Бабаня… Миша… Малая сеструшка Вера… Сегодня их вспомнила за столом, за разговором. Но это – лишь капля из долгого века, в котором еще и война была, снова голод и холод, и снова боль.
– Мы проживем. Лишь бы не война. И нехай нас не трогают. У нас своя жизнь.
Она говорила, городской внук слушал ее, но и другое из ума не выходило.
Хутор Скиты… Это было так неожиданно, больно. Будто бы стало все забываться: заточение, страх, словно уходило глубже и глубже, почти не чуялось. И вдруг объявилось. Явственно, словно рядом, из темного угла, кто-то шептал: "Есть у меня мама… Съезди на хутор Скиты. Скажи ей. Пусть думает, что я – живой. Хутор Скиты, на Дону, там ее все укажут. Дом ей построил… Пусть живет долго".
Темнота ночная под низкой крышею похожа была на тьму заточенья.
Хорошо, что бабушка рядом сидела. Она говорила и говорила, словно баюкала, и отступал страх. Невеликие оконца кухни светлели. Рядом, через проход, тихо спал мальчик, иногда совсем по-взрослому всхрапывая. Сразу вспоминались его улыбка, доверчивые глаза, нежное горячее тельце. Вспоминал дневное – и невольно улыбался. А ведь хотелось плакать.
Илья забылся перед рассветом, а когда проснулся, уже было светло и пахло жареными пирожками. Открыв глаза, он лежал, вспоминая ночную беседу с бабушкой: что там было и что пригрезилось.
Заиграл телефон-мобильник, звонила мать.
– Прости, что рано. Разбудила? Тимофей сообщил, что их самолет будет у нас к вечеру. Ждут тебя. Ангелина тоже звонила, ждет. Что им сказать?
– Еду. Полечу, – ответил Илья без раздумий.
– У тебя все в порядке? – что-то почуяв, спросила мать.
– Все в порядке. До встречи. Целую.
Одно к одному лепилось, чтобы уехать быстрее, потому что теперь – это уж точно! – долгие проводы не нужны.
– Звонила мать, – сообщил он бабушке. – Мой самолет прибывает сегодня. Надо ехать.
– Что ж, в добрый путь, – ответила бабушка. – Завтракайте. Пирожки готовы, и чайник вскипел.
Илья умылся, сказал про отъезд шоферу и, прежде чем за стол сесть, пошел через огород, вниз, на леваду, к отцовской могиле. Он постоял возле нее недолго и, невольно повторяя вчерашний бабушкин обряд, нагнулся и убрал с могильного холмика какую-то былку. Наверное, так просила душа.
Отзавтракали быстро. С бабушкой Настей прощание было холодным ли, сдержанным.
– Прости Христа ради, – сказала старая женщина. – Береги тебя Бог.
В это время из кухни, через порог, осторожно перелез маленький
Андрюша. В короткой ночной рубашонке, босой, спросонья щурясь, он огляделся и, завидев родных людей, затопотил к ним вперевалочку.
Илья принял племянника на руки. Глаза мальчика лучились бесхитростной детской радостью, как и вчера. Детской радостью и любовью.
Сердце Ильи дрогнуло и словно попросило: "Останься". Но, шумно выдохнув и передав бабушке мальчика, он быстро и не оглядываясь пошел со двора. Машина, его ожидавшая, сразу тронулась и, набирая скорость, оставила далеко позади подворье, два старых высоких тополя и старую женщину с мальчиком на руках.
Глава VII
У АНГЕЛИНЫ
Это была просторная сосновая роща – осколок когда-то дремучего бора, теперь изреженного, рассеченного новыми поместьями, дачами на высоком берегу Волги. Там и здесь на свежих вырубках, словно грибы, поднимались один за другим не просто дома, но просторные особняки да виллы, терема да палаты красного кирпича, с отделкой камнем да мрамором, под яркими крышами.
Но сосновая роща на песчаном угоре стояла нетронутой судьбой, а потом охраной сбереженная от порубок, мусорных куч, кострищ и прочих печалей. Вековые могучие сосны высоко к небу вздымали свои густые кроны, а внизу было светло и просторно, словно в громадном храме.
