Егор вздохнул. Старшой молчал, молчал… потом опять заговорил:
— И ладно б звания, мы ж не за звания берем, а за дела. Так вот, слыхал, небось, про юнкерское возмущение? Ну, то, которое аккурат под Вторую годовщину подпало? Так то они, Патрикин и Зарубов, тогда тех барчуков и вывели. И что на это скажешь, а?
Егор смешался и ответил наобум:
— Т—так может, это просто так, однофамильцы?
— Голубчик! — погрозил пальцем Терентьич. — Просто так бывает только… Ну, да разберемся! А у тебя все чисто. Происхождение, родня. А дядя вообще! Дважды представлен к «Удали». Только вот… Двенадцатого октября ты и Патрикин… Помнишь?
— Что?
— Ну… в классе вы остались. Двое. О чем он тогда говорил? И в декабре. Четвертого. Тоже забыл?
Егор в волнении схватил себя за ворот, покраснел, сказал, теряясь:
— М—мало ли! Я староста, а он наставник полусотни…
— Значит, забыл, — усмехнулся Терентьич. — Ну хорошо, голубчик, хорошо. А мы… все помним, примечаем. И вот еще один вопрос. У вас каморка там, под лестницей. В каморке у стены буфет. Что будет, если дверцу отворить и внутрь заглянуть?
Егор почувствовал, что задыхается. Ну, добрались. Узнали. Только как?
— Молчишь, голубчик?
— Я… припоминаю.
— Припоминай, я не спешу.
Егор закрыл глаза… Июнь. Прихожая… И военфельдшер Рукин — пьяный, как всегда.
— Старуха! — рыкнул он. — Где чай? Чай, говорю!
Старуха не отозвалась. Тогда Рукин, шатаясь, подошел к двери у лестницы, толкнул — дверь отошла…
И они увидели, как старуха, стоя на коленях у буфета, шептала что—то и крестилась. Верхняя дверца буфета была распахнута, и на ее внутренней стороне поблескивал маленький, меньше ладони, образок.
— Т… ты что это?! С ума сошла? — не понял пьяный Рукин. — Что ты делаешь?
Егор метнулся к Рукину, схватил его за плечи, оттащил и стал, сбиваясь, торопливо уговаривать:
— Иван! Да брось ты этот чай! Давай поднимемся ко мне, возьмем по сороковке. Ну!
Рукин обмяк и согласился. Наутро, как тогда думал Егор, Рукин все позабыл. И так оно как будто бы и было. Ну а старуха…
На третий день после того, глядя в окно, сказала тихо:
— Не донес. А почему?
Егор пожал плечами, не ответил. Поднялся к себе в комнату, лег и, закрыв глаза, увидел маменьку — красивая она была, голубоглазая… и крестик на груди. А больше он о ней ничего и не помнил. А про отца… Отец погиб, когда Егор еще и не родился: отец ушел подъесаулом в зимний поиск и, как потом было отмечено в реляции, «остался сзади». Тогда «остались» восемь тысяч. А сколько их всего «осталось» с Той Поры?
— Ну как, голубчик, все припомнил? — насмешливо спросил Терентьич.
— Так вы, — глухо сказал Егор, — я думаю, и сами…
— Да, — согласился Терентьич. — Мы знаем. Но, врать не буду, не все. Вот даже здесь: ты ж не старуху тогда пожалел, а ты… — И вдруг он резко встал, уперся брюхом в стол и громко, злобно продолжал: — Ну! Отвечай! Кого?! Откуда у тебя такая склонность к суевериям?!
Егор долго молчал, а потом едва слышно ответил:
— Я… сейчас не могу этого сказать. Мне… тяжело. Я лучше напишу. И принесу. Сегодня же.
Терентьич пристально прищурился… сел, помолчал… а после все же разрешил:
— Ладно, иди. Но если что… из—под земли достанем.
Егор пошел к двери. Терентьич, брякнув в колокольчик, вызвал:
— Следующий!
