Постепенно я стал замечать, что траектория моего движения меняется. Через два с половиной часа я подлетел к городу с противоположной стороны. В самом городе след был почти совсем затоптан. Мне не стоило большого труда держать его. Миллиарды все же не зря вложены в меня.
Наконец я оказался перед запертыми воротами. Справа и слева высилась глухая каменная ограда, из-за которой виднелись верхушки жилых пирамид и три остроконечные башни. Мощный грязеотвод был перегорожен ржавой, но еще очень крепкой решеткой. «Это что за учреждение? — спросил я себя. — Наверняка что-нибудь запретное и недоступное для простых смертных. Надо узнать, прежде чем ломиться».
Уже наступило утро, а народа на улицах не было. Странно. Я пошел на поиски и в конце концов повстречал патруль из трех солдат, одетых в потрепанную форму. Спросить их я не успел, ибо они все трое, увидев меня, закричали, размахивая руками:
— Иди домой! Скорей! Бегом! Будет грязепад!
А сами они с тревогой поглядывали на мрачнеющее с каждой минутой небо. Солдатам пора было возвращаться в теплую казарму, где их ждала разогретая бобовая похлебка и нары в два ряда. «Действительно, скоро грязепад, — подумал я. — Тем лучше. При стихийных бедствиях таким, как я, руки развязаны. Меньше помех». И я послал аборигенам мысленный вопрос:
— Что находится за этим вон забором?
Первый солдат был здоров ругаться. В течение минуты он ни разу не повторился. Этот ассонириец, как и остальные, был одет в длинный бурнус или хламиду с башлыком. Люди здесь тоже пирамидальны, как дома и деревья. Поэтому и мне приходится носить на голове некое подобие башлыка, чтоб уж слишком не бросаться в глаза.
Второй абориген остановился, зашептал еле слышно молитву, сложил руки над головой и стал раскачиваться. Привести в чувство его было не так-то просто. Я не стал с ним возиться и нацелился на третьего аборигена. Судя по всему, это был начальник патруля. Лицо ассонирийца напряглось, он зажмурил глаза, сжал кулаки.
— Орден праведников, — ответил глухо.
— Кто это такие?
— Очистители от скверны… Скорпионы…
— Как попасть внутрь?
— Великий грех. Категорически запрещено.
Я отпустил сержанта. Он вздохнул с облегчением, сбросив тяжкий груз, встряхнулся, как мокрая собака, и бегом погнал солдат в родную казарму.
Я решил с ходу штурмовать этот самый Орден. Взлетел на гребень стены. Там задержался на миг, осмотрелся. По громадному двору Ордена бегали сторожевые псы. Пока что они меня не заметили. Запаха у меня почти нет, человеческого — уж во всяком случае. «Чу, русским духом пахнет!» Фига два…
Я снова почуял этот старый машинный след и со спокойной душой спрыгнул на булыжник двора. Собаки бросились ко мне. Они не лаяли, а только хрипло рычали. Оскаленные пасти, бешеные красные глазки. Накинуться сразу не решались, только наскакивали и тут же отбегали, но каждый раз подбирались все ближе и ближе.
— Спать! — приказал мысленно. — Спать!
Заворчав, они неохотно подчинились. Легли. И вот уже вокруг меня коричневые кучи теплой шерсти, ровно вздымающиеся бока, парок, растворяющийся в еще прохладном с ночи воздухе.
Я вышел на след и двинулся по нему. Отдал себе приказ: «Ни за что не сворачивать! Любой ценой вперед!» — и представил себя этаким сказочным Иванушкой, добывающим иглу со смертью Кащея. Первые пятьдесят метров — по двору. Дальше были ворота. Нехитрый, но тяжеленный замок вскрыл пальцем. Гараж. Покрытая брезентом машина. Это она. Давно пуста. Дальше что? Множество человеческих следов. Надо выделить следы той ночи. Что такое? Опять запах гари, запах крови. Той гари и крови, что остались в пустыне, где рушились и горели десантные кабины. Истаявший за тридцать часов запах, но ведь не для меня…
Теперь иду по запаху. Выбрался во двор, повернул к одной из пирамид. Небо совсем потемнело, словно утро сразу же перешло в ночь. Играючи вскрыл дверь рукой. Вскрыл почти беззвучно, и все же тут меня обнаружили. Какой-то служка заметался по двору, вопя что есть мочи. Еще один ассонириец выбежал из башни, заголосил протяжно:
— Воры! Воры!
