— Нет, — качнул головой Абрахамс.
— Вы просто устали, — нежно проговорил Женька, вдруг перейдя на «вы». — Имеется свертка по осям нашего пространства. Но это совсем не значит эн-мерной свертки. Вы же сами работали с подобными вещами, только по гравиполям. Покрутите оси!
У Абрахамса стала отвисать челюсть — ниже, ниже, потом он пробормотал едва слышно: «О боже…» — и отключился.
Женька стоял будто остолбенев. Изумление на его лице сменилось смазанным, забытым мимикой выражением гордости. Он высоко подпрыгнул и издал победный клич, восторженно хлопнув себя по голове ладонью и тетрадью.
— Работает! — заорал он. — Работает башка, Энди!
Я молчал. Стало очень тихо. Женька смотрел на нас, и во взгляде его гасло пламя. Тетрадь выпала из его руки, порхнули десятки листов, и вдруг Женька швырнул компьютер в экран. Раздался пронзительный короткий звон, по поверхностному слою экрана брызнули серебряные трещины.
— Нет!!! — крикнул Женька. — Нет! Марина, все останется!
* * *
…Наступила ночь. Я боролся со сном, накатывавшим, как обморок. Около полуночи Женька достал из какой-то коробки небольшое стереофото и протянул мне:
— Посмотри. Он звонил неделю назад, я снял с экрана. Ты ведь его так и не видел… — В голосе явно слышалось: «и не увидишь».
На фоне чахлого куста стоял длинный большеголовый парень в плавках и счастливо улыбался мне. У его ног, выставив смешные, совсем девчачьи еще коленки, сидела девушка. Она завороженно глядела вверх, на Сережку, и ей не было дела до объектива. Она вся словно светилась. Мы еще повоюем, дружище, сказал я Сережке.
— Отличный парень, — сказал я Женьке. — Очень на тебя похож. И девочка красивая, даже завидно.
Женька улыбнулся вымученно и благодарно.
— Старый греховодник, — проговорил он.
— Хотите есть, мальчишки? — спросила Марина.
Я не вбил бы в себя ни кусочка, но только повел рукой в сторону Женьки:
— Как хозяин.
— А что, — бесцветно согласился Женька, — мысль…
Они ушли на кухню. Сначала там было тихо, позвякивала посуда. Потом зазвучали приглушенные, сливающиеся голоса. Потом вышел Женька, сел, а Марина тихо заплакала там, на кухне.
— Странно, — задумчиво проговорил Женька. — Все-таки, значит, я эту штуку раздолбал там… — Он вздохнул. — Могу…
— Прекрати.
— Нет-нет, я не жалею. Просто дьявольски сложная штука. И интересная. Знаешь, в институте долго не верили, что стоит этой темой заниматься, я ее так пробивал… Очень здорово знать, что могу. Наверное, я все только для этого и делаю: узнать, могу ли.
— Можешь. Запомни. И успокойся. И езжай на свой атолл.
— Да, — ответил он почти шепотом. — Смотреть на небо и думать: я мог бы вернуть чаек. Обрабатывать Маришкины пробы и думать: я мог бы вернуть рыб. И все время бояться — как бы не вызвать переход. Опять — бояться, бояться…
Раздался вызов. Женька, глядя на меня, вопросительно поднял брови. Я пожал плечами. Он дал контакт.
Это был не Абрахамс. На экране возникли семь человек — пятеро мужчин и две женщины. Всех их я видел впервые.
— Доктор Соломин, — нерешительно сказал один из них. — Мы… тут подумали…
— Мы — это физики Канберрского центра, — вставил другой.
— Да. Собственно, никакого предложения, по сути, у нас нет. Иначе мы обратились бы к доктору Абрахамсу.
— Да будет мямлить! — прервала одна из женщин. — Мы хотим вам сказать только, чтобы вы не обращали на нас внимания. В смысле — ни на кого. Справимся. Не мучайтесь.
— Вот именно! — облегченно воскликнул первый мужчина. — Не думайте об этом. Никакой опасности нет, и это просто свинство, что они… Наш округ уже направил протест в Академию Чести и Права ООН. Живите спокойно, пожалуйста. Как вам хочется.
— Извините, что так бестактно вторглись, — робко попросила вторая женщина. И экран погас.
— Идем ужинать, — после долгого молчания сказал Женька.
