— Следственно, ее возможно восстановить.
— Верно.
— В «Журнале джентльмена» я прочел любопытное сообщение о попытке оживить доктора Додда, — сказал я.
— Насколько я помню, сэр, сообщение это было неточным. В теплую ванну мы его не клали. Это не произвело бы большого эффекта.
— Но ведь мистер Хантер пытался вернуть его к жизни другими способами, не так ли?
— После того как его сняли с виселицы, тело доставили в дом мистера Хантера на Лестер-сквер, пустивши лошадей во весь опор. Мы растерли тело, чтобы восстановить его естественное тепло, а мистер Хантер тем временем попытался раздуть легкие с помощью мехов. Однако покойник слишком долго провисел в Тайберне. Затем, сэр, он испробовал вашу методу. Он пропустил по телу череду резких ударов, происходивших из лейденской банки. Увы, Додд был совершенно недвижим.
— Полагаю, мистер Армитедж, электрическая мощность была слишком низка. Банка никого не способна вызвать обратно к жизни. Тут необходима огромная сила.
— Есть ли такая сила у вас, сэр?
Я насторожился.
— В один прекрасный день я надеюсь ее достигнуть.
— А! Мечты. Мистер Хантер часто говорил, что экспериментатор, у которого нет мечты, и не экспериментатор вовсе.
— Он так и не прекращал своих экспериментов?
— Не прекращал. Ему случалось брать зуб у здорового ребенка и пересаживать в десну человека, которому тот был надобен. Зуб он привязывал водорослями.
— Это, несомненно, операция замечательная.
— О, что ему это, сэр! Он умел пересадить семенник петуха на живот курицы, и тот начинал расти.
— Говорят, — сказал я, — будто в его анатомическом театре всегда полно было наблюдателей.
— Целые толпы, сэр. Студенты к нему так и тянулись. Вскрыть субъекта было для него дело секундное.
— Зрелище, должно быть, весьма удовлетворительное.
— Наблюдать это, сэр, было подлинное удовольствие. С ножом он обращался прекрасно.
— Откройте мне один секрет, мистер Армитедж. Сколько субъектов он…
— Поставляли их регулярно. — Выпивши еще стакан портвейна, он взглянул на сына.
— Ему, отец, вы можете рассказать.
— В Лондоне, сэр, всегда умирает больше народа, чем рождается. Это достоверно. Всем не хватает места. Церковные погосты, того и гляди, лопнут.
— И все-таки он, должно быть, нашел источник.
— Скажу вам строго конфиденциально, сэр. Мистер Хантер был ординатором в больнице Святого Георгия. Не принесешь ли ты нам еще бутылку, Селвин? У него были ключи к тамошней мертвецкой. Довольно ли вам этих слов?
— Но он, верно, расчленил тысячи. Не все же они поступали из одного и того же места?
— Вы совершенно правы, сэр. Не все.
Я терпеливо ждал, пока Селвин Армитедж, вошедши в комнату с новой бутылкой, нальет вина в отцовский стакан. От предложенного я отказался.
— Слыхали вы о мешочных дел мастерах?
— Полагаю, нет.
— Воскресители. Работники Судного дня.
Я, разумеется, прекрасно знал, о чем он говорит, но притворился непонимающим, чтобы услышать дальнейшие секреты.
— Это люди, которые грабят могилы умерших. Или вламываются в склеп, чтобы оттуда стянуть свою жертву. Дело это не для белоручек, мистер Франкенштейн.
— Но ведь оно необходимо, сэр. Я в этом не сомневаюсь.
— Как еще возможно нам двигаться вперед? Разве смог бы мистер Хантер завершить свою работу над семенным канатиком?
— Не думаю.
— Стоили они очень дорого. — Осушивши стакан, он протянул его сыну. — Гинея за тело, а то и больше. Ребенок шел по цене за дюйм росту. Сделай одолжение, Селвин. Как бы то ни было, лучшие из них в своем деле были знатоки. Субъекта следовало доставить после того, как миновала стадия rigor mortis [16], но до наступления общего разложения. К тому же им приходилось избегать внимания толпы.
— Толпа в то время была хуже, — произнес Селвин.
— Их бы убили на месте, мистер Франкенштейн. На части разорвали бы. Толпа воскресителей ненавидела.
— Вы говорите о них в прошедшем времени, сэр. Но ведь они наверняка продолжают свое дело? Спрос, должно быть, велик, как всегда.
— Не сомневаюсь. Медицинские школы выросли до размеров неимоверных.
— Вы полагаете, они наведываются в те же места?
