Вместо ответа Зверев приподнялся, опрокинул ее на спину, с легкостью нашел губами горячие губы.
– Тише, тише… – попросила она, жадно отвечая на поцелуи. – Андрейку разбудишь.
В темноте узнать, кто и что делает, было невозможно. Зверев торопливо сорвал с себя исподнее, а когда снова наклонился к губам – попал щекой в ее колено, стал целовать его, поднимаясь все выше и выше. Пока Варя не застонала в голос и не схватила его за уши, рывком подтянув к себе, сама заткнула его губами свой рот, чуть не вцепившись в них зубами, и в этот миг их тела стали единым целым – зубы вправду сомкнулись, но Андрей не ощутил боли, залитый ярким, как пламя сухого пергамента, наслаждением. Он даже увидел во мраке цвет этого наслаждения: прозрачный алый цвет спелой земляники. Оно не обрывалось, оно становилось все ярче и сильнее, оно тянулось куда-то в бесконечность – а может, это остановилось само время…
Вечности не выдержало тело – оно взорвалось, выталкивая наслаждение из себя прочь, осветив князя последней, самой яркой вспышкой и тут же, мгновенно, обмякнув полностью, до последней мышцы.
– Варенька… – только и смог выдохнуть он.
– Я поеду с тобой куда угодно и когда угодно, – прошептала она в ответ. – Только намекни.
А князь Андрей Сакульский запоздало вспомнил, что он все-таки женат и намерен не изменять любимой Полинушке до конца жизни.
Москва
По пути на Бабин хутор Андрей неудачно упал на реке вместе с конем и разбил лицо. Во всяком случае, именно так он объяснил матери распухшие, посиневшие губы и то, почему не вернулся в усадьбу в тот же день. Поверила матушка, нет – осталось неизвестным. Зверев проходил весь день в повязке с сырым мясом на рту и вести с ним разговоры было невозможно.
Вопросы с хозяйством Варвары, вдовы Мошкариной, боярыня решила просто: за скотину заплатила, дабы не решать, каковая из нее насколько хороша и чем потом, коли что, заменять придется. С рыбным промыслом, двором и земельным отрезом – сохранить пообещала за нею на пять лет и обратно поселить, коли вернется. А не вернется – так и уговору конец. Остальные споры и сомнения Ольга Юрьевна легко рассеяла, вдруг вспомнив, что Мошкарины ямских сборов аж одиннадцать лет не платили – а то ведь уже не оброк, а тягло государево. Хозяйка тут же отступила и получила от боярыни грамоту, что все оброки ею выплачены и долгов за Варварой нет. То есть человек она вольный и имеет полное право отправляться туда, куда душа ее пожелает.[6]
Иных задержек в сборах не случилось, и еще до рассвета второго дня князь Сакульский со свитой из пяти холопов, вольноотпущенницы и ее сына отправился в путь.
В Луки Великие Зверев заезжать не стал, дабы зря Пахома не тревожить и времени не терять, и с двумя малыми привалами шел до глубокого вечера, завернув на ночлег в постоялый двор купца Гречишина. Видать, на гречихе хозяин когда-то заметно поднялся.
Ночевать с Варей в одной светелке князь поначалу не собирался, думал вместе со всеми в людской оставить. Но увидев, сколько там незнакомых проезжих всякого вида укладывается, передумал и забрал к себе вместе с сыном. Так оно дальше на всем пути и повелось. От Гречишина двора к Жижицкому озеру, от озера к Хмельному Погосту, от Погоста к Ушанам. Ямы с почтовыми лошадьми, окруженные постоялыми дворами, стояли на тракте примерно в двадцати верстах друг от друга. Аккурат на расстоянии, которое лошадь пролетает во весь опор за час, не падая с ног при этом. Обычные верховые путники столько же проезжали за день, а груженые телеги проползали за два.
Долго и нудно, день за днем: подъем и завтрак еще в темноте, потом длинный переход, полуденный привал – отдых, обед и неторопливая переседловка, – и новый переход до самой непроглядной темноты, постоялый двор, сытный ужин с пивом или хмельным вареным медом. А на рассвете – снова в седло.
