Поднял стул, стоявший у столика прямо на площади, и не с первого удара, но выбил окно. Все, что оставлено, погибнет. Но ведь все это ему не принадлежит.
Елисео делил людей на две неравные части. Одни думают, что все, не принадлежащее им лично, – принадлежит другому, и поэтому если они видят оставшуюся без владельца вещь, знают, что следует владельца отыскать, и если это невозможно, то ее нужно оставить – брать ее нельзя. Все, что не твое, – чужое. Как ни странно, таких людей большинство. Другие считают, что все, не имеющее владельца, – принадлежит тому, кто нашел. Во время катастроф, когда люди гибнут или уходят, бросая все, что нажили, когда рушатся страны и короли забывают о своих богатствах, эти другие быстро богатеют, и некоторым удается это богатство пустить в дело и приумножить. А первые – беднеют, потому что не могут сохранить и последнее. Елисео всегда был уверен, что принадлежит к первым. “Неужели это не так? Может быть, меня просто не искушали всерьез?”
Елисео обломал осколки стекла и влез в окно.
– Я стал мародером, стал мародером, – повторял он с весельем безумца.
Кажется, он действительно немного сошел с ума.
Внутри кафе было темно. Он двигался на ощупь, пока не нашел бутылки с вином. Тогда он достал свой кошелек и вытряхнул его содержимое на столик.
– Это больше, чем плата за разбитое стекло и бутылку вина, – сказал он себе и понял, что не сможет сделать ни глотка.
Смерть – это слишком серьезное дело, и встретить ее следует в ясном сознании.
Елисео выбрался из кафе и, петляя, медленно пошел к собору. Двери были распахнуты. Неужели всё бросили? Не может такого быть. Собор бросили, а канцелярию спасали? Но, наверное, так и должно быть: храм
– сердце города и он погибнет вместе с ним. Погибнет нетронутым и неразоренным.
Елисео подошел к паперти: “Интересно, они унесли хотя бы драгоценности? Храм-то был небедный”. Елисео поднялся по ступеням и остановился. Внутри горели свечи. На паперть падал теплый свет.
– Нет, это не для меня. Я никогда всерьез не сомневался в существовании Бога, но я никогда не верил, что душа бессмертна, что скверный старик Елисео обретет вечную жизнь. Нет во мне ничего такого, что следовало бы хранить вечно. Кто я? Один из бесчисленного множества людей, которые родились, умерли и еще родятся, – и ни в одном из них нет ничего особенного. Бог пишет нас на восковой дощечке – пишет и стирает, пишет и стирает. Но Он сохраняет все. Это
– Его бесконечная книга. Она бесконечна не потому, что Он никак не может все рассказать – Он уже все рассказал. И каждый из нас успеет дочитать эту книгу до конца за свою длинную или короткую жизнь. Но
Он – взыскательный художник – не устает править текст. И я тоже строка этой книги. И мой сын – похожая на меня строка, но уже немного поправленная. Что изменилось? Многое и почти ничего.
Но Он продолжает ее исправлять. И Мигель стал новой строкой – и так будет продолжаться, пока Он не добьется того, чего Он хочет. А Он ведь, может быть, и не знает, чего же Он хочет. Когда Он это поймет, все кончится. Пока Он не начнет писать новую книгу. Но это уже не касается ни человека, ни этого мира.
Сегодня Он переписывает очередную главу. В этой книге есть люди, горы, реки, моря, звезды, хотя люди, пожалуй, самая любимая, самая путаная и трудная тема.
Сегодня Он решил стереть этот город. Он ничего не забудет, но город вычеркнет.
Пиши, правь свою рукопись. Подожди, пока подсохнет масло на холсте, и перепиши его заново, и поправки будут невелики на наш полуслепой взгляд, но очень важны – на Твой. Чего Ты добьешься? Мне этого не понять. Я сам – последняя строчка в истории этого города. Разве может строчка сама себя прочитать, да еще оценить?