Да только тот и без того нещадно нахлестывал лошадь, снег комьями летел из—под копыт. Как странно! Жених и страшный человек — одно лицо. Но если это так, то почему она об этом говорит только сейчас, в последний день? И вообще, а что, если все ее рассказы — сущий домысел? Ведь двадцать лет прошло…
Старуха вновь заговорила:
— Страшно? Научу. Ты станешь вперед правым боком, а локоть не прижимай, висок — вот так — прикроешь пистолетом. Да и потом, стрелок он никудышный, он в двадцати шагах не попадет, а ты… Ты ж брал призы. И… Кто еще решится на такое? Все, кто бы это мог, как говорят теперь, остались сзади. Все! Все… кроме тебя.
— Но… почему вы думаете, будто происшедшее — единственно из—за него?
— Я это видела сама. Тогда, на площади. Он крикнул… и все началось. В конце концов; да сколько раз тебе рассказывать?!
— И все—таки… Скажите мне напрямоту: мы едем мстить за вашу дочь или действительно…
— Ты что, не веришь мне?!
— Я…
— Помолчи! Приедем, все поймешь.
— Куда?
— Есть одно место тайное. Поблизости от Гдатска.
— Как? Гдатск? Да это ж где—то там, в Восточных округах! Три тыщи верст…
— Доедем. К вечеру. Гони!
— Э… гэп! Э… гэп!
И снег, и снег в лицо из—под копыт. Да это же безумие! А может, и обман… Тогда куда он едет и зачем? Егор схватил старуху за плечо, вскричал:
— Опомнитесь! Очнитесь! Нет Той Поры! Она ушла…
Старуха вздрогнула, скривила губы.
— А, я должна тебя еще упрашивать! — гневно воскликнула она и тут же приказала: — Заворачивай!
Извозчик резко рванул вожжи на себя.
— Держитесь! — крикнул он…
Но было поздно — сани швырнуло на повороте, небо скрылось за снежной пеленой, извозчик что—то дико закричал… И стало тихо. Совсем тихо. И совсем бело.
Глава четвертая. Становая жила
Когда Егор очнулся, то увидел, что он лежит посреди поля, а полузаметенный санный след теряется неподалеку, за холмом. И больше ничего вокруг. Где это он? Скорей всего, они отъехали совсем немного. Дойдет пешком. Егор поднялся, отряхнулся, прошел по следу…
И остановился. На другой стороне холма следа вообще не было видно, лишь ветер гнал в лицо колючую поземку. Егор полуотвернулся от ветра и увидел невдалеке, шагах в двухстах, большой и крепкий с виду пятистенок с вывеской над распахнутой настежь дверью. Ага, это трактир. Возле него стояло несколько саней да распряженные лошади, низко опустившие головы… Да только сани были не извозчичьи — крестьянские. А вот выходит из двери… Фуражка, черная шинель, ружье… Ну да, это пластун. Из полевых отрядов СОО. Везде они! Как вешалки. Вот повернулся, вот…
Нет, не заметил. Егор уже лежал в снегу, внимательно смотрел…
Пластун прошел к саням, вернулся, замер. Смотрит. И смотри. Смотри, пес, нюхай, пес! Егор осторожно повернулся на бок, ощупал спрятанный в кармане пистолет. Пистолет был в порядке. Мела поземка, было холодно. Пластун никак не уходил.
А в стороне, спускаясь в низину, чернели крайние избы худой деревеньки — соломенные крыши, тощие дымы. Да—да, только туда, и там узнать, где это он сейчас находится — и сразу в город, и…
На Шестую Станичную, два? А там уже Терентьич, улыбается. «Что, написал, голубчик, изложил? Как это еще нет? А почему?» Егор поморщился. Пластун стоял возле саней, прикуривал.
А вот его, наверное, окликнули — и он пошел, скрылся в трактире. Хорошо! Егор отполз назад, вскочил и, пригнувшись, сбежал с гребня холма в низину. Там он остановился, выпрямился во весь рост, отряхнулся от снега, проверил пистолет — и двинулся к деревне, на ходу лихорадочно думая о том, как же ему вести себя, что говорить… Но голова была пуста, ничего не придумывалось. Ну да и ладно, как—нибудь, как говорил дядя Игнат, свинья не съест, а псы, он добавлял, — им кости, пусть подавятся!
В деревне было пусто, словно вымерли. Подойдя к крайней избе, Егор негромко постучался. Никто не ответил. Он постучал еще, уже настойчивей. Тогда в избе послышались неторопливые шаги, скрипнула дверь, и на пороге показался невысокого роста старик в распахнутой поддевке и в валенках. Прищурившись от яркого света, старик внимательно посмотрел на Егора и лишь потом пригласил:
— А, это… заходи, — и пропустил гостя вперед.
