– О миссис Ван! – воскликнул он. – Какая встреча! Приятнейшая неожиданность!
В прихожей было почти темно. Китаянка посмотрела на профессора быстрым неприветливым взглядом и не ответила на поклон.
– Помилуйте, миссис Ван! Вы не можете не помнить меня! – настаивал профессор. – Мы вместе бежали из Пекина!
Китаянка потрясла головой, как бы давая понять, что она не говорит по-английски. Профессор был обижен. Старательно вспоминая слова (он мало знал по-китайски), он пытался еще раз объяснить, где и как они встретились. Но мистер Сун уже открыл выходную дверь, китаянка вышла, за ней мистер Сун, и профессор закончил свою вежливую фразу уже перед закрытой дверью. Он был оскорблен. Но мысли его приняли другое течение, и он забыл о происшествии.
Он вспомнил о нем на следующий вечер, когда семья и Черновы собрались к чаю, который считался за ужин.
– Аня, – вскричал вдруг профессор, – ты помнишь миссис Ван, с которой мы ехали из Пекина?
– Да, конечно, я ее помню.
– Вчера вечером она была здесь у мистера Суна и не ответила ни на мое приветствие, ни на поклон.
– Это на нее не похоже. Она казалась хорошо воспитанной и приветливой.
– Вчера она была чрезвычайно, оскорбительно невежлива со мной.
– Кто эта миссис Ван? – спросила Бабушка в удивлении. Казалось невероятным, чтобы кто-либо не ответил на приветствие и поклон такого любезного и очаровательного в манерах профессора.
– О, это длинная история, – ответила Анна Петровна.
– Это интересная история, – сказал профессор, – Аня, ты расскажи, а я тем временем пойду набросаю черновик письма к президенту Рузвельту. Потом я вернусь и начнем и чай и чтение.
– Мы оставили Пекин, когда город был взят японцами, – начала Анна Петровна. – Мы ехали во втором классе. Вагон был битком набит японскими солдатами, офицерами и беженцами. Было невероятно душно, тесно и жарко. Японцы вели себя победоносно и шумно. Остальные все были подавлены происшедшим, истощены физически и духовно. Как ни горьки были чувства китайцев, все они держались спокойно и молчаливо.
Около нас, совершенно неподвижная, как мертвая, ютилась семья китайцев. Они сидели совершенно беззвучно: старый господин с закрытыми глазами, слепой или не хотевший больше ничего видеть, две женщины с детьми на их коленях и ама с крошечным ребенком на руках. Все они были, конечно, утомлены и голодны – в вагоне никто, кроме японцев, не имел ни пищи, ни питья за последние двенадцать часов, но об этом можно было только догадываться, так как они ничем не выражали своих чувств. Даже дети были как-то не по-человечески спокойны. Только ребенок у амы вдруг начинал плакать, тогда она качала его на руках, и он замолкал.
Напротив нас сидели тоже китайцы, муж с женою. Он был средних лет, полный, с большим лицом, на котором – в противоречие всему окружающему – покоилось выражение полного спокойствия и какой-то буддийской душевной ясности. Жена его была замечательна. Высокая, тонкая, элегантная, и она сидела неподвижно, но по лицу ее, как молнии, проходили выражения гнева, отчаяния, ненависти.
Поездка, вместо обычных трех часов, длилась уже двадцать, так как наш поезд то и дело останавливался, уступая дорогу встречным поездам, подвозившим к Пекину японскую армию и амуницию. Огромные пушки с поднятыми к небу жерлами, гигантские танки, покрытые парусиной, появлялись и исчезали с левой стороны вагона; справа было печальное зрелище разрушенных деревень, сцена недавних боев.
Китайская леди начала считать вслух проезжавшие мимо вагоны и записывать их число в книжечку. Это было запрещено недавним японским военным распоряжением.
Вдруг она обратилась ко мне, говоря по-английски и намеренно громко:
– Не странно ли? В Китае, по китайской дороге, в китайских вагонах, обслуживаемых китайцами – враги везут всевозможные орудия для истребления китайского населения? Война не объявлена, но города разрушаются бомбардировкой. И все это называется «местным инцидентом».
Мой муж сейчас же вступил с ней в разговор, объясняя, что перед нашими глазами происходит один из парадоксов истории. Я стала беспокоиться, так как безусловно кто-либо из присутствовавших японских офицеров понимал по-английски. Чтобы переменить тему, я сказала поспешно:
– Будем лучше любоваться ландшафтом!