Елисео так и не вошел в храм. Он не держал зла на Бога – Он отнял любимую женщину – вычеркнул ее немного раньше, чем вычеркнет Елисео, но родился Мигель – и это новая строка, может быть, более удачная, чем сам Елисео и его белокурая супруга, которую он привез с Севера, чем и погубил – она так и не привыкла к безумной жаре этого каменного мешка.
– Может быть, Он решил покончить и с этим каменным наростом, нелепым, бесполезным, ненужным никому и ничему – ни пустыне, ни горожанам, ни большим городам у моря, ни самому морю.
Елисео пересек площадь, еще раз оглянулся на открытые двери храма и вошел в дом Мануэля, где двери никогда не запирались.
68
Я остановил лошадей у источника. Вокруг стояли и сидели люди. Они дошли до границы пальмовой рощи и не решались двинуться дальше – в пустыню, в горы. Они надеялись. Это была пытка надеждой. Нет ничего тяжелее и опаснее. Надежда может сломать даже сильного человека. Он все еще строит планы, рассчитывает возможности, вместо того чтобы принять неизбежность катастрофы. Обольщенный надеждой человек способен рвануться за иллюзией спасения, способен целовать ноги палачу, теряя единственное, что ему остается, – достоинство перед лицом смерти.
Я соскочил с козел:
– Что тут у вас происходит?
– Не прикидывайся идиотом.
– Это землетрясение. Гора дрожит, как желе.
– Еще бы, она же вся изрыта катакомбами.
– Кто бы мог подумать? Какая новость!
– Здесь никогда не случалось ничего подобного.
– Что же делать?
– Что делать?
– Нужно немного подождать, подождать, пока…
– А где алькальд? Где его черти носят? А где наша доблестная городская стража?
– Вообще кто-то же должен собрать людей? Объяснить…
– Кто-то должен хоть что-то решить! Нас и так здесь уже столько собралось.
– Пустое все это. Какой алькальд? Нужно просто уходить.
– Куда?
– Дайте же лошадей напоить! Мы всю ночь ехали!
– Ну да, тебе бы все о лошадях. Твой-то дом далеко небось. А тут людям деваться некуда.
– Теперь лошадь будет дороже человека.
– Молчал бы уже.
Я нашел знакомого каменотеса. Он был спокоен и даже как-то задумчив:
– Да, милый, угораздило тебя приехать сегодня.
Из предутренних сумерек раздался женский голос:
– Завтра уже некуда было бы.
– Молчи, женщина, толчки прекратятся. И к вечеру домой вернемся.
Надежда поднимала свою змеиную голову. Она парализовала людей своим ласковым, лакомым ядом. Они стояли на самом краю гибели и не решались двинуться дальше. Там в горах – всего один колодец, и воды в нем на всех не хватит. Все это знали. Об этом никто не говорил. Об этом старались не думать.
Мигель был бледен. Он ни о чем не спрашивал. Спрашивал я:
– Где Луис?
– Тот, у которого мраморная мастерская? Плакала его мастерская.
– Где он? Где книжник Елисео?
– Их не видели.
– Нет, Луиса видели и Изабель видели. Они здесь где-то. Люди по роще разбрелись.
– Мигель, оставайся здесь. Лошадей напои. Они нам могут скоро понадобиться. Я пойду в город.
– В город он пойдет! Посмотрите на смельчака! Да там, может, и города-то никакого уже нет.
– Да что ты врешь!
– Вон еще и колокольня на месте.
– Колокольня-то на месте, а креста-то на ней нет!
– Может, сумерки? Вот и не видно, – сказал чей-то неуверенный голос.
Все замолчали. Действительно креста на колокольне видно не было.
– Все, Мигель, я пойду.
Ехать дальше было невозможно. Дорога в город была затоплена людьми.
Я пошел, почти побежал, расталкивая толпу. Люди шли мне навстречу. Я не очень беспокоился о Луисе и о матери Мигеля. Они сильные люди, за такое время вполне могли уйти из города. Но Елисео… Он еще, конечно, крепкий старик, но все-таки хотелось бы его найти. Я спрашивал о нем всех, кого встречал. Елисео никто не видел.
И тут я столкнулся с Луисом.
– Зачем ты здесь? Ты же только завтра?..