Как ни спешил князь – а быстрее двигаться не мог. Опыт дальних походов не раз доказывал, что попытка поторопиться приведет к обратному результату – через пять-шесть дней скакуны начнут банально падать с ног. Природу не обмануть. Или двадцать верст рывком, а потом день отдыха, – либо сорок верст за день, и сутки отдыха потом. Либо двадцать верст в день – но непрерывно, день за днем, без опасения загнать и потерять лошадей.[7] Быстрее мчаться можно только на почтовых – но взять проезжую грамоту на всех людей даже князю Сакульскому было не по карману. Да и без припасов остаться нельзя – а походные тюки на почтовых не навьючишь. Это ведь еще и заводных придется по полному разряду оплачивать!
Потому-то и пришлось князю набраться терпения и ждать, ждать, ждать, запивая скуку вином и мечтая о покупке ходких туркестанских лошадей, что способны, по рассказам, одолевать за три дня по сто пятьдесят верст – и после этого не падать! Но и они, конечно, оставались весьма дорогим удовольствием. Всю дружину на них не пересадить. Разве только для себя одного завести, для престижа. Ну, и породу в имении немного улучшить – тоже будет хорошо.
Шестнадцать дней, один к одному, бесконечных и однообразных, мчались они по Пуповскому шляху, прежде чем к полудню пятнадцатого наконец проскакали под трехглавой надвратной церковью Литовских ворот. Еще два часа пришлось пробираться по переполненным улицам. Наконец холопы раскрыли перед князем дощатые, расписанные лилиями и освященные образом святого Николая ворота.
Внутри было дико, пусто и заброшенно. Толстый слой снега, прорезанный лишь одной тонкой запорошенной тропинкой, нечищеные крыши и крыльцо дворца, тишина в сараях и хлеву, ни единого дымка из труб, закрытые ставни окон, давно нетронутая, потемневшая со всех сторон копна сена. Подворье можно было бы принять за мертвое, если бы не лай в загородке для сторожевых псов.
– Тэ-эк, – потянул князь. – Ну, коли собаки тявкают, стало быть не все потеряно. Кто-то их подкармливает.
– Может, добры люди какие? – осторожно предположила Варя.
– Судя по следам, обитают они во дворце. А коли так, то или не чужие, или не добрые. – Андрей подъехал к конюшне, спешился: – Мефодий, Воян, Полель! Коней примите, расседлайте… В общем, не маленькие, знаете, что делать. Колодец за сараем, коли не знаете. Боголюб, Никита, баней сразу займитесь, а то мы все уж две недели не парились.
– Разом обернемся, княже, – за всех ответил Никита, спрыгивая в жалостно скрипнувший наст. Повел плечами, разминая тело, наклонился, зачерпнул снег, растер щеки: – Ек как кусается, княже! Морозы-то крещенские!
– Сперва дело, потом чаркой согреетесь, – пообещал князь, и холопы сразу зашевелились шустрее, словно вино уже подогрело кровь в их жилах.
– Пойдем, Варя, – позвал женщину Андрей. – Осмотришь здешнее хозяйство.
Он стал пробираться к крыльцу, но не успел пройти и половины пути, как навстречу выскочил скрюченный на левый бок, седой Еремей – такой же драный, в замызганной душегрейке, латаной-перелатаной серой полотняной рубахе и вытертых штанах, с перепутанной клочковатой бородой, каким Зверев увидел его в первый раз.
– Ты чего это, ярыга? – возмутился он. – Почто хозяина позоришь? Я же тебе достойно велел одеваться!
– Как же одеянием хвалиться, коли один на таковом хозяйстве сижу? – оправдался, подслеповато щурясь, старик. – Увидят тати, одному не отбиться. А так убогость мою увидят – и дом нищим сочтут. А кому охота через псов голодных в брошенный двор залезать?
– Ради хитрости, стало быть, скромничаешь? – усмехнулся князь. – Ну, тогда молодец, прощаю. Награжу за старания от души.
– Да меня уж Господь наградил, – перекрестился ярыга. – Молодых, эвон, лихоманка всех прибрала, а я живу. И не рад уж, сила не та. Не хватает за всем-то углядеть. И нечем глянуть ныне. Да бережет, милостивец. Миром жалует.
– Это у нас здесь такой огромный дом? – прижав шапку на голове руками, дабы не упала, окинул взглядом дворец маленький Андрей.
