назначить день свадьбы. Мы ждали-ждали, больше двух месяцев ждали, а от тебя ни слуху ни духу. Тогда мы пораскинули умом и решили отправиться в путь-дорогу- искать, как говорится, вчерашний день. Объездили чуть не весь свет, еле-еле с божьей помощью нам удалось...
– Скажи мне, Фрейдл, кто такие это "мы"? Я все слышу мы да мы: "мы ждали", "мы поехали"...
– Да мы обе. Я и моя мама.
– Твоя мама?- воскликнул окончателыно сраженный Стемпеню.-Твоя мамаша здесь? Что ей тут надо?
– Тише, Стемпеню, чего раскричался? А ты как думал? Девушка не может пуститься в дальний путь одна. Как по-твоему?
– Да, но причем тут я? Что общего у меня с твоей мамашей?
– Онa приходится тебе сватьей, Стемпеню, а немного пoгодя cтaнeт твoeй тeщeй.
– Ты, видно, и впрямь собираешься выйти за меня замуж?
– А ты как думал, Стемпеню? Шутки шутить?
– Глупости!
– Почему глупости?
– Очень просто: у меня и в мыслях нет жениться.
Фрейдл на минуту остановилось, посмотрела Стемпеню прямо в глаза, оглянулась кругом и тихо проговорила:
– Послушай, Стемпеню, не думай, что ты напал на какую-то размазню, которая позволит себя обвести. Я тебя насквозь вижу. Я знаю, что ты-шарлатан и любишь каждую неделю обзаводиться новой невестой. Но это не беда - все до поры до времени... По натуре ты человек добрый, сердце у тебя мягче воска, красавец ты, каких мало, играешь на скрипке великолепно и обеспечить жену всегда сможешь. Поэтому-то ты мне и нравишься, и поэтому я выйду за тебя замуж, и притом очень скоро. А что ты ерепенишься, то это все впустую, напрасный труд, Стемпеню, поверь. Наклонись ко мне, Стемпеню, я тебе кое-что шепну на ушко.
И смуглолицая Фрейдл шепнула ему что-то такое, отчего Стемпеню задрожал всем телом. Он остановился среди улицы как истукан и не мог произнести ни слова. Но тут весьма кстати подоспел рыжеволосый Мехча-барабанщик и сообщил Стемпеню, что местный богач приглашает его для переговоров по поводу свадьбы.
Стемпеню кивком головы попрощался с Фрейдл и с глубоким вздохом промолвил:
– Мы еще увидимся, Фрейдл.
– Еще бы! Конечно, увидимся, - ответила Фрейдл и, весьма довольная, рассталась с дорогим женихом.
Каждый, кто видел в этот день Стемпеню на свадьбе, удивлялся его бледности и рассеянности. Совсем не тот Стемпеню, краше в гроб кладут! Всю его веселость, весь задор как рукой сняло. Да, чуяло его сердце, что приходит конец его свободе, что не порхать ему больше по свету вольной пташкой. Тяжелое ярмо приходится надеть, да навсегда, на всю жизнь. Прощайте, светлые летние вечера, прощайте прогулки по полям и лесам с дочками музыкантов! Прощайте, длинные благоухающие косы, распущенные волосы, большие карие глаза! Прощай, серебристая луна!..
Стемпеню делал еще попытки отбояриться от брака, метался, как рыба в сетях, боролся из последних сил, пускался на всевозможные уловки. Но это помогло ему не больше, чем покойнику припарки. Фрейдл и ее мaмaшa стояли перед ним, как призраки, являющиеся во сне и возвещающие о приближении часа Страшного суда. Особенно повергала Стемпеню в трепeт мамаша невесты, его будущая теща. Ее черные губы были плотно сжаты, будто шнурком стянуты, лицо пылало; она каждую минуту готова была накинуться на Стемпеню, как дикая кошка, и выцарапать ему глаза. К счастью, дочка сдерживала ее порывы.