– Мы всю ночь ехали. Лошади у источника.
– Где Мигель? Он с тобой?
– Он с лошадьми.
– Нужно выводить всех лошадей. Грузиться и уходить.
– Где Елисео?
– А его нет здесь? В лавке его нет.
– Так где же он? – Изабель охнула. – Я думала, он уже здесь.
– Нет, я его не видел. Его никто не видел. Я побегу в город.
Луис тронул меня за локоть:
– Поздно. Он, наверно, остался.
Это были слова, которых мы все трое боялись. Женщина закусила губы.
– Изабель, иди быстрее к Мигелю. Он же с ума сойдет. Я попробую пробраться в город.
Но идти было уже некуда. Новый толчок был настолько силен, что люди падали. Все видели, что вершина горы начала проседать.
И тогда из пещер, из неприметных щелей начали вылетать птицы. Они поднимались над горой, как облако пепла. Их траурный, осыпающийся крик был прощанием. Они поднимались вверх, они плыли на фоне рассветного неба, но не улетали. Они кружили над городом. Этот птичий стон заставлял кипеть мозги.
Луис крепко держал меня за плечо:
– Это мой отец. Поэтому пойду я.
Я криво улыбнулся. Последние беженцы уходили от города. Люди и лошади шли сквозь рощу. Ветра не было, но пальмы раскачивались, как в бурю.
Гора охнула, и ее вершина провалилась вниз так быстро, как будто под ней была пустота. Когда оседал Верхний Город, взорвались подгорные водоемы, вода ударила в небо и водопадами ухнула в бездну. От
Верхнего Города остался один торчащий в небо осколок, похожий на обломанную кость.
– А ведь это дом Мануэля, – сказал кто-то.
Оседающая гора покрылась серой жирной пылью и исчезла. Города больше не было. Он провалился в бездну, как будто мощная рука вывернула гору, как чулок. Пыль оседала на пальмы, скрипела на зубах. Я рванулся вперед, но, сделав несколько шагов, согнулся, как от удара, и опустился на колени.
69
Мигелю не хотелось смотреть вокруг. Он сидел на мокром камне около источника, уткнувшись головой в колени. Люди уходили, возвращались, пили воду. Они были бессмысленно и бесцельно деятельны. Вдруг Мигель услышал траурный, осыпающийся стон. Это кричали птицы, вылетавшие из-под горы, из пещер и щелей. Мигель не мог забыть этот крик.
Иногда он слышал его во сне. Так птицы кричали в подгорной пещере, где его подобрал Мануэль.
Когда дрогнул и обрушился Верхний Город, когда взорвались водяные линзы, когда стало ясно, что надежды нет, что жизнь изменилась неотвратимо, что больше нет ни родины, ни дома, Мигель беззвучно заплакал. Он плакал не о матери, о судьбе которой ничего знал, не об отце, которого он все еще не простил, не об Елисео – он плакал о городе; о подгорных лабиринтах, открытых только ему и Мануэлю; о выходах к свету, вдруг возникавших в темноте коридора ослепительно-синим овалом; о подземных озерах, которые протекали и подкапывали, и по их капели он всегда знал, куда забрел; он плакал о глубоком, невозможном здесь, наверху, покое, который он знал в глубинах горы. Его руки помнили выпуклости стен, его ступни – выбоины ступеней.
Мигель видел город яснее и четче, чем наяву: улицы и галереи, маркизы над столиками кафе, витражи над дверями, свою комнату, по которой разлетались листы из папки, отданной ему Елисео; он видел лавку Елисео, и рыцарей с опущенными забралами, и Мануэля. Он знал, что рвется главная связь его жизни – между подгорными людьми и этим миром, между создателями и творением. “Они уходят, – думал он. – Они уходят. И Мануэль оставил звезды. Сейчас, может быть, он идет по лестницам, по коридорам, глубоко под землей, он уходит навсегда.
Помнит ли он обо мне?”
70
В этот момент он почувствовал, что кто-то гладит его по руке.
– Мигель.
Он поднял глаза. Перед ним на коленях стояла маленькая Изабель. Она смотрела на него с грустью и кротостью, которую он едва мог вынести.