– Не у нас, а у князя, – поправила его Варвара.
– Теперь и у вас тоже, – вступился за паренька Зверев. – Пойдем.
В доме было сумрачно. Проникающего через распахнутую дверь света хватало только на то, чтобы осветить прихожую, а свеча, что еле тлела у ярыги в комнатке привратника, не давала ни тепла, ни освещения. Варя выдохнула – изо рта искрящимися клубами вылетел пар.
– Как же ты тут жил, старик? – удивилась она.
– Дык, на кухне, как кулеш али кашу подогревал ввечеру, так до утра тепла и хватало. На ней и спал. На печи то есть. Руки уж не те, милые. Не поколоть дровишек. А в плите топка большая. Туда поленьев разом кинешь неколотых, щепой растопишь… До утра самого угли и тлеют.
Варвара тяжело вздохнула, оглянулась на князя. Зверев развел руками. Он тоже не знал, за что при таком раскладе хвататься в первую очередь. Женщина покачала головой и принялась расстегивать полушубок, вскинула палец:
– Все ставни раскрыть немедля, не то мы тут ноги сломим. Печи все затопить… Первыми в людской и у опочивальни. И больше до ночи сделать мы никак столь малым числом не успеем. Старик, как тебя… Показывай, погреб где, припасы, кухня. Со мной семеро мужиков голодных. Коли вскорости не накормлю – саму слопают.
– Пошли, Андрей, – тронул мальчишку за плечо Зверев. – С тебя ставни на первом этаже, я пока дров поколю. Потом растапливать начнем.
Варвара оказалась права. Пока трое холопов управились с тремя десятками лошадей, расседлав их и развьючив, задав им воды и сена, пока перетащили вещи частью в дом, частью в сарай, прошло почти два часа – и только потом они пришли на помощь. За это время князь с тезкой только-только две печи успели дровами забить и растопить. Боголюб же с Никитой и вовсе на весь вечер в бане застряли. Там ведь не только растопить, но и воды из колодца натаскать требовалось. Причем изрядно – в большой медный чан.
Настроение подняли только рассыпчатая гречневая каша с тушеной свининой, что каким-то чудом смогла всего за два часа сотворить Варвара, и два кувшина красной тягучей петерсемены, которую князь велел ярыге выставить на стол. А хмель, коли им не перебарщивать, всегда работу облегчает.
К позднему вечеру приезжие успели-таки заготовить изрядную поленницу дров, дабы хватило для всех печей – и перед сном топки набить, и утром снова растопить. После этого времени осталось только ополоснуться в теплой бане тепленькой же водичкой, плотно поужинать с холодным, из погреба, сухоньким вином – пивом, как продуктом скоропортящимся, ярыга не запасся, – и усталые мужчины попадали спать в людской, сдвинув лавки с тюфяками ближе к печи.
Андрей поднялся к себе в опочивальню. Потрогал широкий дымоход, занимающий половину стены, продыхи, что только начали дышать горячим воздухом. Все было слабо подогретым, а постель и вовсе ледяная. Однако идти в уже согревшуюся людскую Зверев не хотел – негоже знатному боярину со смердами в одной свалке ночевать. Холодно не холодно, а родовитость свои ограничения налагает. Все, что он смог придумать, так это повесить одеяла у самой печки. Заглянув в резное бюро, рядом со стопкой чистой мелованной бумаги он обнаружил серебряный графинчик витиеватой персидской чеканки, тонкую высокую рюмку.
– Остался, значит, запас на долгий вечер, – удовлетворенно улыбнулся Зверев, запалил обе лампы по сторонам от бюро, уселся в кресло, налил себе рюмочку, откинулся на спинку, пригубил, почмокал губами: – Токайское… Какой я молодец. Мудрый, предусмотрительный хомячок.
Он мелкими глотками осушил рюмку и налил себе еще.
Что еще делать темной ночной порой? Книг нет, грамот и писем никто сюда пока не присылал, телевизоры и компьютеры остались в далеком будущем. Хозяйственными хлопотами во мраке тоже не займешься. И остается лишь потягивать вино и ждать, пока светелка с уютным наименованием «опочивальня» станет наконец хоть немного пригодна для жизни.
