Вот опять. Что это? Соснора говорил про него: «ни жiв ни мэртв». Что это значит – непонятно. Вурдалак, ходячий мертвец, чудовище? А массажистка рассказывала – это уже в следующий их приезд сюда – тоже всякие небылицы. Мол, птиц распотрошенных находят вокруг замка и до сих пор.
Вздор, вздор! Эту молодую массажистку потом с треском выгнали. Они тут вконец одичали, эти местные. Окосели от пьянства и плетут разную чушь. А все с детства ведь закладывается. Вот их с Олесей совсем не так воспитывали. Ну, в Советском Союзе воспитание совершенно другое было…
Черт! А что там болтала эта ненормальная? Она ведь еще что-то там рассказывала. Говорила, что его видели. Люди иногда с ним сталкивались. Мало кто выжил после такой встречи. Один мужик, который потом спятил. Его в сумасшедший дом якобы свезли. И еще один… Господи, они же тогда с Олесей поехали смотреть этого свидетеля, второго очевидца. Делать было нечего, скука в замке была смертная, они сели в машину и поехали в село Подгорян. Она даже сейчас адрес помнила – улица Ивана Франко. Что их тогда ужасно поразило: в солнечный весенний день – это было в апреле – все окна в доме были закрыты крепкими ставнями, окованными стальными полосами. Они постучали в калитку, залаяли собаки – злые, огромные. И им открыл мужик – не старый еще, но совершенно седой. Он был пьян. Олеся спросила его, пообещала денег за рассказ. Но он молча захлопнул калитку перед самым их носом.
А старуха в хате напротив, ведьма-одуванчик, – что она там им плела? Что-то про лунную ночь… Мол, выглядывать в лунную ночь в окошко опасно. Неизвестно, что на тебя глянет с той стороны, из темноты. «Щеки червивые, червями до кости изглоданы, клыки волчьи, глаза – как уголья горят, – так она бормотала, – и взгляд-то совсем не здешний, здешние, живые, крещеные, так не глядят».
Вздор. Пусть все это плетут туристам на фестивале, что вот-вот начнется здесь. А тут, на галерее, никого нет. Тут просто очень темно. Электричество погасло. И потом, он … этот самый, кто жил здесь полвека назад… он же был просто ребенок. Мальчишка, сопляк. Да, он совершил убийства, потому что был ненормальным. Но на этом все и закончилось. Он пропал. Сгинул во время войны. Сдох. Он сдох. Он не мог ни во что такое превратиться. Потому что такого быть просто не может. И ей, учившейся когда-то в университете, даже думать о подобных вещах не…
В темноте явственно послышался шорох. Злата придушенно вскрикнула и опрометью бросилась по галерее к лестнице. На ступеньках она споткнулась так, что едва ногу не сломала. Рванула первую попавшуюся дверь – снова коридор, на этот раз ярко освещенный. Надо сказать Лесюку, пусть электрикам шею намылит. А то что же получается, столько денег вкладывается, а лампочки не горят. А эта кромешная темнота пугает. До сердечного приступа пугает. До икоты. Боже, какой вздор…
На цыпочках она подкралась к двери спальни Богдана. Тихонько приоткрыла. Хотела было скользнуть внутрь и…
Стоны, вздохи. В свете итальянского ночника в глубине спальни на постели два обнаженных сплетенных тела. Богдан был не один. Злата увидела рядом с ним Машу Шерлинг. Увидела скомканные синие шелковые простыни. Подушки, разбросанные по ковру.
Она прислонилась к косяку. Ее опередили. Она мгновенно позабыла про все свои страхи – ее опередили! Пока она, как последняя дура, ждала его, пока тряслась от страха там, на галерее, вспоминая разную ересь, боясь сделать лишний шаг, они здесь трахались, обнимались. Эта девка… Шлюха грязная, гадина. Скрипачка! У нее мать погибла, а она кувыркается с чужими любовниками в постели. Или это у них, у современных молодых, продвинутых, способ такой забыться, оторваться от всего? Лучше бы траву курили или кололись, подонки. А он-то, он-то, Богдан, хорош. И правда мерзавец. В такой день затащить девчонку к себе в постель… Мать умерла, еще в морге, не похоронена, а он с дочерью трахается как ни в чем не бывало… Убить, убить подлеца!