— На кладбища? Разумеется. В Уайтчепеле есть погост для нищих…
— Нет, я говорю о местах, где они обделывают свои дела. Где встречаются с работодателями. Где получают плату.
— Плату, сэр, они получают с черного хода. Таковой имеется в каждой больнице.
— Но ведь друг с дружкой они встречаются?
— Встречаются, чтобы выпить. Выпивка — вот и вся их жизнь. Трезвым такая работа не по плечу. Уж я, сэр, их повидал — сидят, бывало, в таверне с сумерек до зари.
— Что это за таверна?
— Изо всех самая знаменитая, мистер Франкенштейн. — Медленно осушивши целый стакан, он протянул его, чтобы ему налили еще. — Находится она в Смитфилде. Аккурат напротив Святого Варфоломея. Вот уж где мясной рынок, каких не сыскать.
Глава 9
Найти таверну в Смитфилде оказалось делом несложным. Я покинул Джермин-стрит с наступлением сумерек, и вскоре после этого возница высадил меня на Сноу-хилле. Подошедши к церкви Святого Варфоломея как раз в тот момент, когда часы на ней пробили семь, я увидел по левую руку от себя паб с вывеской «Военная фортуна». Там изображена была палуба фрегата с офицером, умирающим на руках у товарищей. Таверну было и слышно — звуки песен, смеха и громких голосов эхом отдавались от стен больницы. Собравшись с духом и убедившись, что кошелек с гинеями надежно скрыт у меня под рубашкой, я вошел в заведение.
Запах был очень силен. Помимо моей воли он связывался у меня с мертвечиной, хоть я и понимал, что идет он от живых. В воздухе была скверна немытой плоти, смешанная с миазмами отхожего места и запахом крепкой выпивки. По роду своей работы я, разумеется, привык к зловониям и вовсе никакого неприятного ощущения не испытал. Направившись к деревянной стойке, я спросил стакан портеру. Расположиться я решил так, чтобы заметить меня мог любой; желания быть принятым за правительственного шпиона у меня не было, потому в угол я не удалился. Я остался у стойки и отпустил громкое замечание о погоде, с тем чтобы окружающие услыхали мой выговор. Но они не проявили особого интереса, ибо в большинстве своем успели дойти до последней стадии опьянения, и через некоторое время я в состоянии был оглядываться вокруг, не привлекая к себе внимания. Были тут такие, что выпивали в одиночку, склонившись над своими бутылями и кружками; я заметил, что один помочился прямо на пол из грубых сосновых досок, не вызвав никаких замечаний. У нас в женевских тавернах в углах стоят горшки. Взор мой привлекла компания мужчин, сидевших в одной из ниш; все они курили длинные, тонкие трубки, которые, как я полагал, уже вышли из употребления. Они были молчаливы и задумчивы до крайности. На миг мне пришло в голову, что это те самые воскресители, которых я ищу. Позже я выяснил, что это золотари, чьим делом было подбирать собачьи, лошадиные и человеческие экскременты с городских дорог.
Затем с улицы вошел грубоватый с виду малый и, приблизившись к стойке, громким голосом спросил кувшин бренди с зельтерской. Я заметил, что хозяин трактира, подавая ему питье, обратился к нему как к знакомому; впрочем, малый не обратил на это никакого внимания и, швырнув на прилавок пару монет, направился в угол. Там было окно, выходившее на мощеный участок перед больницей, и он, казалось, не сводил глаз с ворот, освещенных одним-единственным масляным фонарем. Он высматривал кого-то — или что-то — с большим вниманием; однако мне с моего места у стойки ничего не было видно. Спустя пару минут к нему подсели двое других — от них сильно несло выпивкой и прочими, менее приятными вещами. У стойки рядом со мной оказался еще один человек со стаканом джина в руке. Неотрывно глядя перед собой, он сказал мне:
— К этим псам в руки лучше не попадаться — ни живым, ни мертвым.
— Откуда мне знать, кто они такие и чем занимаются, — ответил я.
— И не надобно вам этого знать. — Он все так же неотрывно смотрел перед собой. — Держитесь от них подальше. А то, не ровен час, вон там окажетесь. — Он кивнул в сторону больницы.
Хозяин сердито взглянул на него:
— Не слишком ли ты, Джош, разболтался?
— Говорю как есть — кто ж этого не знает. Молодой человек нездешний, не грех его и предупредить.
Чтобы успокоиться, я допил портер и велел налить мне еще. Затем я подошел к столу, где сидела эта троица, и положил перед ними три серебряные гинеи. Они взглянули на монеты, а затем подняли глаза на меня.