Мы пошли ужинать. Едва мы вошли на кухню, Марина вышла, не глядя ни на меня, ни на мужа.
Мы не смогли есть. Молча сидели — каждый перед своей тарелкой, на которой остывала еда.
— Я ее теряю… — вдруг сказал Женька.
— Что?
— Она не понимает. А я смотрю на нее, и горло перехватывает: жива, жива… Она ведь не знает, что это только… — Он беспомощно шевельнул ладонью, не зная, как сказать.
— Горло перехватывает. Ты же ходишь мимо как чужой!
— Я глаз поднять не смею. Стыдно. И не могу правду сказать.
— Иди за ней! — прошипел я. — Быстро! Скажи, что она важнее всего!
Он замотал головой:
— Она не поверит.
— Она тебя любит.
— Она мне не верит.
— Она тебя любит!
— Не верит — и любит? Так не бывает.
— Все бывает. Иди! Ей хуже, чем всем нам!
И он пошел. Я включил окно. Сыпал косой осенний дождь. За сотни метров от меня, оглаживая слепые круглые колпаки, ветер нес острую мутную влагу.
— Ну помоги же им! — закричала Марина. — Почему отнекиваешься? Почему повинуешься Энди? Чего он хочет, ты мне можешь сказать?!
Я стиснул голову руками и, ничего не слыша и почти не видя, пошел из квартиры вон.
6
В лестничном холле стоял Чарышев. Нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы своей мохнатой куртки, он несколько секунд молчал, чуть искоса глядя на меня. Я соображал медленно. Очень болела голова, и хотелось, чтобы все кончилось хоть как-нибудь, только поскорее. Я отступил в сторону, приглашая Чарышева войти. Он отрицательно покачал головой.
— Здравствуйте, доктор Гюнтер, — проговорил он, когда я закрыл стену квартиры. — Вы ужасно выглядите. Простите меня.
— Не прощу.
— Воюете…
— Конечно. Зачем вы все это затеяли?
— Странно, что вы спрашиваете.
— Давлением можно лишь сломать.
— Никакого давления нет. Извне — нет.
Я только головой покачал. Он пожал плечами.
— Моя работа кончилась, когда в печать пошли первые сообщения. Это было не так просто, поверьте. Редакторы отказывались публиковать такой интимный материал, их пришлось… убеждать. Но с той поры я только жду. Я знаю, чем все кончится, но это произойдет само собой.
— Ему нельзя ненавидеть этот мир! — вырвалось у меня.
— Я знаю, доктор, не горячитесь так, — тихо произнес Чарышев.
— Что вы знаете?!
Он помолчал.
— Это очень странно, но я знаю то же, что и вы. По меньшей мере нас двое осталось после того разлома возле солнышка.
Я очень долго смотрел на него, просто не понимая смысла слов.
— Вы не догадывались, да? Я как-то сразу вас почувствовал. А потом не так уж сложно было интерпретировать копии с ваших расчетов на Большом компьютере института…
Я молчал. Он смотрел мне прямо в глаза.
— Знаю, что вы хотите сказать. Но человечество создавало и будет создавать гениев. Никакой гений не создаст человечества.
— Как вам легко…
— Да, — жалко улыбнулся он. — Вечная разница между тем, как посылает на смерть сына Родина-мать и просто мать…
— Тогда была война! — крикнул я. А он ответил:
— Всегда война.
— А вы не ошибаетесь?
Чарышев сощурился, с подозрением вглядываясь в меня.
— Я ошибаюсь? — переспросил он. — Я?
Голова разламывалась от боли.
— Я сжег нефть? Я отравил химикатами реки и озера, гербицидами и вспашкой — поля? Ртутные и сернистые дожди — это моих частных заводов заслуга?! Попробуйте вы с этим разобраться, доктор Гюнтер! Может быть, я рвал водородные бомбы на Моруроа и в Синьцзяне? Я перфорировал озонный экран?!
— Простите, — сказал я.
— Война пока всегда. «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой…» Избитая цитата, к сожалению.
— Это уже не тот бой, в котором можно рисковать женщиной и двумя детьми! Они же на волоске висят!
Мне показалось, что Чарышев сейчас закричит. Но, наверное, у него просто не было сил закричать.
— Вы очень устали, — проговорил он ласково. — Вы опять ничего не поняли.
Кровь бросилась мне в лицо.
— Сядьте, доктор, — попросил Чарышев. Не разжимая челюстей, я помотал головой. — Сядьте, — настойчиво попросил он. — Право же, это смешно.