– Вы это называете «ландшафтом? – вскрикнула китаянка. – Три дня в этих местах японцы демонстрировали свои дружеские чувства к Китаю. Посмотрите на эти развалины!
Ее речь делалась опасной. Я посмотрела вокруг. К нам прислушивались, хотя и не показывая этого, все японцы.
– Куда вы едете? – спросила меня китаянка.
– В Тянцзин.
– А, – вздохнула она, – десять тысяч гражданского населения было убито японцами в Тянцзине.
Я заметила, что какое-то движение происходило в группе японских офицеров. Ясно, что они и слышали и поняли, что говорила китаянка, и готовились предпринять какие-то меры. Напрасно я старалась изменить тему разговора.
– Но что же является причиной этих жестоких действий? – продолжала китаянка. – «Япония хочет получить даром китайский хлопок», – сказал откровенно один из японских государственных деятелей. Но, может быть, и Китаю нужен его собственный хлопок? Может ли жажда беззаконного захвата чужой собственности оправдать такие средства к ней, как вот эти убийства? Мало того, Япония хочет еще и китайских дружеских чувств. Для этого ли она бомбардирует китайские больницы, университеты и школы? Затем Япония хотела бы еще получить и китайский уголь, железо, китайскую торговлю и китайскую землю. Это все – для Японии. Китаю же – мир, время от времени карательные экспедиции, как вот эта, чтобы держать крепко взаимное понимание и дружбу.
Говоря это, она уже вся дрожала от гнева и негодования.
Я не могла понять ее бравады. И ей тоже было ясно, что ее слушали все японцы в вагоне. Китайские же пассажиры сидели безмолвно и безучастно, как и прежде. На кого она надеялась, на чью защиту? Зачем она подвергала себя опасности? В вагоне уже создалась напряженная атмосфера. Казалось, вот-вот произойдет какое-то ужасное несчастье. А она все продолжала говорить:
– Посмотрите на разбитые вагоны! Китайские беженцы в этих вагонах были бомбардированы с воздуха. Пятьсот человек было убито. Они бежали из Пекина. Японцы сначала взяли их дома, имущество, убили здоровых и молодых мужчин в семьях. А когда старики, женщины и дети пытались скрыться от убийц, их бомбардировали и убили с воздуха.
Она задохнулась и остановилась. Зловещая тишина царила в вагоне. Один из японских офицеров встал и тяжелой походкой направился к китаянке.
Я все не могла понять, на что она надеялась, подвергая себя опасности. Было ли у нее оружие? Станет ли она защищаться или же кинется с кинжалом и убьет приближающегося японца? Где ее оружие? На ней был берет и очень плотно прилегающее платье. Не только револьвер, но и кинжал едва ли мог быть спрятан в ее одежде.
Японский офицер стоял уже в проходе около нас.
– Ах, – сказала китаянка, глядя ему в лицо. – Япония так восхваляет свою армию. Но все, на что она способна, это – слепая жестокость.
Японский офицер одним тяжелым движением руки сдвинул аму с ребенком и тяжело сел на ее место. Неподвижным взглядом, с какой-то ледяной жестокостью он смотрел в лицо китаянки.
– Студентка?
– Да. Я – студентка.
– Куда едете:
– В Тянцзин.
– Одна?
– Нет, с мужем. – И она показала на спокойного господина с лицом, напоминающим Будду.
– Зачем вы едете в Тянцзин?
– О, просто посмотреть кругом, что там происходит.
– Где вы обычно живете?
Ее глаза засверкали.
– Я живу в свободной стране, где Япония ничего не значит, где Японии никто не боится, и где ее действия обсуждаются открыто.
– Фамилия?
– Миссис Ван Сунлин.
– В какой провинции Китая вы живете?
– Провинции Китая? – Ее голос шипел от ненависти. – О какой «провинции» вы говорите? Я родилась в штате. В Калифорнии. Я – американка по рождению и подданству.
Теперь стало ясным, какое у нее было оружие и почему она не боялась. «Американка по рождению» – она была вне сферы японских посягательств.
Теперь она смотрела на японца с торжествующей злобой. Под натянувшеюся кожей лица ясно выступали кости, легкая дрожь волной проходила по ее телу. Глаза выступили из орбит. Казалось, она, как змея, бросится на врага и смертельно его ужалит.