«Пойти разбудить ее отца, Пашку-адвоката, носом его ткнуть – пусть полюбуется». Злата решительно повернула в сторону комнаты Павла Шерлинга. Но потом остановилась. Почувствовала, что вот-вот разревется. От обиды, от ревности, от уязвленного самолюбия. Она быстро пошла к себе – снова по той же темной галерее. Уже не думая ни о чем, ничего не вспоминая. Страх вытеснили обида и гнев. Злата задыхалась – ей, прекрасной, оскорбленной изменой, сейчас сам черт был не брат.
Миновав галерею, она оглянулась через плечо. И вдруг снова померещилось – может, это просто луна вышла из-за туч, заиграли ее блики или свет фонаря отразился – там, в темном углу, сверкнули как угли… И тень – бесформенный сгусток мрака отделился от темноты.
Злата влетела в освещенный коридор. Добежала до своей спальни. Захлопнула за собой дверь. Повернула в замке ключ. Подергала судорожно дверь. Повернула ключ еще раз – два оборота, иллюзия защиты.
Глава 18
ТУМАН
А наутро все было окутано туманом. Вадим Кравченко проснулся, глянул в окно и не увидел ничего, кроме серой мглы. В горах по утрам туманы не редкость. Удивляться такому явлению природы не следовало, надо было просто примириться, что вот смотришь на пейзаж, а никакого пейзажа-то и нет. И только звуки доносятся из тумана – просто лавина самых разных звуков (и это по сравнению с ночной тишиной, немотой!): шум автомобильных двигателей, стук, словно где-то там, внизу, под стенами замка, что-то в спешке сбивают, сколачивают (не виселицы ли и эшафоты, как в старые времена?), грохот, как будто сгружают на землю что-то тяжелое, громоздкое.
Подстегиваемый любопытством, Кравченко натянул спортивный костюм и спустился во двор замка. Как раз настало время для традиционной утренней пробежки. В каменном колодце двора туман был еще гуще. Кравченко неторопливой трусцой обогнул «дом варты» (ничего, кроме его стены, не было видно). Звуки внешнего мира там, внизу под стенами, так и оставались пока загадкой. К ним внезапно прибавился новый – рев мотоцикла. Он донесся со стороны южной стены. Затих. А потом возник снова, но уже вдали и с другой стороны. Кравченко прикинул – если это был Богдан Лесюк, он выехал из замка и поехал по старой дороге, развернулся и… Возможно, вернулся к замку по просеке, проложенной в лесу. Ее хорошо видно со смотровой площадки. Вдоль этой просеки тянется линия электропередачи, вышки глядят в затылок друг другу как солдаты. Кто-то из охранников, помнится, говорил, что дорога по просеке ведет в долину к церкви и бывшему дому священника. «Не к тому ли самому дому, – подумал Кравченко, – про который упоминал Гиз, рассказывая о тех, старых убийствах?»
Старые убийства, новое убийство… Какое дурацкое, нелепое словосочетание. Внезапно Кравченко остановился. Он был в саду замка. Ствол липы, скамья – дальше облако тумана. Там должен быть выход на смотровую площадку, Лесюк распорядился поставить там новую надежную загородку, но сейчас и ее не видно. Ни черта не видно в этом горном, пролитом с небес молоке…
Из тумана тихо выплыла фигура. Это было так неожиданно, что Кравченко – человек неробкий и решительный – невольно вздрогнул. Шагнул за ствол липы. Кто бы это ни был… в такой час… в этом чертовом тумане…
Мимо медленно прошествовал Петр Петрович Шагарин. Он по-прежнему был в том же самом халате – черном в желтую полоску. Походка его была неровной, однако ступал он довольно уверенно. Прошел мимо и словно растворился. Исчез.
Кравченко вышел из своего укрытия. Итак… Восставший от летаргического сна восстанавливает силы прямо на глазах. Гуляет спозаранку в гордом одиночестве. Без жены, без сиделки. В тумане. На том самом месте, где только вчера утром было совершено убийство.
– Собственно, если рассудить здраво, нас с тобой все это не должно касаться, – заметил Сергей Мещерский, успевший уже проснуться, принять душ и побриться, когда Кравченко, вернувшись, рассказал ему о нечаянной встрече в саду. – Кто мы здесь такие? Мы не сыщики, роль детективов нам никто не поручал. Этот бродит в тумане, другой сел на мотоцикл и поехал по какой-то там лесной дороге… Что толку от всех этих наших наблюдений-соображений? Кто их будет слушать? Мы вон Шерлингу сказали про убийство его жены, а они с Лесюком буквально рот нам заткнули. Молчите, не ваше, мол, собачье дело. Вадик, неужели они так все и замнут, сделают вид, что это несчастный случай или самоубийство?