Я опять помотал головой. Он положил руки на спинку стоявшего в холле кресла и повел его ко мне. Кресло плыло над полом, приближаясь медленно и неотвратимо. Очень хотелось сесть, но я лихо засунул руки в карманы и расставил пошире ноги. Чарышев остановился.
— Ну, потерпите, — сказал он после паузы. — Уже скоро.
— Что — скоро?
Он вздохнул.
— Обратный переход. Сядьте, прошу вас.
Мы долго молчали.
— Там проблема уже решена, — задумчиво проговорил Чарышев. — Неужели вы думали, что я рискну начать здесь работу заново? Я предал бы людей, избравших меня, если бы проявил такую халатность. Не пройдет и двух часов, как мы будем там, обещаю. Я знаю людей, доктор, знаю Соломина. Он не сможет здесь жить. Люди сильны и добры… Только начав все это, я понял, каких замечательных людей удалось воспитать. Всего полвека назад сюда пришла бы толпа бить стекла. А Соломин бы всех ненавидел. А теперь они защищают его право на выбор и принимают ответственность на себя. Все понимают, что человек должен сам совершать свои поступки. Ему можно только помогать. Да и то с осторожностью величайшей, чтобы не исказить ни человека, ни его действий. Чтобы он быстрее видел последствия, больше думал… Помогать даже ошибкам. Как вы сейчас.
— Все дозволено?
— Да. Жизнь — это познание. Та же наука. Только каждый начинает со своего собственного нуля, Неповторимого, как отпечатки пальцев. Ощущение неиспользованных возможностей калечит психику. Человечеству не нужны калеки, которые не ищут и не творят.
— Соломин не ошибся, — сказал я. — Перехода не будет.
— Будет, конечно. Забота и решимость порождают заботу и решимость. Здесь ему нечем заботиться. А человек есть любовь.
Я молчал.
— Там вас, наверное, уже заждались…
— Нет, — усмехнулся я. — Там я тоже не нужен. Но не будет перехода! — крикнул я, твердо зная, что не прав.
— Кажется, я был бы этому рад.
* * *
Едва войдя, я понял, что случилось нечто важное. Марина сидела, безжизненно глядя в сторону Соломина, но не на него. Женька потерянно стоял посреди. Я вошел — они даже не шевельнулись.
— Как удивительно, — произнесла Марина чуть погодя. — А я всегда что-то чувствовала. Будто это уже не тот ты, по которому я тогда сходила с ума целых три года.
Женька оторопело взглянул на нее. Он не этого ждал.
— Значит, и впрямь ненастоящее. Значит, по-настоящему ты нас убил, а это — так, картон…
— Ты рассказал? — вырвалось у меня. Женька беззвучно шевельнул губами: «Да».
Свалил ответственность, подумал я и против воли крикнул:
— Тряпка!
Его хлестнула судорога.
— Да!!! Да!!! Восемнадцать лет тряпка! Вытирайте ноги! Всех предал, всех!
И снова стало тихо. От крика звенело в ушах. Марина резко встала, и Женька метнулся к ней, замер и стал падать, как падает в слабом гравиполе веревка, если ее перерезать сверху. Он медленно сломался в коленях, потом в поясе и приник к ногам жены.
Она положила руки ему на затылок и плотнее прижала к себе, голова ее запрокинулась.
— Все, Марина, — жалко пробормотал он. — Все. Не презирай. Я правда не могу. Уедем, а? Я помогать буду, аппаратуру таскать, водить катер, вести черновики… что скажешь. Возьмем ребят. Они рады будут, я им столько про остров рассказывал!
— Перестань кричать, — сказала Марина.
Он отстранился от нее, снизу заглядывая ей в лицо.
— Поедем! Хватит об этом, все будет хорошо, правда!
— Ну перестань же кричать! — жутко выкрикнула она, прижав кулаки к щекам и даже ногой притопнув, словно в негодовании.
— Да я… я не кричу же… — растерянно пролепетал он.
— Все кончилось, — произнесла она спокойно.
— Марина, какой вы еще ребенок. — Я старательно улыбнулся. — Да ничего не кончилось. Ложитесь спать, включите снотвор. Ненастоящее пройдет, настоящее останется. Просто вы устали.
— Настоящего нет.
— Нет, — вдруг согласился Женька, по-прежнему стоя на коленях. Она вздрогнула.
