Они долго молчали — спящая мама и бессонная Сонечка.
— Мама, ты теперь будешь меня бояться?
— Я люблю тебя больше всего на свете и буду любить всегда.
— И немножко бояться.
— Ну, разве что, совсем немножко.
— Знаешь, мама, мне, наверное, лучше жить отдельно. У меня есть своя комната, всё будет очень просто устроить.
— Ты с ума сошла! Ты же ещё совсем ребёнок.
— Ещё добавь, что такие, как я в школу ходят. А я не хожу. Я — никто, значит, возраста у меня тоже нет. Если я останусь, ты будешь вскакивать по ночам от мысли, что чудовище подбирается к твоему спящему сыну. А каково будет Витькале? Он храбрый мальчик, но он видел, как я давила тёток и выхаркивала то, что осталось от них. Ты не беспокойся, я буду приходить часто. А звонить так и вовсе каждый день. Я завтра же пойду и куплю всем телефоны. А хочешь другую квартиру, в пять раз больше этой? Думаю, денег хватит.
— Нет-нет! Что ты… У нас очень хорошая уютная квартира. Надо же такое придумать — квартира в пять раз больше нашей… Хотя, это всего лишь сон, а во сне бывает всё, что угодно.
— Но утром сон начнёт сбываться, и ты поймёшь, что это к лучшему.
— Как может быть к лучшему, если ты уйдёшь?
— Ну, куда я денусь? Ведь кроме вас у меня никого нет. И попробуй только не позвать меня, когда на ужин будут блинчики с патокой!
— Сонюшка, ты прелесть!
— И ты, мама, прелесть. Я тебя очень люблю.
— Почему ты говоришь так, будто я одна? Ведь меня две…
— Потому что мы спим. Ты — давно, а теперь и я уснула. Во сне нет Юляшки и Юленьки, есть только моя мама. И я тоже, пусть самую капельку, но есть.
* * *
Все знают, если ребёнка украли, его больше никто не увидит. Увидеть можно тело, но в нём будет совершенно другой ребёнок, богатый и благополучный, которому нечего делать в тех местах, откуда была похищена его обновка. Украденные дети никогда не возвращаются.
Сонечка шла по дортуарам Семейного, и десятки взглядов провожали её. Все знали, что её похитили, все видели, что она вернулась. Спросить напрямую никто не решился, лишь пара самых отчаянных выкрикнули, будто ничего не случилось:
— Сонечка, привет!
И Сонечка отвечала, как привыкла за последние годы:
— ЗдорОво!
Кто и зачем обучил малышку фамильярному приветствию, не скажут и старожилы Семейного, но зато все могли убедиться, что перед ними действительно Сонечка; подмены нет.
Дурачок Сашка, косолапо ступая, подбежал к Сонечке. Сашкиному телу было лет пятьдесят, и это было тело абсолютного идиота. Короткие кривые ручки и ножки, свисающее пузико, лицо, состоящее, кажется, из одних надбровных дуг. Даже для рассадника бомжей Сашка был явлением уникальным. В него сбрасывалось всё отжившее и издыхающее, и никто не знал, сколько человеческих ошмётков дотлевает в мозгу, не способном вместить даже одну полноценную личность. Но в Сашкину убогую память намертво врезалось воспоминание: когда-то пятилетняя Сонечка сыграла с ним в ладушки. Такое забыть невозможно.
— Севодня ты со мной сыглаешь?
Обычно Сонечка отвечала: «В следующий раз», — и шла по своим делам. Но сейчас она остановилась, присела на корточки, и Сашка, просияв, присел напротив.
Ладушки-ладушки,
Где были — у бабушки.
Что ели — кашку,
Что пили — бражку,
Нюхали табачок,
Повалились на бочок!
Счастливый Сашка повалился на бочок, а Сонечка помахала ему рукой и пошла дальше.
Почти у самой бабы-Лериной каморки её окликнули ещё раз.
— Куда спешишь? Сядь, покури.
— Я не курю, — ответила Сонечка.
— Тогда, так посиди.
Говорившего звали дед Савва. Сколько ему лет, точно не знал никто, но меньше ста не давали. В отличие от большинства обитателей Семейного дома, дед Савва непрерывно что-то делал, мастерил и при этом неразборчиво бормотал под нос. Возможно, просто разговаривал с сотельником, хотя, какие сотельники у столетнего деда? Прежние давно должны были помереть, а новых — охотников в такое ветхое тело нет. В быту дед Савва был опрятен, немногие его вещи, такие же ветхие, как и он сам, содержались в чистоте.
Соня кивнула и присела на край заправленной койки.
— Что хорошего скажешь, коллега?
— Почему коллега? — спросила Сонечка.
— Мы с тобой оба в подопытных у одного живодёра ходим, вот и коллеги.
— Я сама по себе.
— Хорошо, если так. Только когда тебя в Леркиной каморке без памяти нашли, знаешь, что было? Ведущий специалист Центра психического здоровья самолично за тобой на вертолёте прилетел. Значит, что-то у него на тебя завязано.
— Лев Валерьевич, что ли?
— Точно. Только для меня он не Валерьевич, а Лёвка — поганец. И, заметь, как его зовут, ты знаешь. А ведь он номофобией страдает, болезнь есть такая — боязнь собственного имени. Из него это имя клещами не вытянешь.
— Его помощница по имени-отчеству называла.
— А, эти, красотки-вамп…. Ты, выходит, и с ними познакомилась. Это садистки известные, они даже собственного патрона лягнуть, случая не упустят. Но, раз ты с этими девицами встречалась, значит, брался он за тебя всерьёз.
— Мучил он меня без толку.
— Это уж как пить дать. Иначе он не умеет. Меня, думаешь, не мучил? И тоже без толку, все его результаты можно было заранее предсказать. Так он и за ними не приходит.
— Он умер. Уже больше двух лет.
— Вот оно как… Надо бы о покойнике что хорошее сказать, да язык не поворачивается.
— А где вы с ним познакомились?
— Мы с ним познакомились в университете. Я был профессором прикладной психологии, а он — студентом. Старательная шельма. На практике всегда пятёрку имел. Знать бы, что такая гадина вырастет, он бы у меня с первого курса вылетел.
— А как вы сюда попали, если профессор?
— Сюда не мы попали, а я попал. Мой сотельник теоретиком был, а я больше практиком. «Семейный Дом» в ту пору к закату клонился, но был ещё в силе. Вот я и договорился с ними о подсадке в одно из узловых тел. Думал на годик, материал кой-какой собрать, а вышло, что навсегда. Сотельник мой, Силушка, взял да и помер от инфаркта. И нашли его через день, когда уже поздно было спасать. Вот и думай, повезло мне или нет. Был бы там, вместе с Силантием концы бы отдал, а так — живу и живу. Тебе баба-Лера, небось, соврала, что она одна от «Семейного Дома» осталась?
— Ага.
— Нас и сейчас живых трое. А в ту пору было четверо.
— Деда Савва, ваш сотельник, это что же, Силантий Возный? Который «Курс общей психологии» написал?
— Чудеса! Первый раз вижу десятилетнего ребёнка, который «Психологию» Возного читал.
— Я не читала. Мне даже школьную программу читать некогда. Я о нём слышала.
— А говоришь — не коллега, — дед Савва кинул на Сонечку мгновенный взгляд. Глаза у деда были бесцветные, старческие, но взгляд проницал не хуже профессионального сканера с большим разрешением. Было бы что проницать…
— А вот это, — Сонечка кивнула на стариково рукоделье, — вы сканер прошиваете, чтобы он пишущим стал?
— Такими глупостями я не занимаюсь. Это кое-что полюбопытнее.
— Вот такое? — Сонечка, сама не зная зачем, вытащила анализатор, который никому старалась не показывать, и протянула деду. Тот открыл центральный контакт, пробежался пальцами по невидимым сенсорам. Покачал головой.
— Это не моя работа. Но вещица серьёзная. Откуда оно у тебя, прелестное дитя?
— Наследство. От ассистенток Лёвки-поганца.
— Они, выходит, тоже умерли?
— В один день с шефом.
— А говорят, психология — мирное, безопасное занятие. Мой тебе совет: спрячь это наследство и не таскай с собой.
— Его уже пытались отнять, но ничего у них не получилось.
— Тебе бояться надо не психотехники, а простой свинцовой пули. Она не разбирает, что у человека в голове.
— Кому в меня стрелять? Они тело хотят отнять.
— Это до тех пор, пока они думают, что ты просто девочка. Да ты не пугайся, что замерла, ровно воробушек перед кошкой? Я ничего толком не знаю. Просто лет десять назад Лёвка прибежал ко мне за консультацией. И не постеснялся ведь… Сказал, что интересует его, чисто теоретически, один вопрос. В человеческом теле может быть одна личность, а может сосуществовать две-три и больше. Предел, видимо, существует, хотя, достичь его пока не удалось. Сколько бы ни было в мозгу индивидуальностей, новые всё равно пишутся.
— Зачем нужно достигать этот предел? — спросила Сонечка.
— Вот и я о том же… Совершенно дурацкий эксперимент. Результат ты видела — Сашка-дурачок. Страшно представить, сколько погибающих людей было сброшено в его бедную голову.
— Вот ведь гад, этот Лёвка, — сказала Сонечка. — Придушить мало.
— А тогда, — не обращая внимания на реплику, продолжил дед Савва, — заинтересовала его идея напрочь бредовая: может ли быть человек, в котором вовсе личности нет. Тело без личности существовать может, дня два-три, но это не человек, пустое тело не живёт, и, если не одушевить его, вскоре погибает. Случай, так сказать, тривиальный. Ты слово это понимаешь?
— Понимаю, дедушка.
— Я к тому времени студентика своего знал, как облупленного, он ведь и меня не постеснялся в подопытные записать. Понял я, что наткнулся Лёвка на что-то небывалое. Консультировать прохвоста я не стал, для этого нужно все подробности дела знать, просто посоветовал оставить объект — это он так выражался — в покое. Наблюдать, но не вмешиваться. Конечно же, он не послушался.
Сонечка вздохнула и кивнула согласно.
— Ну а после истории с бабой Лерой я переселился сюда, поближе к хозяйственному блоку. Я ничего не выпытываю и давно уже не ставлю никаких экспериментов. Но, если тебе понадобится помощь, приходи. Я постараюсь помочь, хотя бы советом.
— Спасибо, дед Савва. Я буду знать. А помощь мне и вправду нужна. В школу меня без документов не берут, а учиться охота.
— Вот уж этого добра — сколько угодно, — улыбнулся дед. — В маразм пока ещё не впал.
* * *
На двери бывшей баб-Лериной комнаты недавно была установлена сенсорная панель, точь-в-точь такая, что запирала апартаменты Вички с Агнешкой. Казалось бы, простенький замок, доступный каждому, кто знает код идентификации. К великому разочарованию потенциальных взломщиков, идентификационного кода у Сонечки не было, и комната оказалась под стать хозяйке: де-факто — есть, де-юре — нету.
Мягко клацнула дверь, отрезав внешний мир. Сонечка осталась в «своей» комнате, которая впервые показалась ей до невозможности пустой. Венчик лампочек под потолком, а внизу — розетка, к которой ничего не подключено, тумбочка и жёсткое пластиковое ложе. На стенах — картинки из бесплатных проспектов, рекламирующих невозможно дорогие куклы, а на том, что называлось ложем, одиноко сидел мягкий мишка, принесённый сюда два года назад и бессменно исполнявший обязанности сторожа. Мишки такие традиционно считались плюшевыми, хотя их синтетическая шёрстка имела к плюшу такое же отношение, как и ложе Семейного Дома к человеческой кровати. В тумбочке лежали две косметички, одна со всякими кремами, детской помадой и пудрами, вторая — старенькая, в которой хранились заколки, дешёвая бижутерия, лоскутки и прочие важные вещи. В целом это бесконечно мало даже для самой-пресамой малюхонькой комнаты. И то, что объявился в пустоте комбинезончик с анализатором в кармане, а в самом комбинезончике — Соня, которой нет, не сильно эту пустоту наполнило.
На тумбочку Соня поставила принесённый пакет, в котором лежал большой чизбургер без сыра, бутылка питьевой воды и две баночки йогурта. Говорят, прежде эти баночки были одноразовыми и расточительно выбрасывались. Теперь их можно отнести в возврат и получить обратно залоговую цену. Обычно детям давалось вечером по одной баночке йогурта, но богатая Сонечка шиканула и купила две, в чём теперь раскаивалась, поскольку Витькале наверняка куплена всего одна баночка. Хорошо, хоть Сонечка задавила привычку Агнешки-Виктории по вечерам закатываться в кафе или ресторан, поужинать, а заодно и шороху на посетителей навести. Можно представить, какое впечатление произвело бы появление в дорогом ресторане десятилетней девочки. То был бы не шорох, а грохот.
Теперь Сонечка осталась одна со всем своим десятилетним опытом. Сонечка разделась, улеглась на жёсткий пластик, обняла мишку и заплакала.
А что ещё делать в такую минуту? Позвонить маме? — так мамы немедленно скажут, чтобы Сонечка шла домой… — «Ты сейчас где? Папы встретят тебя, чтобы не пришлось идти одной через вечерний город». Нет, маме она позвонит утром, попросит, чтобы та захватила на работу подушку-думочку и чистую простынку. А сейчас — взялась быть взрослой — будь. И лишь наедине с мишкой можно поплакать от обрушившегося одиночества.