– Вполне возможно. Если, конечно, это всех устроит. В том числе и здешних ментов. И прокурора.
– А история Гиза? Как тогда понимать ее? Все эти аллюзии его вчерашние, намеки?
– Серега, а какой вывод ты лично для себя сделал из того, что он нам вчера наболтал?
– Вывод? Я никаких выводов для себя не делал.
– Но все-таки. Или я тебя не знаю? Не могла тебя такая история равнодушным оставить. Давай, не темни.
– Гиз человек весьма оригинальный. Или же очень хочет казаться таковым. Историю свою он рассказал явно неспроста. Но предназначена она была не только нам одним. Она и Богдану адресовалась, и Илье.
– Илье-то как раз такие сказки по возрасту.
– Богдан хоть и спорил с Гизом, а тоже слушал очень даже внимательно, – продолжил Мещерский. – Я за ним наблюдал. Он с родителями приезжал в этот замок задолго до всех нас. И знает, возможно, гораздо больше, чем хочет показать. И потом, кое-что в истории Гиза – чистая правда. Например, то, что графы Шенборны существовали.
– И то, что полвека назад на горной дороге случилась автокатастрофа. И убийства были, ты это хочешь сказать?
– Я хочу сказать, Вадик… мне вчера показалось… Гиз настойчиво намекал на то, что… Ну, ты же сам сказал ему о том, что он параллели проводит! Короче, если оставить всю эту мистику в стороне, то… Он хотел дать нам понять, что он тоже считает – здесь, в замке, произошел никакой не несчастный случай и не самоубийство, а форменное убийство. И оно как-то связано с Петром Шагариным…
– Который чудесным образом воскрес из мертвых, – хмыкнул Кравченко, – ускользнув из цепких объятий смерти в результате договора, аналогичного…
– Гиз выдает себя за профессионального колдуна, – быстро ввернул Мещерский. – Как-то ему ведь надо поддерживать соответствующую репутацию в глазах слушающей его с открытыми ртами молодежи?
– Это мы-то с тобой для него молодежь? Он нас немногим старше.
– Надо было спросить его, что он сам делал после того, как явился утром в замок, – сказал Мещерский. – Где был конкретно? Не видел ли погибшую? Не приближался ли случайно к смотровой площадке?
– Ты сам говорил только что: кто мы здесь такие, чтобы их о чем-то спрашивать? – Кравченко усмехнулся. – Нет, Серега, не жди, что они согласятся отвечать на наши вопросы.
– Конечно, ты прав. А сам ты что думаешь?
– Я думаю, что на всю эту мистику по большому счету надо забить. – Кравченко покачал головой, словно отгоняя от себя назойливую муху. – В том числе и на какие-то там кровавые вороньи перья…
– Какие еще перья?
– Крылья, что к асфальту прилипли…
– К какому еще асфальту? Ты о чем?
– К дорожному асфальту. Так, ерунда это все. Просто показалось третьего дня.
– Чего показалось-то? – Мещерский встревожился не на шутку.
– Да говорю тебе, ерунда. Эх, Серега, нам с тобой надо твердо помнить лишь одно: они богатые люди. Очень богатые. Влиятельные, известные. К ним на огонек – ты сам вчера убедился – на вертолетах как мотыльки политиканы слетаются.
– Думаешь, тут может быть политика замешана?
– Уйма мотивов может быть для устранения этой бабы, – ответил Кравченко, – вполне земных и реальных. Деньги, шантаж, и политика тоже, и какие-то пока неизвестные нам личные мотивы… Шерлинги – покойница и ее муж – были долгое время приближены к Шагарину, были в курсе всех его дел, всех интриг, всех скандалов. А он сам знаешь какова персона был до своей летаргии. Сколько всего такого с ним связано было.
– Его ведь и самого до сих пор в Москве в организации убийства банкира обвиняют, есть уже прецедент, – тихо сказал Мещерский. – Вот видишь, Вадик…
– Что видишь? Что я должен еще видеть?
– Напрочь отрицая все сказанное Гизом, мы, логически рассудив, пришли к тому самому, на что он нам так аллегорически, так туманно намекал: убийство Лидии Шерлинг может быть как-то связано с Шагариным.