— Убей нас! — резко сказала Марина. — Убей нас опять!
— Маринушка! Ну чего ты хочешь?
— Чего ты сам-то хочешь? — спросил я.
— Я? Я сам? — Эта постановка его удивила. Он давно разучился хотеть сам. С тех пор, как решил, что его желания унизительны для нее. Он оглянулся на нее, ища взгляд, но она смотрела в сторону. — Мне противно и стыдно… Я не могу ни успокоить ее, ни порадовать, видишь?
— Всегда знала, — брезгливо сказала Марина, — что ты размазня, но настолько…
— Не смейте так говорить! — не выдержал я. — Вы поддерживать его…
— Ах, поддерживать! Что же мне говорить, Гюнтер? Спасибо тебе, любимый, бесценный повелитель мой, нежный, добрый, у тебя не получилось убить наложницу и детей, случайно не получилось, и других попыток ты не делал! — Она отрывисто, сухо рассмеялась. — Так? Ну нет! — Повернулась и почти выбежала в спальню. Стена закрылась.
Несколько минут мы молчали. Грязный дождь сек окно. Женька поднялся с колен.
— Темнеет…
— Ну и денек выдался, — сказал я.
— Осточертели дожди.
— Включи программу.
— Только солнца мне фальшивого не хватало… Там много солнца?
— Еще нет. Демонтировать колпаки начнут только осенью. От обогатителей дикие ветры.
— Ну конечно. — Он понимающе кивнул и прижался лбом к окну. — Еще бы… Тихо-то как.
— Вот и отлично. Хватит криков, надо передохнуть.
— Ко мне больше никто никогда не придет. Видишь, Энди, как все связано. Я всех предал и даже не заметил. А всплыло лишь теперь. Стал не собой — и этим предал и Маришку, и ребят, и Абрахамса. И даже тебя. Прости меня, Энди, пожалуйста.
— Не прощу.
Он пошел ко мне, но на полдороге передумал. Двинулся к спальне, но не сделал и трех шагов. Вынул из кармана радиофон, подержал у лица и спрятал. Пальцы у него дрожали.
— Сядь и успокойся.
Он послушно сел и стал смотреть на меня, как ребенок. Он будто ждал дальнейших распоряжений.
— Не кисни. Все пройдет через несколько дней. Видишь, ты же консультировал Ивана, и ничего не случилось. Со временем этот вариант стабилизируется, а ты постепенно будешь наращивать темп, постепенно вернешься в физику…
— Да плевал я на физику.
А за стеной ждал Чарышев. Чего он ждал?
— Все нормализуется, — упрямо и безнадежно твердил я. — Бессонная ночь, волнение — кто хочешь спятит. А пройдет неделя-другая… у моря, Женя, с Мариной, с ребятами, в тепле!
Он не реагировал.
— Ну что ты молчишь?
— Да вот думаю. Если я сигану, например, с крыши — это ведь все разрушит, да?
Внутри у меня все оборвалось.
— Не знаю, — сказал я. — Никто этого не может знать.
Он задумался, подпер подбородок кулаком. Знакомое мне выражение проступило на его лице — спокойное, пытливое. Женька кончался. Начинался доктор Соломин.
— По-видимому, да, — сказал он рассудительно.
— А если — нет? Если просто самоубийство? — безжалостно спросил я. — Очередное и уже бесповоротное бегство от ответственности?
На миг он размяк, потом снова взял себя в тиски.
— Они-то останутся, а меня это вполне устраивает. Даже лучше. Меня нет, а они есть. Трудно требовать от меня…
— От тебя вообще никто ничего не требует.
Он покачал головой:
— Да, действительно. Я сам требую. Твержу себе: хочу туда, хочу, хочу… А как я могу туда хотеть, когда они здесь. Но такой, как здесь, я никому не нужен. А там их нет.
— Что ты несешь? — немощно закричал я.
Он встал, и у меня снова все оборвалось внутри. Несколько секунд он, хмурясь, размышлял, потом лицо его посветлело.
— Придумал, — сообщил он. — Не стану пачкать улицу. Долбанусь в орнитоптере. — Он даже улыбнулся, доставая радиофон. — Примите заказ. Одноместный орнитоптер, если можно — голубого цвета. Ярко-голубого. — Он покосился на меня и просто сказал вполголоса: — У нее тогда был ярко-голубой… Да, спасибо.