Японец, встретив этот взгляд, откинулся назад, как перед настоящей змеей. Каковы бы ни были его личные чувства, японский офицер – человек дисциплины. Военный приказ обязывал его быть предупредительным и вежливым с гражданами сильных нейтральных держав.
– К сожалению… – начал он.
Она накинулась с потоком слов:
– Вы сожалеете? Да? О чем? О том, что я – американка? Вы думаете – это большое несчастье? Вы думаете, я была бы счастливее, если бы…
– Вы так похожи на китаянку.
– Да, моя глубокая симпатия и любовь к Китаю делают меня похожей на китаянку!
Он больше не желал говорить. Он тяжело встал и затопал к своему месту. Вдруг он остановился. Еще раз злоба сверкнула в его глазах:
– Но ваш муж?
Джентльмен, похожий на Будду, встал, широко открыл глаза, вежливо поклонился японцу:
– Мистер Ван Сунлин. К вашим услугам. Американский подданный. Родился в штате Мичиган.
– Какой счастливый конец, – сказала Бабушка.– Право, это – тяжелая история, и как приятен хороший конец.
– Погодите, это еще не конец, – возразила Анна Петровна и продолжала: – Мы приехали в Тянцзин поздно ночью. Японская полиция сейчас же занялась китайскими беженцами. Их выталкивали из вагонов, обыскивали тут же и иных арестовывали, других отпускали. Мы потеряли из вида китайскую леди и ее спутников. Мы двигались пешком. Наконец мы перешли через мост и были на французской концессии, наконец в безопасности от японцев!
Вдруг мы услыхали громкий смех. Китайская леди миссис Ван стояла у входа в отель и желала нам доброй ночи. Мы были рады ее видеть, но муж сказал ей все же с упреком:
– Миссис Ван, стоило ли подымать всю эту историю и пугать ваших же китайских беженцев в вагоне, и это только для того, чтобы подразнить японцев? Это недостойно серьезного человека, и вас извиняет только ваша молодость.
Миссис Ван вдруг сделалась серьезной. Она перестала смеяться.
– Друзья, – сказала она, – я делала это не для насмешки над японцами. В вагоне ехал дорогой для Китая человек, который должен был попасть в Тянцзин. Я оберегала его. Я должна была отвлечь внимание от него, я заинтересовала их своей особой. Не правда ли?
– Но тот человек?
– Он уже в безопасности.
– Кто же он был? Где он сидел?
– Он был ама с ребенком.
В этот самый момент раздался какой-то звук. Все взглянули на дверь. На пороге стоял мистер Сун. Что он слышал? Когда он вошел? Увлеченные рассказом, его не заметили раньше.
Он поклонился компании и сказал своим обычным тоном:
– Я попрошу вас, миссис Чернова, об одном личном одолжении. Пожалуйста, забудьте эту историю, и пусть ни одно ее слово не будет повторено. – И он опять поклонился.
Анна Петровна вздрогнула: в спокойном лице мистера Суна она вдруг узнала аму с ребенком на руках.
20
Финансовое положение Семьи делалось все хуже. Как и вся страна, и они в своей скромной мере пострадали от разрушенной экономики, явившейся следствием «дружеских» японских экспедиций в Китай. Покорение Китая было дорогостоящим предприятием, и, по японским расчетам, само китайское население должно было оплачивать свое порабощение.
Лида потеряла работу, потому что магазины сократили штаты служащих. В европейских предприятиях прежде всего увольняли русских. И Петя получил предупреждение о возможном скором увольнении. В пансионе были незанятые комнаты. Счет миссис Парриш все еще не был оплачен. Никто не приходил за ее вещами. Они оставались в ее комнате, и Семья не знала, как решить: свободна ли эта комната или же занята. Петины «волонтерские» деньги (Дима называл их «военной добычей») помогли мало, так как цены подымались с каждым днем. Так война сделала свое дело: она пожрала всю, казалось бы, явную прибыль – и никто не нажился, и все пострадали. Единственным видимым трофеем в Семье были Лидины белые туфли.
Лида плакала несколько дней после того, как ее рассчитали. Она горевала, так как не было надежды найти другую службу. Но затем наступила внезапная перемена в ее настроении, она успокоилась, более того, стала очень веселой. Она помогала Матери на кухне, и лицо ее выражало счастье. Нос ее был напудрен. Миссис Парриш перед самым отъездом нашла залежи пудры и отдала все Лиде, и Лида радостно думала, что пудры ей хватит до старости. Но Бабушка уже грозила отнять пудру и запереть на ключ.