Миновав темные сени, Егор вошел в горницу, где было ненамного светлее. Стол, две скамейки, печь, лежанка за линялой занавеской да голые стены, обитые серыми от времени досками… И едва ли не белый, чисто выскобленный пол.
Кашлянув, старик неопределенно сказал:
— А ты садись, чего там.
Сели. Егор — к столу, хозяин — на скамейку у окна. Сложив руки замком на коленях, хозяин спросил:
— Может, дело какое имеешь?
— Имею, — ответил Егор. — Заблудился. А до города как, далеко?
— Что, до Гдатска?
До Гдатска? Егор побледнел. Сунул руку в карман, к пистолету, сказал:
— Да, конечно, до Гдатска.
Старик усмехнулся:
— Вопрос не ко мне. Я в городе сызмальства не был. А что мне там делать?
Егор почувствовал — старик боится и, значит, лишнего не спросит, а сам же будет отвечать с охотой и пространно, стараясь угодить… И он сказал:
— Ну а дорогу все равно ведь знаешь.
— Дорогу! — старик презрительно хмыкнул и даже мотнул головой. — Какая тут дорога! Правда, зимой еще так—сяк… — и спохватился: — Говорят! А летом одне болота, — и почтительно спросил: — А вы, надо полагать, издалека будете?
— Издалека, — нехотя согласился Егор.
— Ага, ага, — старик понимающе закивал… а потом вдруг неестественно оживился: — Хорошо, что вы к нам приехали! Места у нас здоровые, целебные. Тут неподалеку кипячие ключи бьют, — и тут же, как бы невзначай, спросил: — Ну и как, нашли кого?
— Кого? — не понял Егор.
— Вот я и говорю! — согласился старик. — Искать—то некого. Глушь, извольте доложить. А то понаехали, понимаешь… — но спохватился и сказал со вздохом: — Конечно, вы не по своей воле ездите, приказано.
Егор молчал. Ну вот! Похоже, он действительно где—то в Восточных округах и где—то рядом Гдатск, тот человек… Старуха, получается, была права, а он, глупец… Что делать?
Старик понял молчание гостя по—своему.
— Приказано! — повторил он задумчиво. — Радости, конечно, мало, зато служба почетная. Да я и сам по молодым годам хотел к вам податься. Не взяли. Сказали: нет в тебе становой жилы; ленив, нерасторопен. Да… Так оно и вышло.
Старик встал со скамейки, развел руками и с неподдельной горечью сказал:
— Глянь, что нажил. Ничего! Гол как сокол.
Помолчав, но так и не дождавшись ответа, он успокоился и опять заговорил торопливо, заученно:
— А вы не извольте гневаться. Ведь что я дома сижу, так на то и зима. Зимой какая работа, зимой скотина по дворам. Я, как во всех бумагах прописано, читали ведь, здешний пастух. Летом в поле, зимой — на печь, и сплю как медведь. Уж такая натура, куда от нее?!
И тут вдруг резко, вдруг, с грохотом — настежь распахнулась входная дверь. На пороге показались бравые молодцы в черных шинелях и с тяжелыми длинноствольными ружьями наперевес. Человек шесть. Пластуны. СОО.
— Стоять! — заорал один из них, первым заходя в горницу.
Егор вскочил, схватился за карман… да передумал, поднял вверх руки и застыл.
В избу вошел еще один пластун — но не с погонами, а в эполетах. Шинель на нем была добротная; бобровый воротник…
— Гражданин обер—вахмистр! — один из молодцов вскинул руку к фуражке и лихо козырнул.
— Сам вижу! — перебил его вошедший.
Затем он вышел на середину избы, с улыбкой посмотрел на старика и четко, с расстановкой сказал:
— Ну, дед, доигрался. И пойдешь ты теперь к бабке—покойнице. Михайла!
В избу втолкнули крепкого еще мужика в армяке и высоких городских сапогах. Мужик, насупясь, старался ни на кого не смотреть. Старик повернулся к нему и сказал:
— До лета ты доживешь.
Михайлу эти слова не задели, зато обер—вахмистр выкрикнул: