Екатерина Тимофеевна чувствовала, что получается казенно, но смута в душе мешала найти другие слова.
В зале задвигались, захлопали, а Дуська опустила глаза и тоскливо улыбнулась.
— Вот вам еще пример, — продолжала, уже овладев собой, Екатерина Тимофеевна. — Отделочница Ягодкина Аля. Еще и года нет, как она на заводе. А очень хорошо работает. Посмотришь на ее изделия, и душа радуется: лаковая пленочка тоненькая, отделка чистая — не придерешься. Чувствуется, что девушка работает с душой. Нам такими людьми надо гордиться!
Почему сказала это Екатерина Тимофеевна? Сама вырвалась правда или ей захотелось, чтобы рядом с сыном не какая-нибудь кукла сидела, а знатная работница и чтобы люди об этом знали?
— Спасибо, мам! — сказал после торжественной части Женька. — Коротко высказалась, но ясно. Ты у меня молодец, я всегда это говорил.
Екатерина Тимофеевна поняла, что он прощает ей их неприятный ночной разговор, после которого между ними прошел холод. И ей стало как-то не по себе: ведь она, в сущности, обманула Женьку.
— Небось танцевать останешься? — спросила она его, избегая прямого взгляда. — А я пойду лягу: устала, и голова расшумелась…
Стараясь быть незамеченной, Екатерина Тимофеевна прошла в гардероб. И уже у выхода увидела Дуську, тоже одетую.
— Что ж ты уходишь?
— А ты? — вопросом на вопрос откликнулась Дуська.
Они пошли рядом — крупная, мужественная, никогда не интересовавшаяся модами, хотя и добротно одетая Екатерина Тимофеевна и ссутулившаяся и как-то подавленная завзятая модница Дуська.
— Что это с тобой сегодня? — спросила Екатерина Тимофеевна.
— Что ж, я тебе на улице объяснять буду? К себе, может, пригласишь?
Через полчаса они сидели, и перед ними стыл налитый в чашки чай.
— …Да что ты уж больно-то расстраиваешься?.. Первый раз, что ли, ссоритесь? Придет.
— Нет, не придет. А придет, сама не пущу. Эх, Катя, если бы ты знала!.. Как я сейчас Альке позавидовала! Ни одного порядочного парня на мою жизнь не пришлось. Или уж я без рук, без ног, или уж дура непролазная?
— Есть немного, — честно сказала Екатерина Тимофеевна. — Только и Альке ты не завидуй: покрутятся-покрутятся, тем, я уверена, дело и кончится. У Женьки поинтереснее девчата есть…
Дуська покачала головой.
— Отвыкла ты, Катерина, от любви. Поэтому и различить не можешь, где всерьез, а где понарошку… — И после долгой паузы попросила: — Катя, помоги мне…
Екатерина Тимофеевна слушала, и губы ее сжимались все плотнее и плотнее. Дуська просила помочь ей ребенка из детского дома на воспитание взять. Чтобы дали завком и дирекция характеристику, по которой доверили бы ей ребенка.
— Мне бы мальчика, так годочков двух… Воспитаю, будет и у меня сынок.
— Нет! — вдруг сказала Екатерина Тимофеевна.
— Почему ж нет? — упал голос у Дуськи.
— А потому… Тебе, Евдокия, сынка-то лет под тридцать надо. А мать из тебя не выйдет. Собственной головой управлять не научилась и хочешь, чтобы тебе живую душу под команду отдали. Игрушечку мечтаешь завести.
Екатерина Тимофеевна говорила обидные вещи, но Дуська на этот раз не смела обижаться.
— Кать, ведь мне уж тридцать третий… Шутишь! Жизни никакой нет, одна кругом… Не веришь ты мне?
— Не верю, — твердо сказала Екатерина Тимофеевна.
В этот вечер ей хотелось быть жестокой, и в первый раз чужая беда ее не взволновала.
…Всегда быстрая на ногу, Дуська тихо шла по темной улице, как по незнакомой дороге. Она прятала лицо, с которого слезы смыли пудру, в стоячий меховой воротничок шубки, отливающей серебром при свете ночных фонарей. Она подошла к своему дому; окна в нем почти все светились, а на лестнице слышно было, как поют «Эх ты, сад, ты мой сад!»…
На третьем этаже с подоконника навстречу Дуське поднялся Жорка, угрюмо улыбаясь.
— С Женским днем поздравить пришел, а тебя где-то носит…
Он ждал одного из двух: или она накинется плаксиво, с выкриком, с шумными упреками, или будет безвольно лопотать: «Жор, ей-богу, обижаешь ты меня… Сколько можно терпеть?..»
Но не последовало ни того, ни другого. Дуська не спеша достала из сумочки ключ (а не помаду и зеркальце, которые она сразу хватала, завидев своего возлюбленного), открыла входную дверь и тут же, не дав Жорке шагнуть вперед, быстро захлопнула ее и звякнула задвижкой.
— Ты что? — спросил он, нерешительно подергав ручку.
Ответом ему была полная тишина. Это было так необычно, что Жорка не стал ни стучать, ни ругаться и пошел вниз по лестнице, все еще в тайной надежде, что его окликнут. Но Дуська не подала голоса.
Женька уезжал. В душе Екатерина Тимофеевна надеялась, что это и к лучшему: может, остынет. А Женька неожиданно спросил, считая, что они с матерью теперь уже найдут общий язык:
— Мама, ты вроде Але что-то обещала насчет комнаты. Может быть, ее на очередь можно поставить? Дело в том, что она летом в техникум поступать будет и ей надо много заниматься…
Екатерина Тимофеевна долго-долго молчала.
— Знаешь что, Евгений… Если раньше было у меня такое намерение, то теперь я его начисто бросаю. Тебя весь завод с нею видел. Скажут: сын с девкой гуляет, а маманя комнатку им обеспечивает, чтобы было где встречаться…
Женька сразу «накалился».
— Мам, прекрати мещанские разговоры! Когда в президиумах сидишь, проповедуешь уважение к людям…
— Вот-вот, я уж у тебя мещанкой стала! — всхлипнула Екатерина Тимофеевна. — Дурак, дурак ты, Женька! Не хочу я тебя слушать. Пожалуйста, вяжись, с кем хочешь, подбирай на улице!..
Женькины скулы наливались злой краской. Видно было, что он хочет сказать много. Но он только выговорил отрывисто:
— Эх, товарищ мама!.. «На улице»!.. А вообще-то, если хочешь знать, не позор подобрать, а позор мимо пройти. — И уже в дверях бросил: — Не о чем нам тогда и разговаривать.
Он ушел, а Екатерина Тимофеевна плакала, ужасаясь собственным несправедливым, но, как ей казалось, необходимым словам.
…Женька уехал. И очень долго ничего матери не писал. Екатерине Тимофеевне некому было рассказать о своей обиде: такое на люди не вынесешь, ни с кем не поделишься. Но она была не из тех людей, которые во всем полагаются на бег времени, на авось. Она любила шагать впереди судьбы и поворачивать ее по-своему. Поэтому через несколько дней после Женькиного отъезда Екатерина Тимофеевна через начальника цеха попросила Алю зайти в завком не в приемные часы.
Та пришла. Они встретились за тем столом, за которым полгода назад познакомились впервые. Аля сидела тоже настороженная, но, как видно, приготовившаяся к трудному разговору. На круглом, хотя и похудевшем ее лице уже не было просительно-виноватого выражения. И сидела она уже не на краешке стула.
— Как же так, Аля? — начала Екатерина Тимофеевна, глядя мимо Алиного лица. — Нехорошо как-то у нас с тобой получается… Я к тебе всей душой, а ты от меня прячешься.
— Я не прячусь, — тихо сказала Аля. — Мне кажется, вы сердитесь… Вот я к вам на глаза и не лезла.
— Евгений тебе пишет? — вдруг в упор спросила Екатерина Тимофеевна.
— Да…
Обе помолчали. Аля моргнула и сказала, оживляясь:
— Вы, Екатерина Тимофеевна, может быть, что-то про нас плохое думаете? Но ничего нет… плохого. Просто я, со своей стороны, очень вашего Женю люблю. Что же мне делать, если я его люблю?
«Еще бы ты не любила!» — подумалось Екатерине Тимофеевне.
— А ты про ребенка Евгению сказала?
— Он знает, — прошептала Аля, отвернувшись. — Ведь вы же ему рассказали… Думали, я сама не сумею?
Екатерина Тимофеевна собиралась с мыслями. «Что же это я с ней о таких вещах через казенный стол разговариваю, как на приеме?» — подумала она, встала и поманила Алю к дивану. Та недоверчиво села и ждала.
— Аля, — набравшись духу, сказала Екатерина Тимофеевна. — У меня к тебе разговор будет дружеский. По совести говоря, я тебе кое в чем помогла и в десять раз больше еще для тебя сделать готова. Но я тебя прошу: оставь Женьку в покое. Ему еще учиться два года, на работу устраиваться. Неизвестно, куда пошлют. Семью ему заводить рано. Ты тоже на ногах не стоишь («Дуськины слова», — подумала Аля), хвост у тебя в деревне. Глупостей ты уже натворила, можно бы и за ум взяться. Учиться бы поступила лучше…
— А я и хочу, — подавив обиду, поспешно сказала Аля. — Разве вам Женя не говорил? Честное слово, я буду учиться, Екатерина Тимофеевна. Я ведь очень хорошо в деревне училась. Правда, здесь спроса больше, но ведь там мне помочь абсолютно некому было, а тут Женя… А если его куда пошлют, я с ним — с радостью, минуточки не задумаюсь!..
Но тут Аля заметила, что ее слова вовсе не действуют на Екатерину Тимофеевну. И она сразу осеклась.
— Вы совсем не потому… Просто вы не хотите, чтобы Женя со мной дружил. Потому что я деревенская, и потому…
— Нет! — заставила себя крикнуть Екатерина Тимофеевна. И добавила уже тихо: — Я сама деревенская… Но лучше, Аля, для жизни, когда по себе выбираешь.
— А я по себе, — с убежденностью сказала Аля. — Какого мне еще надо?..
«Вот ведь навязалась!.. — подосадовала Екатерина Тимофеевна. — Ну как ей всю правду сказать? Она за собой никаких грехов не видит…» И начала опять с того, что пообещала Але и комнату отдельную выхлопотать или еще того лучше: на другое предприятие ее устроить, где и заработки выше, и квартиру сразу дадут, и техникум свой там есть — все условия хорошие. Но только чтобы она отступилась от Женьки. Мало ли еще встретится хороших ребят?
— Ох, какая же вы!.. — вдруг сказала Аля и поднялась. — Я и не думала, что вы такая. Разве я вам не сказала честно: я люблю Женьку! Вы, наверное, не любили никого, раз думаете, что легко бросить?..
Она повернулась и пошла. И у Екатерины Тимофеевны не нашлось слов, чтобы ее задержать. Она подумала: «Все, что сказала, — все впустую!..»
Но оказалось, не впустую: дней через пять после того к ней пришла Дуська Кузина, язвительная и холодная.
— Сжила, значит? — прищурившись, спросила она и села без приглашения. — Своя-то рубашка ближе к телу оказалась, товарищ Беднова. А я ведь правду думала, что ты у нас такая сознательная.
— С ума, что ль, сошла? — удивилась Екатерина Тимофеевна, но сердце у нее упало.
— Сошла — в Белых Столбах сидела бы…
И Дуська с ледяной суровостью рассказала, что Аля, даже расчета не оформив, все бросила и уехала в деревню.
— Говорят, два дня прометалась, а потом была такова. Ты не думай, она никому ничего не сказала. Это я сама догадалась, какой ее ветер поднял.
— О чем же ты, интересно, догадалась? — тихо спросила Екатерина Тимофеевна.
— Да обо всем… Ты думаешь, я ум-то до конца с мужиками растеряла? Немножко осталось. Пока Евгения дома нет, ты ее и намахала. Что она против тебя с твоим авторитетом? Перышко птичье. А ведь только было жизнь начала…
Екатерина Тимофеевна собрала всю свою волю.
— Что это ты вдруг такая добрая стала? И как ты можешь говорить? А если это сам Женька решил покончить?
Дуська криво усмехнулась.
— На сына-то хоть не ври. Сын у тебя сто сот стоит!
Она полезла в сумочку, достала измятое письмо.
— Почтальон сегодня девчатам в общежитии отдал, а они мне принесли, чтобы в деревню адрес узнать. Сейчас скажешь, зачем я чужие письма смотрю! А ты бы не прочитала? Мне Алька тоже не вовсе чужая…
И подала конверт Екатерине Тимофеевне.
«Здравствуй, Аленький! — писал Женька. — Как жизнь, работа? Как даются науки? Вижу тебя, склоненную над тетрадкой в „тиши“ общежития. Перо скрипит, пальцы, конечно, в чернилах, на носу пот проступает от серьезности… Трудно, малыш, понимаю!
Что пишут из твоих „Гусят“ или „Поросят“, как их там?.. Маленький Ягодкин здоров? Что касается меня, то я в норме, хотя в первый раз в жизни тоскую. Запустил даже кастровскую бороду, и видик у меня тот!.. Прошу, Аленький, узнай, как там мать… Хотел я ей написать, но пока не решаюсь. Пусть уж страсти улягутся…»
Строчки поплыли, Екатерина Тимофеевна сжала и без того мятый конверт.
— Вот, — уже мягче сказала Дуська, — вот видишь, Катя… А письмо-то отдай, я его Альке перешлю.
— Погоди, — тихо отозвалась Екатерина Тимофеевна. — Надо это все как-то… Ты мне оставь адрес, я сама напишу…
Дуська ушла, а Екатерина Тимофеевна долго еще сидела, подперев кулаком отяжелевшую голову.
Потом она встала, отворила окошко. День был совсем голубой, свет мягко бил по глазам, воздух плыл и нес с собой запах взрезанного арбуза и еще чего-то влажно-сладкого, непривычного после холодной зимы.
Стоя под этим потоком весны, Екатерина Тимофеевна напряженно думала о том, как ей себя побороть, укротить, загнать в самый дальний угол души свое смятение, свою боязнь, свое растревоженное самолюбие. И она чувствовала, что слабеет в борьбе с самой собой.
— Господи! — сказала неверующая Екатерина Тимофеевна.
В середине мая Дуська провожала Екатерину Тимофеевну на вокзал.
— К моим зайди. От Алькиного дома наискосок через улицу. Гостинцев бы послать, да ты как-то вдруг… Матери вот десятку передай, пусть не обижается: к Троице сама соберусь. — И Дуська потянула из сумочки деньги, а с ними и платок, готовая, как видно, заплакать. — Ну, счастливо тебе, Катя!
— Спасибо, — сказала Екатерина Тимофеевна, — спасибо тебе. Вернусь, тогда…
Она хотела еще сказать, что им бы опять следовало дружить, не сторониться друг дружки. Она даже чувствовала себя в эти минуты виноватой, что тогда, восемь лет назад, легко отступила, не билась за Дуську до последнего… Но объяснять было уже некогда: вагон трогался.
Екатерина Тимофеевна села у окна.
…На рассвете паровоз окутал паром маленькую станцию. Вдоль путей била молодая, ясная трава. Прямо за станцией лежало поле, черное, перебуровленное плугами. Над ним кружились и неторопливо опускались грачи, слетая с черных мохнатых гнезд, свитых на березах вдоль большака.
Екатерину Тимофеевну подвез какой-то колхозник на порожней тележке. Она не без проворства заскочила на грядку: так ли еще, бывало, прыгала она к отцу на воз с травой!..
Из-под колес летела жирная, успевшая отойти на утреннем солнце земля. Тарахтела тележка, пахло конем, нагревшимся в беге. Поехали полем, потом зеленым яром, в котором стояла талая вода и с черного, мягкого дна тянулись тонкие нити трав. Потом поднялись на взгорок, весь в белых крапинках первых цветов, и глазам открылась даль, уже теплая, со всеми запахами поля, молодой ореховой засеки, с ворчанием разбухшего ключа, с белизной черемухи и мельканием стрижей. Впереди была деревня…