— Вольно тебе выгодой швыряться, — сказал один из них.
— По одной на каждого.
— Ну? — Он взял гинею и попробовал ее на зуб. — Чего пожаловал?
— Мне нужна одна вещь.
— С ними вон поговори. — Он указал на группу людей со старомодными трубками. — Это они дерьмо собирают.
— А ты, похоже, заморская птица, — сказал другой. — Французишка, поди?
— Нет, сэр. Я из Женевы.
— Все одно.
Впрочем, он, похоже, польщен был тем, что я обратился к нему «сэр», и я воспользовался моментом:
— Я, джентльмены, студент медицины.
Они громко засмеялись — слишком громко, подумалось мне, однако никто из присутствующих в таверне даже не взглянул в их сторону.
— Позвольте предложить вам еще кувшин.
Они кивнули, а когда я возвратился от стойки, монет на столе уже не было. Наживка была проглочена.
Звали их, как я выяснил впоследствии, Миллер, Бутройд и Лейн. Злодеев, подобных этой троице, прежде мне встречать не доводилось. Растленные и порочные в высшей степени, они, однако ж, были знатоками своего дела — в этом я не сомневался. Я разъяснил им, что, будучи студентом-анатомом, желаю иметь постоянный запас новых тел. Поскольку я иностранец, сказал я, возможности работать в школах при больницах у меня нет.
— Как ты нас отыскал? — спросил меня Лейн.
— Тебя по запаху вынюхал, — ответил Бутройд.
— Я буду вам платить вдвое больше любой больницы.
— А с мелочью как?
— Виноват?
— Дитятей тебе надобно?
— Нет. Детей не нужно. Я использую только взрослых. Только мужчин. Такова природа моей работы. Притом образцы должны быть хорошие. Никаких наростов. Никаких уродств. Доставите — плачу.
— Красивых ему подавай — небось ебать их будет, — сказал Миллер.
Бутройд взглядом заставил его замолчать.
— Много же тебе надобно.
— Я и плачу много.
— А вопросов задавать не станешь?
— И ответов не потребую. Привезете материал, получите деньги.
Я рассказал им, как меня найти; оказалось, они привыкли работать на лодке, ибо постоянно имели дело с громилами-заключенными вблизи устья — там им случалось взять три-четыре предмета одним разом. Мне они сказали, что тела им приходится тащить по реке, чтобы очистить их от грязи, приставшей к ним в трюмах кораблей. Итак, я подробно описал местоположение своей мастерской и небольшого причала перед ней; окрестности им были хорошо знакомы. Я пообещал, что буду ждать их в пятницу вечером, положив им две ночи на работу. Каждый из них поплевал себе на руку, прежде чем пожать мою — привычка, которой я не сумел в полной мере оценить.
Дома меня поджидал Фред.
— Запах в комнате странный, — сказал он, как только я вошел.
— Запах?
— Выпивка, табак, еще что-то да еще что-то, и все перемешано.
— Я был в таверне. — Снявши плащ и сюртук, я положил их на стул в прихожей.
— Мистер Франкенштейн в таверне. А дальше-то что ж?
— Мистер Франкенштейн в постели.
— От таверн меня еще в детстве предостерегали. Слишком низкая там публика. Вас хоть не ограбили, сэр?
— Нет, Фред, меня не ограбили. Меня надули. Портер по три пенса за пинту. Но ограбить не ограбили.
— Портер моего отца и доконал. Что его прикончило, так это не осел. Выпивка это. Бывало, как проедет мусорная повозка, так после трезвым его уж не видали.
— При чем тут мусорная повозка?
— Они с мусорщиком выпивали. Уж тот был пьянчуга так пьянчуга. Сроду не знал, по какой стороне улицы едет.
— Я, Фред, пришел к выводу, что все лондонцы пьют.
— Да, сэр, повеселиться они мастера. — Он вздохнул. — Любят они, чтоб чаша с краями полнилась.
— А ты поэт.
Он рассмеялся и вышел было из комнаты, но тут же повернулся и очень проворно шлепнул себя.
— Чуть не забыл, сэр. Вам письмо. Каретой с севера привезли, так я уж дал посыльному шестипенсовик.
— Он же не всю дорогу сам его нес. Ну да ладно. Принеси его мне, будь любезен.
Он удалился в прихожую и возвратился с конвертом, который, как я увидел, проштампован был чиновником в Ланкастере. Письмо было от Дэниела Уэстбрука. Я надеялся, что оно от Биши: хоть меня и рассердил его поступок, он по-прежнему часто занимал мои мысли. Однако по неуклюжему почерку, каким выведен был адрес, я понял, что письмо не от Биши. На послании сверху было надписано «Каштановый коттедж, Кезуик».