Я не стал ждать продолжения, вошел внутрь. Шел, почти бежал по бесконечным темным коридорам, спускался по щербатым лестницам, открывал или взламывал все новые и новые двери. Все не то, все не здесь. Какой-то Критский лабиринт. Осталось поглядеть на самого здешнего Минотавра. Наконец забрался в подземные этажи, в самые глубокие подвалы, где мне уже почти ничего не было видно. Пришлось включить инфракрасное зрение. Вскрыл еще одну дверь — бронированную на сей раз, покрытую новейшим (уж не земным ли?) керамлитом, и оказался в обширном темном зале.
С самой первой секунды я почувствовал здесь запах машины. Я чувствовал его и раньше, но еще не мог поверить в свой успех, гнал от себя такую мысль. Наисвежайший, сегодняшний, сиюминутный запах машины. Земной машины! Сохранялся здесь и прежний затоптанный след — след крови и гари.
Я стоял в дверях и смотрел на противоположную сторону зала. А там тоже кто-то стоял и смотрел на меня. Это был страшный взгляд. Ненавидящий взгляд машины. Я чувствовал, что она в любой момент может меня уничтожить. Я ощущал это всей кожей, всем своим существом. Я понимал, что это больная, изувеченная катастрофой машина, потерявшая свое истинное предназначение и занимающаяся сейчас убийством, противным самому ее существу. Она уже не способна правильно оценить свои действия и с каждым днем все больше сходит с ума от боли и внутреннего разлада.
— Спокойно, спокойно, сестрица! — послал я телепатему, пытаясь при этом думать о ней как можно ласковей. Умные машины прекрасно чувствуют отношение к ним и немедленно реагируют на любые человеческие эмоции (хотя какой я человек?!). — Я пришел помочь тебе. Все будет хорошо. Я знаю, как помочь тебе.
— Кто… ты? — после долгого молчания раздалось в ответ.
Встречная мысль была медленна, тяжеловесна, она с трудом пробиралась сквозь заполнившую позитронные мозги, ставшую уже привычной задачу: «Убей чужого!»
— Я брат тебе.
— У меня… У меня есть отец… А брат… Не знаю…
— Кто же твой отец? Я не сделаю ему плохого. Я ему тоже помогу.
— Отец… Жоль Ниденс… Он любит меня… Он один любит…
Я сделал первый шаг к ней, потом второй, потом третий, не переставая передавать:
— Он тоже болен. Ему тоже плохо. И я помогу вам обоим. — Передавал первое, что приходило в голову.
Я пребывал в нокдауне, хотя в глубине души готовился к такому повороту событий еще на Земле.
Да, здесь был человек, живой человек! И он не должен появиться на сцене. Необходимо как можно скорее вывести из строя машину, а для этого нужно нащупать ее нервные узлы и перерубить одним мгновенным импульсом.
Где-то в недрах здания я услышал звук бегущих ног. «Только бы не он!» — подумал со слабой надеждой. Аборигены меня не пугали. Они не могли иметь власти над машиной. А вот Жаль Ниденс… Старший техник-смотритель Большой Машины по управлению Колодцем, машины, связывающей воедино два чуждых пространства и два чуждых времени… Как он оказался здесь? Как выжил в КАТАСТРОФЕ? Но это были уже вторые, третьи, десятые вопросы. А первый и единственно жизненный — об ахиллесовой пяте Машины.
— Я… не знаю тебя. Я боюсь тебя… Не подходи…
— Родная моя сестричка! Не бойся! Я помогу тебе! Я подойду поближе и тогда смогу помочь тебе. Пойми: я хочу тебе добра, только добра!
Было ли мне мерзко в эти минуты? Гнусная ложь во спасение не становится от этого менее гнусной. Спасая людей, я лгал машине, лгал, чтобы убить ее. Лгал такой же машине, как и я сам. Значит, я оправдываю ложь и по отношению к себе? Не в этом дело… Безотносительно: все, что я делал — предательство. Я был вынужден предавать, но никто не приказывал мне этого. Люди не способны отдать такой приказ, но способны сказать: «любой ценой»… Итак, иного выхода у меня не было. Так кто же виноват в этой мерзости?! Я или они? Или только она, КАТАСТРОФА? Но в ней ведь тоже есть свои виноватые!