Великий момент в жизни Лиды произошел недавно.
Однажды, с лицом распухшим от слез, она сидела на скамье в парке. Вот уже три дня как она ходила по концессиям, ища работы. Только что она просилась в гувернантки, и ей отказали из-за ее молодости. Она сидела печально на скамье. Вдруг она увидела Джима. Он шел по направлению к ней. Неожиданно для себя самой Лида вдруг разрыдалась. Джим бросился к ней. Два часа сидели они уже вместе на той же скамейке. О чем они говорили, никто не слышал. Но с того часа Лиду уже не видели плачущей. Радостная улыбка появилась и не покидала ее лица.
На следующий день Джим снова пил чай вместе с Семьей. Он сообщил, что уезжает в Америку, так как должен поступить в университет. На память он просил карточку и всей Семьи и Лиды отдельно, но ни у Семьи, ни у Лиды карточек не было. На следующий день он опять пришел, уже с фотографическим аппаратом, снял дом и Семью, но для Лиды испросил позволения сняться в студии, чтобы иметь ее хороший большой портрет. Портрет был большой, но не хороший. Лида была горько разочарована, увидев себя с так широко улыбающимся ртом, что ее глаза сузились в щелки, а щеки сморщились. Она уверяла всех, что не похожа на свой портрет. Но Джим казался довольным, получив его. Его прощальным подарком были часы-браслет, и этот подарок был так изумительно прекрасен, что невозможно описать словами.
На следующий день Джим опять пил чай с Семьей. Потом он долго сидел с Лидой в саду, и Бабушка приняла меры, чтобы ни Дима, ни Собака им не мешали. Лида и Джим обсуждали то драгоценное, что есть только у молодости: будущее.
– Вы не будете бояться бедности; – спросил Джим.
– Я всегда была бедной, – ответила Лида. – Я и не знаю, как живут иначе.
Их план на будущее был скоро обдуман, решен и принят. Джим уедет в Америку, поступит в университет и будет усердно и много работать. Он постарается зарабатывать и откладывать деньги. При первой финансовой возможности он выписывает Лиду, она приезжает, и они венчаются.
– Возможно, нам будет иногда очень трудно.
– Когда нам будет трудно или печально на душе, я стану петь для вас, – сказала Лида.
– У вас есть голос?
– Голос есть, но у меня плохая интерпретация. Слушайте, я спою сейчас.
И Лида запела пастораль «Мой миленький дружок» из «Пиковой дамы». На этот раз нельзя было сказать, чтоб ее интерпретация была плоха. Она пела, а Джим смотрел на нее, любовался ею и думал, что нет прекраснее зрелища в мире, чем счастливая поющая Лида.
Итак, Лида влюбилась. t
Бабушка первая заметила и поняла истинное положение вещей. Она призадумалась. Любовь в Семье была решающим фактором жизни. Женщины этой Семьи любили раз и на всю жизнь. В Семье не знал ни измен, ни разводов. Не была ли бедная Таня примером? Бабушка знала, что Лидии выбор, раз совершенный, был навек, на всю жизнь. Но Джим – иностранец, и судьба Лиды начала тревожить и даже пугать Бабушку.
От всех печалей, болезней, тревог у ней было одно лекарство – молитва. Теперь, когда Лида, потеряв службу, помогала дома, Бабушка имела больше свободного времени и ежедневно ходила в церковь.
Обычно она покидала дом утомленной, усталой, а возвращалась спокойной и радостной. Она ходила в маленькую миссионерскую церковь, где священником был китаец. Церковь эта была очень бедная, прихожане – почти нищие. Священник, потомок мучеников за православную веру в Китае, был человеком ангельской душевной чистоты и такого же смирения. Молились там усердно и смиренно. Калеки, старики, бедняки. С каким трудом опускались на колени! Не было видно ни одного цветущего здоровьем лица, ни богатых одежд, ни самодовольных улыбок. Свечей ставили мало, и то самые тоненькие, по 10 сентов. Эта паства не имела земных материальных благ, из которых могла уделить Богу. У них не было ни золота, ни ладана, ни смирны. Они приходили молиться с переполненным сердцем, но с пустыми руками. Священник вел полуголодное существование.