Милый мой Франкенштейн!
Простите, что не писал ранее — мне пришлось заниматься одним деловым вопросом. Ни мистер Шелли (или же, правильнее выразиться, мой зять), ни Гарриет в таких вещах ничего не смыслят, поэтому вести переговоры по части арендования для них коттеджа вынужден был я. Сдает его фермер из Камберлэнда, до того ушлый, что куда до него лондонскому биржевому маклеру. Настоял на том, чтобы пересчитать цветы в саду — на случай, если мы выдернем хоть один! Гарриет выглядит очень счастливой, сияет радостью всякий раз, что мы выходим на прогулку к озеру или в горы… Семейная жизнь ей явно по душе, она ухаживает за мужем деликатнейшим и внимательнейшим образом: следит, чтоб он всегда был опрятен и чист с виду (порой, должен признать, к его недовольству) да пытается торговаться с деревенскими жителями, покупая необходимые вещи. Мистер Шелли часть дня проводит, запершись в спальне наверху, где он, по словам Гарриет, сочиняет; порой я слышу, как он декламирует стихи — думается, свои собственные. После он отправляется подолгу бродить по здешним местам, предпочитая делать это в одиночестве. Я уверен в том, что он любит Гарриет и печется о ней, однако привычки аристократов мне внове! Вечерами мы сидим вместе, и он читает нам из книги, увлекшей его за последнее время. Изучает он трактат мистера Годвина [17]о причинной обусловленности и вчера вечером процитировал нам утверждение философа о том, что в жизни всякого существа присутствует цепь событий, которые начались в давние времена, предшествовавшие его рождению, и продолжают идти упорядоченной чередой в течение всего времени его существования. Называется это детерминизм — умное слово, придуманное для сложного понятия. Я наверняка сделал ошибку в его написании. Вследствие чего, согласно мистеру Годвину, единственные возможные для нас действия — те, что мы совершаем. На мой взгляд, в этом слишком много фатализма, но мистер Шелли полагает, что это так. Гарриет с ним согласна.
На прошлой неделе мы посетили мистера Саути, у которого в этих краях великолепный дом, известный под названием Грета-холл. Вы наверняка слышали о мистере Саути благодаря его сотрудничеству с «Осведомителем». Был там, по чистой случайности, и один из поэтов Озерной школы, которого мистер Шелли боготворит. Имя мистера Вордсворта известно было даже мне — который, как Вы знаете, невеликий знаток поэзии, — и все мы выказывали ему подобающие благоговение и почитание. Полагаю, он наслаждался возможностью общаться со своим юным поклонником. Мистер Шелли продекламировал кое-что из собственных стихов, и мистер Вордсворт нашел их, как он изволил выразиться, «весьма приемлемыми». Они говорили на тему поэзии и морали, а мы с Гарриет, очарованные, слушали. Вот уж не думал, что столько гениальных мыслей может уместиться в одной комнате! Мистер Вордсворт не сошелся во мнениях с мистером Шелли — он выразил несогласие, когда тот увлекся темой королей и угнетения, на каковую с немалой охотой поговорил бы и я, однако старший собеседник продолжал стоять на своем. Он, полагаю, родом из этих мест, хоть с виду куда более утончен, нежели все остальные из встреченных мною здесь. Выговор его отнюдь не груб. У него длинный, покатый нос, а в губах наблюдается деликатная твердость; глаза его поразительно ясны; по отношению же к Гарриет и миссис Саути он проявлял манеры необычайно учтивые.
Думаю, пылкость мистера Шелли произвела впечатление и на самого мистера Вордсворта, который в его воодушевлении уловил нечто вроде отражения собственного «я» в юности. Он признался нам, что с годами оказался погребен, как он изволил выразиться, под «горой забот», однако в молодости его посещали мечты и видения. «Желаю вам удачи, — сказал он мистеру Шелли, уходя. — Стремления юного честолюбия не оставили меня равнодушным».
Так окончилась наша встреча с поэтом Озерной школы. Многое еще надобно Вам рассказать, но лучше отложить это до возвращения в Лондон. Гарриет шлет Вам приветы. Мистер Шелли только что прокричал сверху: он спрашивает, помните ли вы древних друидов с Поланд-стрит. Признаюсь, я не имею ни малейшего представления, о чем он. На этом должен поставить точку, иначе конца моим писаниям не будет.