Мишка не возражал. Игрушечные мишки испокон веку привыкли подставлять плюшевое пузо под детские слёзы. Им нет дела, какой страшный опыт за этими слезами стоит.
В дверь поскреблись. Именно поскреблись, стук чересчур резок и бесцеремонен, он говорит, что за дверью чужой, а тот, кто скребётся, по крайней мере, не хочет быть навязчивым. Сонечка вскочила и, как была, в трусиках и майке, открыла дверь.
— Я что подумал, — сказал дед Савва. — У тебя, наверное, ничего нет. Так я тебе подушку принёс и одеялко. Они чистые.
— Подушка у меня есть, — сказала Сонечка, не желая обижать мишку. — А за одеяло — спасибо.
Под тонким приютским одеялом упругий пластик уже не казался таким жёстким. Сонечка доплакала своё и уснула.
* * *
Всё оказалось на удивление просто. В Центр Психологического Здоровья пришла девочка и сказала, что потеряла свидетельство о рождении. Вообще-то, с такими вопросами должны приходить не дети, а родители, но родителей своих дитя назвать отказалось. В таких случаях инструкция требовала выяснить, чей ребёнок, и как следует штрафануть родителей. Анализатор в приёмной почему-то не сработал, чиновник, вторая ипостась которого работала здесь же ремонтником на полставки, подключился к анализатору, проверить, что заело в отлаженной программе, после чего что-то «заело» в его голове, так что, никого не оштрафовав, дежурный выписал девочке свидетельство о рождении на имя Софьи-Софии Сониной. Фамилии родителей Сонечка решила не светить. Точно таким же способом Сонечка устроила себя в школу на два класса старше родных братьев. А что делать, в свидетельстве о рождении Сонечка приписала себе два года, и в дальнейшем с этим пришлось считаться. Впрочем, учиться было не трудно; уроки отца и деда Саввы даром не пропали.
Вроде бы и документы появились, хотя и фальшивенькие, и всё, как у людей, а всё-таки фальшь чувствуется. Никто, это тот, кто вне общества, даже если он и пролез туда тихой сапой.
Странным образом Витькаля, обнаружив, что Сонечка учится на два класса впереди него, начал относиться к своей двойняшке словно к старшей сестре и требовать от неё чуть ли не покровительства.
— Турчин Егор задаётся всё время, а сам ни черта не умеет. Его сотельник Васька, чемпионат в городки выиграл, а Егор хвастает, будто бы это он.
— И что?
— Ты его напугай до полусмерти, чтобы его вредный язык отнялся.
— Так и у Васьки тоже отнимется, а может, он и вовсе помрёт.
— Ты не до смерти, а просто, чтобы напугать…
— Витькаля, ты же помнишь, как это было? Ты единственный видел это, и теперь снова хочешь из-за такой ерунды?
— Тебе ерунда, а мне из-за этого Егора житья нет.
Так и закончился разговор ничем. Витькаля остался недоволен и едва ли не обижен.
Родители очень быстро научились делать вид, будто привыкли, что взрослая дочь живёт отдельно. Сонечка приходила на выходные, но никогда не оставалась ночевать. Остальные дни она звонила в условленный час и коротко сообщала, что всё в порядке.
Витькалю папы по-прежнему забирали после продлённого дня и за руку вели домой, а взрослая Сонечка, которая на самом деле была на четверть часа младше братьев, сразу после уроков в гордом одиночестве отправлялась по своим делам. Дела, по большей части, заключались в том, что Сонечка бродила по городу и вспоминала чужие жизни. Причём, интересовали её не Вичка с Агнешкой и не чадолюбивый владелец скотобоен, а тётки-бомжихи, на людей вовсе не похожие. Ведь не с самого рождения оказались они бомжихами, была у них и человеческая жизнь, надёжно забытая с течением лет. По мере того, как эти убогие сущности скатывались в трущобы, всё меньше оставалось в них собственного, и тем сильнее выпячивалось то немногое, что удалось сохранить. Когда-то они были нормальными, в общем-то, людьми, а к концу жизни оставалась от них одна навязчивая функция. Аннушка и в детстве любила покушать, а к старости в ней оставалось единственное желание жрать. Лизка, любвеобильная и в девушках, обомжившись, ни о чём кроме оргазма не думала. Тётя Полина, мать-командирша, давно уже ничего не могла и не умела, но в мечтах оставалась рачительной главой дружной семьи.