– Не трогай его, мама! Этим только испортишь дело. Знай поглядывай и молчи! Да следи за каждым его шагом, чтобы он не увильнул от нас. Будь спокойна, мама, все уладится. Стемпеню - мой! Да, он мой!
XVI
Cамсон на коленях у Далилы
Фрейдл шла напролом и добилась своего: обвенчалась "по закону Моисея и Израиля" со Стемпеню и сразу прибрала его к рукам. В этом деле верной помощницей Фрейдл была ее мамаша, едва дождавшаяся счастья стать тещей, и Стемпеню изведал муки ада. Молодая чета поселилась в Мазеповке, куда переехал на постоянное жительство и весь оркестр.
– Конец! Довольно скитаться, Стемпеню! Хватит странствовать по свету!-сказала Фрейдл мужу.
Он был весь в ее власти, она умела добиться от нeго чего угодно, и только добром.
Новая жизнь началась для Стемпеню, жизнь, ничуть не похожая на прежнюю. Сразу после свадьбы его холостяцкие замашки исчезли как дым. Очутившись в цепких лапах своей жены, именитый музыкант потерял весь прежний блеск, решительность и смелость. У себя в доме Стемпеню был совершенно безгласен.
– Ты, Стемпеню, знай свое: твое дело - музыканты да свадьбы. К чему тебе деньги, глупенький?
И Фрейдл забирала у мужа все до последней копейки.
Фрейдл отличалась необыкновенной жадностью к деньгам... Родившись в очень бедной семье, она никогда медного гроша в глаза не видала. Каждая ленточка, каждая гребенка доставалась ей ценою горьких слез. До пятнадцати лет она ходила босиком, нянчила младших братьев и сестер, получала часто затрещины и от матери и от отца, особенно когда тот бывал навеселе. Питались в доме родителей скудно. Платье на Фрейдл было под стать ее босым ногам. Лишь в праздник "пурим" ей удавалось заработать несколько копеек. Она разносила по домам местечка праздничные гостинцы. Заработаинце деньги Фрейдл, бывало, прятала глубоко за пазуху, чтобы мать не отняла. С этими грошами она не расставалась даже по ночам. А на пасху покупала себе цветную ленточку либо гребешок. Так жила Фрейдл до восемнадцати лет. Родители и не заметили, как она превратилась во взрослую девушку, высокую, красивую, здоровую, - хоть сейчас под венец!
Став невестой Стемпеню, Фрейдл и caмa еще не представляла себе, какое счастье ей привалило. Но мамаша представляла себе это довольно ясно и учила дочь уму-разуму. Она, дочка, должна твердо помнить, что ее жених - большой добытчик, но вместе с тем и шарлатан, деньги для него - трын-трава. Поэтому пусть она держит ухо востро. Без ведома и согласия жены он и шагу не должен ступить, точно так, как ее отец Шайка-скрипач.
Выйдя замуж, Фрейдл не забыла советов матери. Не спеша, обдуманно, внушала она Стемпеню представление о правах жены: у мужа не должно быть никаких секретов от жены, потому что "жена-не чужая, жена-не полюбовница"; жена и муж-одна плоть и кровь, он-что она, а она-что он. Одним словом, он должен знать, он должен постоянно чувствовать, что у него есть жена.
Когда Фрейдл стала самостоятельной хозяйкой и в руках ее зазвенели целковики (Стемпеню приносил их домой частенько), она необычайно пристрастилась к деньгам и набросилась на них, как голодный на пироги. Но деньги не пошли ей впрок. Ее вечно мучили сомнения: а что, если завтра этих целковиков не будет? Что, если муж, не приведи господи, вдруг перестанет зарабатывать? И она начала копить грош за грошем, потуже завязывая узелки.
– К чему ты так жадничаешь? - спросил как-то Стемпеню жену, заметив ее новые повадки.
– Много будешь знать, скоро состаришься. Тебя это не касается, Стемпеню,-с улыбкой ответила Фрейдл.
И по-прежнему скаредничала, сокращала свои покупки на базаре, в бакалейной, в мясной лавке, готовила скудный обед, часто недоедала и все копила копейку к копейке. Сколотив значительную сумму, Фрейдл мало-помалу начала давать деньги под заклад. Вначале это были случайные ссуды: попросит какая-нибудь соседка несколько рублей взаймы на короткий срок, Фрейдл ссужает ее,-отчего не пособить человеку в нужде? Но, заметив, что от этих "добрых услуг" капиталец ее растет, что с течением времени рубль превращается в два, она вошла во вкус и вскоре стала заправской ростовщицей, со всеми особенностями этой милой профессии, которой некоторые наши богатеи - пусть это останется между нами! - занимаются довольно охотно.
Удивительное дело! Откуда взялась у Фрейдл эта страсть к стяжательству? Ни у своего отца Шайки-музыканта, ни у других музыкантов она этому научиться не могла. У кого еще, как не у музыканта, деньги - что ветер: сегодня заведется целковый, а завтра ни гроша за душой. Еврейские музыканты, - особенно в те времена,-своего рода цыгане, своеобразное племя со своим особым жаргоном, нравами и обычаями. Они всегда жили беззаботно и весело, не задумываясь о том, что будет завтра. Они старались превратить жизнь в сплошной праздник: вечно пиликали на своих инструментах, острили, забавлялись, проказничали. Явившись домой, к жене и детям, музыкант все так же зубоскалил, хлебал свои клецки с фасолью (порой и тех не было) и, не унывая, полуголодный укладывался спать. А утром он занимал у кого-нибудь несколько грошей или же закладывал последнюю подушку... На первые заработанные деньги выкупал заклад, и опять все повторялось сначала.
Дочери музыкантов тоже были веселые создания, вольные, как птицы. Их жизнь, как и волосы, не была скрыта от человеческих взоров. Одним словом, музыканты жили как бы в раю, который обладал всеми достоинствами и недостатками рая... А в раю кому взбредет на ум задумываться о будущем?
Отец Фрейдл, разумеется, тоже не принадлежал к печальникам. Шайка-скрипач был бедняк, каких мало, но веселый, жизнерадостный бедняк. Заработав копейку, он ее спускал, как говорится, одним духом. Мать Фрейдл тоже любила пожить, то есть хорошо поесть. На теле иной раз рубахи не было, но, покуда оставалась в доме последняя подушка, ели сытно. "Лучше пекарю, чем лекарю", "Нет лучшей доли, чем поесть вволю, на то нам и жизнь дана",-так говаривала мать Фрейдл. Даже среди жен музыкантов она слыла расточительной.
Откуда же у Фрейдл взялось скопидомство? Кто знает? Быть может, источником ее жадности была именно нужда, которую она терпела в родительском доме. А возможно, что природа наделила ее этой чертой: чья-то скаредная душа по ошибке вселилась в дочь музыканта.
Как бы то ли было, лицо у Фрейдл искажалось гримасой, передергивалось и покрывалось потом, как только речь заходила о деньгах.
Жены музыкантов завидовали Фрейдл.
– Эко ей счастье привалило!-говорили они в один голос.
В одном только Фрейдл не повезло - детей не было. Как знать? Быть может, оттого-то она всей душой и предалась страсти к деньгам, что радость материнства была ей недоступна? Бездетные женщины вообще большей частью бывают злы. Им не хватает той теплоты и мягкости, которые свойственны матерям. Такие женщины чаще всего любят только себя. Вот этой особенностью отличалась и Фрейдл.
Было бы, впрочем, ошибкой утверждать, что Фрейдл не любила мужа. Почему ей не любить его? Красавец писаный, музыкант на редкость, к тому же (это, пожалуй, важнее всего) прекрасно зарабатывает.
– Моему Стемпеню, - хвастала Фрейдл перед соседками,-стоит раз провести смычком-и вот тебе целковый, два раза-два целковых, три раза-три целковых! Понимаете?
В своем отношении к деньгам Стемпеню был полной противоположностью жене: деньги для него ничего не значили. Вот он, потрудившись со своим оркестром, напихал полные карманы, а вот-все деньги на ветер, и снова ни гроша за душой. Были у него деньги -он раздавал их направо и налево, не было денег - он брал взаймы у других. Стемпеню как подлинного артиста занимала только музыка. Сочинить новую музыкальную пьесу, разучить с оркестром какую-нибудь оперную увертюру, сыграть на свадьбе так, чтобы слушатели замерли от восторга,-вот это было его делом.
Больше всего на свете знаменитый музыкант любил себя и свою скрипку. Собой он был занят неизменно: вечно прихорашивался, завивал волосы, одевался щегольски, словом, "корчил из себя холостяка", как иронически выражалась Фрейдл.
Когда Стемпеню был занят собой, он даже про скрипку забывал. Но стоило ему взять ее в руки, он забывал и себя и весь мир. Всякий раз, когда им овладевала тоска, он запирался у себя в комнате и несколько часов подряд играл то, что изобретала его фантазия. Вот полились скорбные звуки, тихо плачет скрипка, и вдруг - скорбь сменяется гневом, который все нарастает, пока снова стон не вырывается из глубины души. Гаснет пламя, смиряется гнев, и текут без конца нежные мелодии, сладостные напевы, все печальнее и печальнее. Но вот сквозь них прорывается радость...
Правда, это бывало не часто. Не всегда Стемпеню брался за скрипку. Но если уж он начинал играть, оторвать его было невозможно. Воображение художника разыгрывалось, било, как из свежего источника.
Люди с живой душой заслушивались этой свободной музыкой, которая и в ноты не укладывается. В звуках скрипки слышался им стон измученной души, мольба о милости, о сострадании, молитва, которую там, в небесах, должны услышать, не мoгyт не услышать... Рассказывают, что у Ружинского цадика был собственный оркестр, игравший всякий раз, когда цадик пел хвалу предвечному. Это, несомненно, возвышенная мысль, которая могла прийти в голову лишь человеку с глубоко поэтической душой.
– Толстуха Кейля - чтоб ей ни дна ни покрышки! - уплатила мне проценты только за прошлую неделю. А за эту неделю, говорит, после субботы внесет...
Такого рода сообщениями встречала Фрейдл музыканта, когда он выходил из своей комнаты после трехчасовой импровизации. Щеки его еще пылали, черные глаза горели тем огоньком, которым Стемпеню привлекал к себе сердца людей. Но при встрече с зелеными глазками Фрейдл огонек этот мгновенно гас.
Когда Стемпеню возвращался со свадьбы, Фрейдл встречала его с улыбкой, ласкалась к нему, как кошечка.
– К чему тебе деньги, Стемпеню? - говаривала она, вытряхивая его карманы. - На что тебе деньги? Тебе разве не хватает чего-нибудь? Слава богу, у тебя есть все, что нужно. Ты не голодаешь - не приведи господь!-и голышом не ходишь. А если тебе нужно несколько копеек на расходы, разве я не даю тебе? Отдай лучше деньги мне, душа моя! Поверь, в моих руках они-как за семью замками. Ну, давай же, давай!
А Стемпеню стоит перед женой, как провинившийся школьник, и безропотно подчиняется ей. Он весь в руках этой смуглолицей женщины...
Стемпеню, что с тобой? Словно могучий Самсон на коленях у Далилы, ты даешь сесть себе на голову такому ничтожеству, как Фрейдл, позволяешь водить себя за нос-какой стыд, Стемпеню, какой позор!..
ХVII
Еще не все кончено...
Жаль Стемпеню!..
Но положение нашего героя не так уж безысходно, как вам кажется, и особенно жалеть его не приходится. Если у себя дома Стемпеню был ничем, тряпкой, то он создал свой собственный мирок, совершенно недоступный бдительному оку Фрейдл. Там, в своем мирке, Стемпеню был сам себе властелин, и, как мы увидим, был даже счастлив.
Половина дня у него уходила на "репетиции", что означало не только разучивание с оркестром новых номеров, но и веселое времяпрепровождение в товарищеском кругу. Всегда было, над чем посмеяться. Бадхн сыпал остротами, чаще всего по адресу Мехчи-барабанщика, на котором он любил изощрять свое остроумие. Музыканты же всегда имели про запас какое-нибудь любопытное происшествие. Не бывает же свадьбы без приключений: тут жених заартачился, и хоть убей, не хочет идти к венцу, пока ему не выплатят все обещанное приданое чистоганом; дескать, вынь да положь! Там невеста пред венцом слишком много плакала и в конце концов упала в обморок, так что ее насилу привели в чувство (бадхн отпускает по ее адресу скабрезную шутку). А на одной свадьбе случилась история почище: после ужина, когда начались танцы... Громкий хохот, подобный пушечному выстрелу, покрывает слова рассказчика.
– Что у вас там за смех? Ишь, разгоготались! - кричит Фрейдл из своей комнаты.
– Не твое дело! Тысячу раз просил тебя: не вмешивайся в наши дела!-с достоинством отвечает Стемпеню.
И ему кажется в эту минуту, что он и впрямь полновластный хозяин в своем доме, подлинный повелитель.
Время, свободное от репетиций, Стемпеню посвящал туалету: чистил платье, наводил зеркальный блеск на сапоги, завивал свои черные кудри, разглаживал белую крахмальную манишку. Затем, взяв в руки тросточку с набалдашником из слоновой кости, надвинув на брови черный картуз с блестящим козырьком и задрав голову так, чтобы кудри разметались по плечам, он отправлялся на прогулку по местечку. Там у него свой круг знакомых, с которыми ему приятно повстречаться. Проходя мимо лавок, он здоровается с молодыми женщинами-торговками. Те краснеют, вспоминая, что не так давно они были девушками и водили знакомство со Стемпеню... Хорошая была пора! А теперь? Теперь не до того!
Впрочем, среди молодых женщин, а еще чаще среди девушек, и теперь находились охотницы постоять со Стемпеню у двери лавчонки, побалагурить о том о сем, посмеяться...
Не всегда такие встречи сходили гладко: увидит любопытная соседка и тотчас расскажет другой, другая - третьей, и пойдет и пойдет... Попадешь на язычок кумушкам, не обрадуешься...
– Скажи мне, Стемпеню, что это опять за толки и пересуды на твой счет? Новую кашу заварил? - допытывалась Фрейдл.
– Какую кашу? В чем дело?
– Еще спрашивает! Известно какую! Никому спуску не даешь. Во всем местечке только и разговоров, что о вас.
– Понять не могу, чего ты от меня хочешь, Фрейдл?
– Чего я хочу? Хочу, чтобы ты бросил свои старые замашки. Давно пора! Где только ни есть в местечке девушка или молодуха, - он обязательно должен водить с ней знакомство и битых три часа разговаривать с ней - не оторвешь!
– А ты, верно, намекаешь на то, что я разговаривал с Эстер, дочерью Авром-Якова?
– Ну, допустим, что с Эстер. Что же она, святая?
– Но ведь мы же о деле толковали.
– О деле!.. Знаем мы тебя, Стемпеню, с твоими делами!
– В том-то и дело, что ничего ты не знаешь. Авром-Якову захотелось отпраздновать свадьбу своей дочери в Егупце, - приходит же человеку в голову этакая блажь! Ну, само собою, когда я увидал Эстер, я сейчас же завел с ней разговор об этом: жаль ведь выпустить из рук такую свадьбу, как по-твоему?
– Вот рехнувшийся дьячок! С чего это ему вздумалось устраивать свадьбу в Егупце? - взволновалась Фрейдл.
В ее зеленых глазках загорелся тот огонек, который всегда загорался в них, когда она чуяла запах денег.
– Что с него возьмешь, когда у него не все дома!-отвечает Стемпеню и, как водится, выходит сухим из воды.
Вот таким образом ему удавалось замять одну историю, и другую историю, и все истории вместе взятые. Стемпеню никогда не терялся; он знал, чем взять Фрейдл.