И все повторялось, как на представлении странствующего цирка. Мир опять отступил и стал необязательным, только теперь он не кружился, а раскачивался.
Она гладила его руку и ничего не говорила. Он не понимал, что он видит вокруг. Идущие, бегущие, растерянные люди. Толчки землетрясения, от которых шли по земле твердые волны. Он с трудом разлепил губы и сказал:
– Не уходи.
Она улыбнулась:
– Я не могу. Мне пора. Меня уже ищет отец. Он очень боится, что со мной что-нибудь случится. Я увидела тебя случайно. Я думала, что ты в Столице, в пансионе. Ты так неожиданно уехал.
– Я не мог не уехать.
Она поднялась и отряхнула платье.
– Мигель, мы обязательно встретимся. Обязательно. Не забывай меня.
Он кивнул и не смог сказать ни слова. Она сделала шаг и исчезла в толпе.
Мигель подумал, что ему, наверное, должно быть неловко оттого, что он сразу обо всех забыл, забыл в такой трагический час. Но неловкости он не испытывал. Чего ты хочешь? Всегда сидеть на этом камне около источника и видеть, как она стоит на коленях и гладит твою руку. Это счастье? Может быть, это просто единственная доступная тебе форма существования.
71
Елисео поднялся в комнату Мануэля. Жаровня погасла, но еще не остыла. Хозяин покинул жилище совсем недавно. Елисео вышел на крышу дома и сел в кресло. Восходящее солнце заливало долину. И белые птицы поднимались в небо. Елисео оглох от чудовищного грохота. Он почувствовал, что кресло качается и кренится. Он видел, что падает вместе с домом, площадью, городом и горой, – и почувствовал огромное облегчение. Последнее, что он успел подумать: “Как быстро, как все-таки быстро”.
Осколок скалы, еще продолжавший стоять на месте Верхнего Города, подломился и опрокинулся в образовавшуюся пропасть. И для Елисео все кончилось.
72
Смерть человека непоправима, как и смерть города. Город погиб, хотя его жители остались живы, он погиб, потому что сломался стержень, который его удерживал, потому что прервался корень, который питал его, и люди, бывшие одним целым, вдруг поняли, что каждый из них одинок в мире, потому что больше нет того места, где каменная постель мягче пуховых перин.
Мигель видел перед собой глаза Елисео – всегда печальные, на дне которых жила такая знакомая горькая ирония. Мигель почувствовал прикосновение рук Мануэля – теплых, как нагретый солнцем мрамор.
Он услышал голос матери. Она обняла его. Отец тряхнул его за плечи, как будто хотел убедиться в том, что Мигель реально существует, и сказал:
– Слава богу, мы вместе.
Мигель спросил:
– А где Елисео?
Изабель уже столько раз спрашивали о Елисео, что больше она выдержать не могла, по щекам ее покатились слезы.
– Не знаю. Его нет больше на свете, родной мой, его больше нет. Он остался.
Когда жители увидели, как проседает и проваливается город, им стало легче. Надеяться больше не на что. Нужно продолжать жить. Когда все собрались вместе, стало ясно, что нет только двоих – Елисео и
Мануэля. Их помянули – кто как мог.
73
Многие дома в Нижнем Городе уцелели. Но они стояли на таких зыбких обрывах, что жить там было немыслимо. Луис организовал несколько вылазок в город. Люди приносили из уцелевших домов все необходимое.
Жизнь налаживалась прямо в роще, но было непонятно, сколько можно здесь оставаться. И первые повозки потянулись через пустыню. Люди уходили.
Они запасались водой и едой. Прощались и уходили на запад. В роще оставалось все меньше людей. Алессандро тоже уезжал, и маленькая
Изабель выглянула из повозки и махнула Мигелю рукой. Он хотел прочитать по ее губам: “Мы обязательно встретимся”, но она молчала.
74
Изабель, Луис и Мигель оставались. Я остался с ними. Этот город, провалившийся сквозь землю и продолжающий рушиться по краям пропасти, стал могилой Елисео. Никто не сомневался, что он погиб.