Далеко вверху – зеленая хвоя и синее небо в прогалах ветвей; далеко вверху – легкий ветер и ропот вершин. А здесь, внизу, – колоннада могучих, отливающих медью и чернью стволов, шершавых, теплых, с янтарными каплями и белыми сухими натеками пахучей смолы. В подножьях, по земле, устланной хвойными иглами с россыпью сухих шишек, там и здесь – стайки папоротника с ажурным резным листом да темная зелень ландышей, которые давно отцвели; невеликие земляничники – на свету, на обочинах дороги и в молодом лиственном редколесье, среди рябин да осинок, земляничники с последними красными ягодами, уже потемневшими, но пахучими, сладкими; а еще – просторные разливы черники, их сочная, словно лакированная, зелень листвы, черные, с сизым налетом гроздья плодов.
Еще вчера был родной город, теснины улиц, людская да машинная толчея, квартирные стены, чуть ранее – больничная палата и больничный же невеликий сквер и, конечно же, незабытое страшное заточение.
Всего лишь недолгий ночной перелет, крепкий сон, пробуждение – и вот она, эта сосновая роща, словно сказка.
Бродить и бродить меж могучих стволов под светлой сенью.
Остановиться, озирая окрестный мир: над головою зеленый и синий высокий кров, рядом – стволы и стволы, красно-бурые, отливающие медью; можно их трогать, разглядывать морщинистое корье, прозрачные пленки чешуи и, приблизив лицо, чуять смолистое дыхание. Поглядеть на милую птицу пищуху, которая кормится, ловко взбираясь по стволу.
Послушать работягу дятла и попробовать отыскать его где-то среди ветвей. Задержаться у высокого холмистого муравейника, безмолвного, но кипящего жизнью. Присесть, разглядывая таинственное чужое жилье и житье, что-то вспомнить, читанное, полузабытое о муравьях – работниках, стражниках, воинах, о муравьиной матке, которая где-то в глуби, во тьме. Нет, нет…
О тьме думать не надо. Прошедший тьму так радуется белому свету.
Лучше снова идти и выбраться на опушку, залитую солнцем. Из светлых зеленых, но сумерек лишь шаг шагнешь – и остановишься в изумленье.
Здесь мир иной: вовсе огромный, до самого поднебесья. Громады белых утренних облаков плывут и плывут. А под ногами стелется белый песок дорожки и песчаный угор с фиолетовыми куртинами ползучего чабра, розетками сочного молодила, белыми кашками, сиреневыми колокольцами, медовым осотом, пахучей цветущей таволгой у прибрежных кустов.
Солнечный утренний свет. Легкий вовсе не ветер, но вей опахнет – и стихнет, а потом снова накроет теплой волной.
Мир огромный, сияющий, словно хрустальный. Неволею сладко обмирало сердце.
Илья остановился на опушке и замер. Он не мог, не хотел двинуться, боясь утерять эту радость внезапного озаренья.
Как хорошо было неторопливо идти под солнцем по белой тропинке; идти и остановиться перед малым селеньем полосатых черно-желтых земляных пчел. Поглядеть на них, укорить с улыбкой: "Устроились… На дороге.
Места другого нет…"
Солнечная, зеленая просторная поляна, а потом снова – лес.
Далекий голос Ангелины звал его, но уходить не хотелось. Просила душа быть и быть здесь, переплывая из зеленой, пахнущей хвоей тени в солнечный мир опушки. Туда и обратно; вновь и вновь.
Но голос Ангелины звал и звал и становился тревожным.
– Илю-уша-а! Илю-у-уша! Где ты-ы?
– Иду-у-у!! – наконец ответил Илья, поворачивая к дому.
Встревоженная Ангелина встретила его возле садовой калитки. Большая, белотелая, в просторном утреннем платье ли, капоте, она выплыла навстречу племяннику, и тот разом утонул в ее горячих объятьях, шуршащих волнах материи.
Старшая сестра матери – тетушка Ангелина – всегда была женщиной рослой и пышной. Не толстой, но крупной: ухоженное белое лицо, полные руки, плечи, грудь – все большое, мягкое, но вовсе не рыхлое.
Очень добрая.
– Ищем тебя, ищем… – мягко корила она племенника. – Зовем, зовем… А тебя нигде нет.
– Такая славная роща… – оправдывался Илья, выпутываясь из тетушкиных одежд.
– А здесь тебе разве не нравится? – обиженно спросила Ангелина, открывая садовые ворота. – Мои газоны, мои цветы, мои розы…
За глухой садовой калиткой и высоким кирпичным забором открывалось просторное поместье, террасами, а потом пологим склоном уходящее к близкой воде, к Волге.