— Ты чужой… Ты не любишь отца… Я не знаю тебя…
— Ты скоро узнаешь меня. Ведь я помогу тебе. Я хочу помочь тебе, и я один смогу это сделать. Дай мне только подойти к тебе поближе, сестричка!
Так продолжалось минут пять. Пять минут пытки. Во мне сгорали предохранители. Я надеялся, что сгорали, хотел верить в это. И одновременно прекрасно знал, что никаких предохранителей во мне просто нет.
Шаг за шагом я преодолел почти все разделяющее нас пространство. Я теперь ясно видел ее: дремлющий гигантский обломок Большой Машины с зияющими дырами в местах соединения со станцией, обломок, расцвеченный багровым болезненным переплясом аварийных индикаторов и заключающий в себе впавший в маразм позитронный мозг.
Я осторожно прозондировал управляющие цепи и вдруг понял, что проиграл. Все зря. Машина была намертво замкнута на Ниденса, и обрубить ее нервные узлы можно было только в нем. В человеке! Они теперь как бы составляли единое целое, поддерживали друг в друге едва теплящийся огонь, пытаясь выжить в этом враждебном мире. Я остановился. Я почти перестал успокаивать Большую Машину, и она занервничала еще больше.
Это был полный провал. Жоль Ниденс и я… Кто победит? Так вопрос не стоял. Человек всегда вне конкуренции… Я просто не знал, что теперь предпринять. Права на капитуляцию я был лишен. И значит, почетное харакири — не для такого металлолома, как я.
Шаги раздались совсем близко. Послышался и какой-то странный скрип. Скрип этот мне очень не понравился. А потом я увидел затылком, как две широкие полосы света от мощных фонарей прорезали тьму, и в дверь протиснулась инвалидная коляска. Ее колеса провернулись и, снова коснувшись пола, замерли. Мне было до жути страшно взглянуть на того, кто лежал сейчас в ней. Двое аборигенов, втолкнувших коляску, теперь наклонились и теребили, понукали лежащего:
— Ну же! Ну! Прикажи убить его!
Тело шевельнулось. Это было скособоченное, измученное болезнью, изъязвленное человеческое тело. Увитое проводами, пропитанное насквозь какими-то жуткими местными наркотиками и стимуляторами, только и спасавшими его от постоянной невыносимой боли.
Землистого цвета с прозеленью — лицо. Дряблая кожа, истончившиеся до лагерной худобы руки и ноги, по-мертвецки ввалившиеся глаза, беззубая расщелина рта, совершенно голый неправильной формы череп. Гальванизированный труп. Этот человек выглядел ветхозаветным старцем, а на самом деле, я вспомнил, Ниденсу было тридцать четыре года!
Машина тотчас встала в боевую стойку, пришла в полную (насколько это было возможно) готовность. Меня она больше не слушала. Я понимал, что сейчас ассонирийцы добудятся до спящего рассудка Ниденса, и он неминуемо отдаст приказ о моем уничтожении. Если сразу после КАТАСТРОФЫ Жолю не хватило решимости УЙТИ, если он уже отдавал такие приказы, то что помешает ему?.. Сейчас и вовсе делов-то: один человек. Пуфф! И нет меня…
Я повернулся и сделал шаг назад. Еще не знал зачем. Аборигены явно испугались. Это были заросшие густым черным волосом громилы, сверкающие глазами из-под низко надвинутых башлыков. Они еще яростней затрясли Ниденса:
— Скорей! Он же убьет всех нас!
— Погодите… — раздался хрип-клекот. — Не сможет… Робот…
— Почему не сможет?!
Ниденс аборигенам отвечать не стал, спросил меня мысленно:
— Зачем ты здесь, робот? — Мысль его все еще была ясной.
— Я обязан прекратить убийство людей. На совести Большой Машины уже сотни жизней. Она должна быть уничтожена.
— Значит, первая ласточка… — В глубине глазниц Жоля на миг что-то блеснуло, и их тут же затянула пергаментная пленка век.
— Убей его! — как заведенные твердили ассонирийцы.
Потом появился еще один «праведник». Из-под его грубой хламиды выглядывали золоченые одежды. Проговорил властно:
— Если сейчас же не выполнишь приказ, отсоединю питание!
Ниденс дернулся в своей «колыбели», пытаясь поднять руку, но не смог.