Говоря это, Сергей Мещерский и не подозревал, что вскоре, точнее, уже за завтраком они с Кравченко услышат по поводу этой версии и еще кое-что весьма любопытное.
Туман рассеялся так же неожиданно, как и возник. И словно стало легче дышать в этой разреженной атмосфере. И столько разных перемен открылось глазу из окон Верхнего замка! Под его стенами жизнь била ключом: по шоссе вереницей ползли машины – грузовики, легковушки, автобусы. Под стенами замка как грибы выросли разноцветные палатки. В небо поднимались дымки бивачных костров. Сновало, суетилось множество людей. На лугу перед южными воротами (оказалось, что это тот самый ярмарочный луг, так называемое «певческое поле») бригады рабочих в спешном порядке устанавливали разборную сцену, натягивали навес из оранжевого брезента. Подъезжали грузовики и фуры. Из них бойкие молодые люди в ярких майках (преобладал оранжевый цвет) выгружали пластиковые столы, стулья, разворачивали летние кафе, пивбары на колесах, воздвигали символы цивилизации и комфорта – переносные туалеты. Тянули, как муравьи, какие-то провода, устанавливали громкоговорители, распаковывали аппаратуру. А палаток и людей все прибывало и прибывало, автобусов и припаркованных на обочине машин становилось все больше и больше.
– Прямо как тогда у вас на майдане по телевизору показывали, – резюмировал Сергей Мещерский. Они сидели в столовой за завтраком. Кроме них с Кравченко, за столом были только Павел Шерлинг – опухший, разом потерявший весь свой лоск, однако трезвый, и Богдан, успевший, видимо, уже вернуться со своего традиционного мотоциклетного кросса по пересеченной местности.
– Тут каждый год бардак во время фестиваля. Это лишь начало, то ли еще к вечеру будет, к открытию, – сказал он. – Придется терпеть.
– Придется, – глухо отозвался Шерлинг.
В столовую впорхнула Злата Михайловна. Богдан при ее появлении встал. Встали и Кравченко с Мещерским. Шерлинг, погруженный в свои мысли, опоздал проявить вежливость.
– Добре рано, – певуче произнесла Злата Михайловна. – Как спали, дорогие мои?
– Спасибо, хорошо, – ответил за всех Кравченко.
– Как спалось, Богдан? – громко спросила Злата Михайловна.
– Нормально.
– Лучше, чем прошлой ночью, да? – Злата уселась напротив него. Она улыбалась. – Павлик, я слышала… Шофер сказал, что он тебя в город сейчас везет, да?
– Только что звонили из местной прокуратуры. Просили срочно подъехать, – вяло ответил Шерлинг. – Сейчас и отправлюсь. Там какие-то формальности с опознанием.
– Формальности, да… А когда же они будут нас допрашивать? – Злата, склонив набок прелестную, гладко причесанную головку, смотрела на Богдана. – Так ведь всегда бывает. Допрос с пристрастием. Кто где был, кто с кем спал. Богдан…
– Что?
– Ты ничего не хочешь сказать?
– А что я должен сказать и кому?
– Ну, не знаю… мало ли… Кстати, Павлик, как там Машенька себя чувствует?
– Что ты меня спрашиваешь, Злата? Дочь мать потеряла, я – жену.
– Если она не в состоянии выйти к столу, если так обессилела от горя… я пошлю к ней официанта. Девочке надо основательно подкрепиться. Богдан, может, окажешь любезность, сам отнесешь ей завтрак?
Павел Шерлинг посмотрел на Злату. В ее голосе было что-то такое, что всем сидящим за столом как-то стало неловко. «Чего это она цепляется как репей?» – подумал Кравченко.
– Нет, лучше я пошлю официанта, – ангельски-кротко сказала Злата Михайловна. – Богдану лучше подумать на досуге, собраться с мыслями. Это я к тому, что если нас вдруг пригласят на допрос… Богдан, ты вот что нам скажи, а ты разве не видел вчера утром, когда катался на мотоцикле, Лиду… Лидию Антоновну?
– Нет, я ее не видел, – холодно ответил Богдан.
– Странно, а по моим расчетам, ты ее не мог не видеть. Ведь ты один бодрствовал в такой ранний час.
– Ты тоже не спала, милочка моя. – Богдан поднялся из-за стола. Эта «милочка», сказанная им таким дерзким тоном родной тетке, покоробила всех. Павел Шерлинг проводил его долгим взглядом.
– Ну, мне пора, я поехал, – произнес он после паузы.