На свежей утренней зелени на английский манер стриженного газона светили переливчатой радугой ухоженные цветники: розарии, лилейники, альпийские горки.
– Красота… – шепотом сказал Илья. – Просто рай.
И вновь утонул в тетушкиных объятьях.
– Спасибо, Илюша… Ты все понимаешь… Я тебе расскажу… Вот эта роза.
Какой куст! Гляди. Это ведь настоящая Глория Дей. Тимоша привез ее из Голландии.
Огромный куст цвел щедро и необычно. Желто-лимонные большие розы и тут же нежно-розовые, золотистые с розовым обводом и розовым же налетом, с нежным ароматом и строгим бокалом лепестков.
– Глория Дей… – шепотом, словно боясь потревожить цветок, рассказывала тетушка. – Шесть золотых медалей. В соцветии до пятидесяти лепестков. Ее вывели во Франции в тридцать седьмом году и перед войной увезли в Америку. Последним самолетом. Как национальную ценность. Единственный экземпляр. Там ее размножили и назвали – Мир, в честь победы. Но она потом снова вернулась в Европу. Глория Дей…
– Матушка, завтракать будем? – окликнули Ангелину из дома.
– Сейчас, сейчас… На верхней веранде накрывай, – но потом спохватилась: – Но мы же еще не купались, не плавали. Погоди, погоди… – И – к племяннику: – Илюша, утром надо обязательно плавать.
Еще одна глухая садовая калитка выводила к берегу Волги, к невеликому песчаному пляжу с деревянными купальнями, лестницами, скамейками.
Утренняя речная вода была прозрачна, свежа. Легкий туманец уже истаивал над водой, уходя и прячась по заводям и прибрежным кустам.
Хотелось плыть и плыть, словно растворяясь в этой свежести и становясь ею.
Потом на берегу, на пути к дому, Ангелина, помолодевшая, румяная, внушала племяннику:
– Три раза в день мы должны плавать. Это такое удовольствие. А теперь – чай, чай и чай! – громко известила она, минуя калитку. -
Чай, чай – на верхней веранде!!
Просторный, красного кирпича дом краем второго этажа, высоким балконом ли, верандою, словно крылом, парил над землею, на откос опираясь прочными колоннами.
По обычаю, в этой семье давно заведенному, поутру на столе кипел самовар. Пахучий цветочный чай Ангелина заваривала самолично в фарфоровом объемистом чайнике. Прежде к завтраку блины ли, пирожки она пекла своеручно. Теперь, слава богу, были помощницы. Оставалось лишь потчевать племянника.
– Блинцы с рыбкой. Свеженькую Тимоша привез.
Парили в стопке блины. Прозрачные пласты белорыбицы и розовые – осетровые сияли в солнечном утре на белом просторном блюде.
– Он спит еще? – спросил Илья о дядюшке, с которым ночью летел.
Супруг Ангелины, в жизни прежней – большой милицейский начальник, нынче работал в крупной компании, мотаясь по всей стране. С ним и прибыл вчера Илья на служебном самолете. Тимофей выглядел усталым.
Потому и думалось, что он спит еще.
– Какое спит… Чуть свет уехал. Работа. Мне так жалко его утром, трудно поднимается, возраст… Но шеф – энергичный. Все дела – утром, все планерки. Молодой… Ты же видел его в самолете.
– Не знаю… – пытался припомнить Илья. – Не заметил.
В самолете были люди. Но кто из них кто…
Ангелина рассмеялась:
– Такого человека не заметил?! Самого хозяина?! Феликса? Он же приметный, рыжий, твой земляк.
Илья плечами пожал. Но потом вдруг задумался, припоминая. Людей в самолете было немного, и они быстро растеклись в просторном салоне.
Но невольно заметилось: среди людей, самолет провожавших и летевших на нем, возле трапа, а потом в салоне все были одеты строго: темные костюмы, белые рубашки, галстуки. Экипаж, охрана, стюарды – народ улетавший и провожавший, и лишь он, Илья, словно белая ворона, в одежде свободной: джинсы, рубашечка, легкий свитерок. И был еще один человек: в вельветовой паре, маечке и кепке-бейсболке, вроде тоже приблудный, попутчик. И действительно – рыжий. Какой-то скучноватый, в недельной щетине по нынешней моде. Теперь вспомнилось, как перед ним почтительно расступались, как разговаривали.