– Не в шкуру же походную мне на перине заворачиваться, в самом деле? – вслух возмутился он и выпил вторую рюмку.
В дверь постучали.
– Заходи, не сплю! – громко разрешил князь.
Дверь приоткрылась, внутрь скользнула Варя, поклонилась:
– Прости, княже, за беспокойство. Мне-то ты светелку отвести запамятовал. Не могу же я с мужчинами в одной горнице спать, срамно.
– Иди сюда, – подозвал ее Зверев и снова налил вина. – Попробуй угощения заморского. Это тебе не немецкая дешевка, от османов привезено. Они хоть и басурмане, а тонкие вкусы ценят.
Женщина взяла бокал, медленно втянула его в себя, вежливо кивнула:
– И правда, вкусно. Так как насчет светелки для меня, княже?
– Ты это сейчас для кого говоришь, для меня или для себя? – поинтересовался Андрей. – Дом весь холодный, только протапливать начали. Даже у меня здесь – и то только-только пар изо рта идти перестал. Я слишком устал для игр и недомолвок. Садись ко мне на колени, доставай графин. Как вино кончится, глядишь и нам теплее будет, и комнате, и одеялу у печи. Вот тогда и ляжем.
* * *
Колокола церквей еще звенели, созывая москвичей к заутрене, когда князь Сакульский спешился возле расписных ворот дворца боярина Кошкина. Выстеленная дубовыми плашками улица была дочиста выметена, тын сверкал свежими красками, надвратная икона сияла позолоченным окладом. А может, и золотым – с дьяка Разбойного приказа станется, серебра у него в мошне теперь без счета.
Рукоятью плети Зверев постучал в тяжелые створки, а когда незнакомый подворник высунулся наружу, небрежно бросил ему поводья:
– Князь Сакульский побратима своего боярина Кошкина проведать желает. Беги, хозяина упреди, дабы врасплох не застать…
Волшебное слово «побратим» заставило холопа немедленно распахнуть воротину и принять коня. Андрей перекрестился на икону, вошел на мощенный плашками двор, огляделся, давая слугам время сбегать к хозяину, а самому боярину приготовиться встретить гостя.
Подворье, хоть и осталось столь же маленьким, сколь и двадцать лет назад, заметно расцвело. Все амбары и сараи сделались двухэтажными, дом подрос на два ряда окон и стал, как ныне говорили, «в три жилья», над хлевом появился обширный сеновал. Все было свежевыкрашено, вычищено, по возможности украшено резными наличниками, столбиками, коньками.
Разбогател боярин Кошкин, разбогател. А ведь когда новик Андрей Лисьин впервые попал на этот двор, он мало отличался от обычного крестьянского двора. Единственное удобство – внутри московских стен подворье находилось. Потому и являлось пристанищем для боярской братчины. Товарищи по военным походам, чьи имения разбросаны по всей Руси, приезжая по осени, после сбора урожая, в столицу, продавали часть урожая, получали из казны жалованье за службу, а заодно, пользуясь случаем, собирались вместе, скидывались ячменем и хмелем в общий кошт, варили пиво, да сами же его и пили, веселясь и общаясь.
Именно объемная, изрядно помятая и потертая пивная братчина, а не кровное родство, делали просто друзей побратимами, готовыми в любой момент выручить друг друга, поддержать в местнических спорах, посодействовать при определении на воеводство или еще какое кормление.
Обычай хмельного побратимства, древний, как сама Русь, соединял так много сдружившихся бояр, что даже превратился в закон, запрещавший судам и воеводам вмешиваться в споры меж побратимами. Братств, подобных кошкинскому, было много, в разных городах и княжествах. Но именно сюда отец привел пятнадцать лет назад Андрея, и именно эти хмельные бояре, поверив вещему сну новика, помчались спасать от покушения совсем еще юного тогда царя Иоанна. И спасли. Да так решительно, что предателей из рода Шереметевых и близко к государю больше не подпускали, и вскорости женили его на племяннице боярина Кошкина. Он, знамо, после этого карьеру сделал стремительную и власти обрел немало. Из неведомых бояр – да в дьяки Разбойного приказа! Такому росту любой позавидует. Он бы, может, и князем уже заделался – да на родовитость царская власть не распространялась. Предков указом не назначишь.