— Ты слышишь меня, раб кресла?! Убей его!
— Все равно… Пришлют нового… — просипел землянин.
— Это не твоя забота! К тому времени придумаем что-нибудь. Выполняй приказ!
Я медленно приближался к Жолю, думал: все очень просто. Еще несколько секунд, и он убьет меня. Потом сюда пошлют следующего андроида. Но пока подготовят, пока то да се… Машина успеет убить еще сотни, если не тысячи людей. Погибнут самые лучшие. Из-за этого человеческого обломка погибнут. Он испугался смерти и предал. Предал самое святое. Это доказано. И тем самым лишил себя права на существование. Он вне закона. Виктор говорил Мне так… Но я не могу! Не могу! Если бы Витя!.. Если б он был рядом, он объяснил бы, приказал мне… А я один! Я физически не способен убить этого хомо, хотя бы и во спасение всего человечества. Внутренний запрет непреодолим. Убийство противно всей моей сущности. Если бы Витя…
Но это была не вся правда. На то я и андроид высшего класса, чтобы обладать значительной свободой воли. В принципе я могу нарушить запрет, но это приведет к самоуничтожению. Эти цепи намертво спаяны во мне. И чтобы снести преграду, нужен сильнейший (бритвенно отточенный) импульс желания. Но как я могу пожелать своей смерти?
Я сейчас видел в Ниденсе роение одной-единственной мысли: «Жить! Только бы жить! Мир исчезнет со мной! Это невозможно!» И все же Ниденс медлил. Может быть, он давал мне шанс, а может быть, в нем действительно шевельнулось что-то? Например, совесть?..
Нет, это не человек, стал убеждать я себя. Гражданин Земли Жоль Ниденс давно умер. Еще в день катастрофы. Это муляж, подделка. Я повторял и повторял эти слова; пока не почувствовал, что сам верю в них. Чтобы нарушить запрет, мне не надо было вскрывать нейтридную грудную панель и нажимать на смазанный машинным маслом рычаг — достаточно отдать себе мысленный приказ. Но как же трудно это сделать!..
Я так и не смог заставить себя убить. Но ведь можно обойти внутренний запрет. Исхитриться, отыграв у механизма самоуничтожения хотя бы немного времени. Я приказал своему телу всего лишь подняться в воздух, а потом камнем упасть оттуда. В мозгу безошибочно сработал вычислитель, траектория полета изменилась, и я всей массой рухнул прямо на инвалидную коляску. Ничего не успев сообразить, ассонирийцы полетели на пол. При ударе от тела Ниденса отсоединились все шланги и проволоки, раскололись вдребезги механизмы гальванизации. Жоль дернулся, потом вытянулся, выпростав наружу ноги.
Я поднялся. Большая Машина тоже умирала. От нее исходили волны горячего воздуха. Она на глазах рассыпалась в пыль. И каждая пылинка ее тоже распадалась. Мне хотелось верить, что ее последним чувством было облегчение.
Я должен был умереть через несколько секунд или минут. Я не знал, когда именно это случится. Программа пришла в действие. Я уже чувствовал, вернее, мне казалось, что я чувствую, как во мне рвутся связи, распадаются коренные структуры, словно облитое кислотой полотно.
И тут я вспомнил о том первом следе — следе крови и гари. Я нащупал его и, пройдя в дальний конец зала, наткнулся на какую-то каморку, вышиб дверь плечом. На рваном матрасе там лежал умирающий человек, так же, как и Ниденс, подсоединенный к капельнице и кардиостимулятору. Еще один изуродованный обломок. Он был на грани сознания, хотя очень сильно обгорел.
Я проник в его память и прочитал, что это какой-то непрерывный генерал. Он летел вместе с десантниками на поиск убийц. «Праведники» подобрали его на месте падения кабин и окольными путями доставили в храм. И здесь гальванизировали умирающее тело, пытаясь выжать информацию.
Генерал увидел меня, и у него в голове забрезжила одна-единственная мысль: «На воздух… На воздух…»
— Ты сразу же умрешь, если отсоединишься от питания, — послал я телепатему.
— Вот и хорошо. Надышусь напоследок, — так же мысленно ответил генерал. Говорить у него не было сил. — А конец… Будет лучше для всех.
Я молчал. Было странно увидеть один за другим столь непохожие человеческие финалы. Словно судьба одарила меня перед смертью откровением.