– Слона ты, значит, не приметил? – смеялась Ангелина.
– А он не в курточке был, в кепочке?
– Он, он… – ответила Ангелина. – Другим не позволено, они – на службе.
– Тогда вспомнил. Какой-то скучный.
– Заскучаешь при таких миллиардах. Миллиардах долларов, – дважды подчеркнула Ангелина. – Два собственных острова у него: в Греции и в
Англии. Там дома, яхты.
– А чего же он скучный? – спросил Илья.
– Много забот, – ответила Ангелина. – Это нам хорошо: "Бедняк гол как сокол, поет, веселится". А у него – такой бизнес по всей стране.
Про знаменитого миллиардера Феликса – почему-то его чаще величали по имени, – про Феликса Илья, конечно, слыхал. Про него столько рассказывали. Былей и небылей, а уж тем более – в родном городе.
Обыкновенный мальчик – безотцовщина. Еврей. Мама – учительница.
Однокомнатная квартирка-хрущевка на окраине. В городе его узнали рано. Во-первых, шахматист, уже в четырнадцать лет – мастер спорта.
Во-вторых, комсомольский активист, организатор и главный участник модных тогда КВНов, капитан команды "Школяры". А еще – внешность: рыжий, по молодости, словно подсолнух. Попробуй такого не заметь. И чуть ли не первая в стране знаменитая "комсомольская биржа", где
Феликс был, конечно, президентом. Тогда он учился в местном университете. Но его скоро пригласили в Москву, такую же биржу организовать. В столице, по слухам – очень удачно, с такими же молодыми ребятами Феликс создал тоже знаменитый в свое время ММБ -
Международный молодежный банк. Говорили, что вовремя создали и потому преуспели. Добавляли, что поддержка была: чей-то папа, тогдашний министр. Говорили всякое, как и положено в таких случаях.
Потому что Феликс шел в гору и в гору, ворочая большими делами и деньгами.
В родном городе он бывал редко, пролетом, по делам, имея и здесь бизнес: добыча нефти, заводы. Помогал он школе, в которой учился, и шахматному клубу. Свою маму Феликс уже давно увез во Францию, и она жила там, на берегу моря, на собственной вилле. Кто-то из ее старых знакомых там гостил. А сам Феликс был уже для города скорее легендой: "Наш Рыжий". В нынешние времена его никто, конечно, не видел. Даже на телеэкранах он редко маячил.
– Ты со сметанкой блины попробуй. И пирожки. Тебе надо больше есть.
Ты такой худенький, бледный. Все эти студенческие столовки… Мама просила тебя как следует откормить, – угощала и угощала племянника
Ангелина. – У нас сметана своя. А чай какой, ты чувствуешь? Сливочки обязательно… Свежие сливки тебе полезны.
Сливки в фарфоровом молочнике, золотистый творог, густая сметана, горячие блины, пирожки… Объемистый сияющий самовар. Чайный сервиз, расписанный алыми розами. Пахучий, чуть терпковатый зеленый чай.
Вчера еще Илья был в родном городе, дома. Даже не верилось. Ведь проснулся в мире ином: сосновая роща, утренняя река, чистая свежесть, теперь вот – просторная веранда на речном откосе.
Новое жилье и новое житье тетушки Ангелины не шли ни в какое сравнение с прежним, недавним, пусть и генеральским. Тогда и дача была бревенчатая, и все вокруг – не поставишь рядом с нынешним просторным, в два этажа с низами, кирпичным домом над Волгой.
Цветники, мозаичные дорожки, стриженые бордюрные кусты, газоны, альпийские горки, журчливый ручей, что бежал от круглого бассейна с фонтаном по извилистому рукотворному руслу с разноцветными камешками.
Улыбчивая помощница Ангелины подносила и подносила горячие блины, ватрушки, приговаривая:
– Кушайте на здоровье.
– Кушаю, кушаю… Но вот на здоровье ли?
Хозяйка и пирожков отведала с капустой, с морковью, а потом – с грибами, от горячей ватрушки не отказалась, потом приналегла на блины со сметаной да с рыбкой, оправдываясь давнишним:
– Я – большая, мне много надо…
Ангелина всегда была женщиной пышнотелой, крупной, любила хорошо и много поесть, оправдываясь: "Иначе я ноги не буду носить. Ведь меня так много".
Объявился на веранде еще один сотрапезник – большой жуково-черный не кот, а котяра.