— Эй, слушай, ташкентцы нашу землю оккупировали, слышал? Вот завоеватели из-за Каспия. Прямо в столице нашей построили жилой массив — двадцать три тысячи квадратных метров жилья со своей архитектурой, со своими узорами и назвали: «Узбекистан». Садишься в такси. «Куда едешь?» — «В «Узбекистан». Вах, так близко, совсем близко до Узбекистана, на троллейбусе шесть остановок. «С новосельем! Где получил квартиру?» — «В Узбекистане». — «Где живешь?» — «В «Узбекистане». — «Пойдем, отметим день рождения в ресторане». — «Куда лучше пойти?» — «Конечно, в «Узбекистан».
— Эй, слушай, пойдем в «Ленинград». Пешком? Да, тут три шага… Пообедаем там, хорошая гостиница, шестнадцать этажей и четыре ресторана. Очень вкусно готовят.
— Эй, слушай, вечером встретимся там же, в кафе «Тула», есть интересный разговор.
— Эй, слушай, что же это получается: «Узбекистан» есть, «Тула» есть, «Ленинград» есть, «Тбилиси» есть, «Украина» есть, а «Дагестан» где?
— Эй, слушай, ты знаешь, честное слово, наш Дагестан мне стал больше нравиться. Ты спроси, спроси меня: почему? Отвечу: честное слово, не думал, что у моего Дагестана столько верных друзей.
Да сохранишься ты во веки веков в кругу своих братьев! Ты прекрасен, Дагестан, потому что прекрасны твои друзья. Да здравствует наш Союз! Да будет солнце!
Разве это не песня, разве не в этом торжество человека, его победа над стихией?! Век наш подвержен частым бедам, но пока есть это чувство братства, ничего не страшно. Жизнь от этого станет куда светлее.
ЧЕЛОВЕК ХОЧЕТ ВЕРНУТЬСЯ В ЖИЗНЬ
Да, хорошо, когда солнце, хорошо, когда доброе настроение, хорошо, когда хорошо на сердце, но что делать, если солнце не радует, если скверное настроение, если тяжко на сердце и печаль клонит голову? Что делать Хасрету, если не везет? Как все у него было на зависть хорошо и как все перевернулось вверх дном, удачи покинули, и радость перестала посещать его. Глаза его горели блеском неудовлетворенности, вновь волна за волной накатывали воспоминания. Как он был беспечен, когда, как говорят горцы, уздечка времени была в его руках и жизнь оседлана и ноги в стремени… А теперь? На кого он похож? На того, кого сбросил на полпути неподкованный аргамак. Бывшие друзья не узнают его, а те, кто и узнает, только сочувствуют. Начальник отдела кадров, тот самый Макру, который раньше подобострастно увивался возле него, просил помочь устроить своих знакомых, теперь сквозь темные очки смотрит свысока… Те, над которыми он позволял себе иногда не очень зло подшучивать, теперь зло смеются над ним, а те, которым он некогда помогал кое в чем, говорят о нем как о покойнике. А недруги, недруги просто злорадствуют… Как, как сказать этим людям, что жив еще Хасрет Шарвели и что он еще постарается доказать это?
Сложна жизнь, ох, как сложна… Упал человек, хочет подняться, протяни ему руку помощи, помоги ему стать тем, кем он был. Нет… Человек может помочь себе только сам… Но разве бывает так, что и лошадь не спотыкается, а ведь она на четырех ногах. Споткнуться — это ведь не значит сгинуть, нет.
— Очень сожалею, помочь ничем не могу, — слышит Хасрет Шарвели.
Нет, нельзя так дальше, невозможно терпеть это равнодушие и безразличие, это хладнокровие… Как же это так случилось: товарищи, которые когда-то хвалили его, состязаясь в красноречии, люди, которые о нем заявляли с нескрываемой гордостью: «Я его друг», сейчас не хотят даже дать ему отдельную комнату в рабочем общежитии. Говорят: отдельной нет, в общей комнате койку — пожалуйста. А что делать? Жена его, Султанат, к себе и близко не подпускает, а жить где-то ведь надо. Может быть, все станет на место, надеется Хасрет. И он пошел определяться на стройку к Макру.
О, Макру — человек очень скрытный, словами он всегда выражает не то, что у него на душе, скорее обратное; если на душе роса, он говорит с улыбкой об инее.
— Работы нет.
— Никакой?
— Рабочим, пожалуйста, нам нужны квалифицированные рабочие.
— Пиши!
— Что?
— Направление, распоряжение, приказ, что там у вас пишется, — заявил Хасрет, судорожно хватая пачку сигарет. Он закурил, сел на стул и тут же нервно встал.
— Рабочим на бетонный завод.
— Хоть к самому дьяволу!
Хасрет торопливо вышел из душного кабинета, на ходу расстегивая ворот рубашки. Бежать отсюда, — думает Хасрет, — бросить все и бежать. Но куда? Туда, где не знают тебя… Нет, на это смелости не хватит, как порвать со всем, что связывает тебя здесь? А здесь ведь самое дорогое, то, чего не умел ценить. Но неужели его Султанат… О, как он был беспечен, как он не берег ее, как он был самодоволен и уверен в себе, в своем счастье. А может быть, он не любит Султанат, может, он все еще любит ту, которая ушла, бросила его, как молодая кобылица непривычную подкову в пути? Может быть, он вообще не любит никого, кроме самого себя, может быть, то чувство, которое сейчас одолевает его, не что иное, как оскорбленный эгоизм?
Трудно, очень трудно сейчас разобраться Хасрету в своих мыслях и чувствах. Сумеет ли он сохранить вновь обретенную свободу, сумеет ли сказать себе: «Все, хватит!» — когда ему сопутствуют неудачи, неприятности и разочарования, когда со всех сторон слышится: «Пропащий человек», «Какой теперь толк от него», «Сам себя погубил…» Нелегко, но, может быть, в этом и есть проверка достоинства человека, испытание его воли вопреки всему?
— Что скажешь, Хасрет Шарвели? — спрашивает в нем голос другого Хасрета.
— Тяжело, друг, мне. Люди перестали меня понимать.
— А может быть, наоборот, ты перестал понимать людей?
— Нет, я стал лучше их понимать.
— Может быть, выпьем, поразвеемся?
— От одной этой мысли меня охватывает дрожь, отвращение.
— Это временно, а там, гляди, и пристрастишься. Пойдем по рюмочке…
— Оставь меня, — сплевывает сквозь зубы Хасрет.
— Легче станет, совсем малость!
И выпил Хасрет Шарвели, преодолевая страшное отвращение, вьпил, и стало ему легко. И друзья вдруг нашлись, но кто они — мелкие люди, со своими мелкими заботами и досадами, со своим вечным недовольством тем или иным. Вот сидят они с ним в кафе за одним столом.
— Ты в общежитии живешь? — сочувственно спрашивает один из друзей.
— А где мне жить? Жена не принимает меня… А я ее любил и люблю, очень люблю… — говорит Хасрет, какое необычное для горца признание, нет, это не его слова, это в нем говорит совершенно другой человек.
— Разве можно женщине такое прощать? — замечает другой.
— Ты брось, ни слова плохого о ней! — бьет по столу кулаком Хасрет. — Она моя жена!
— Какая там жена… Вон Абдал-Урши все увивается около нее.
— Ха-ха-ха, что ты… Да я его одним мизинцем… А смотреть никому не запрещено, пусть любуется, моя жена…
— Была! Я слышал, что она собирается переехать в столицу, как только переселят аул, там кто-то ее ждет.
— Хватит, подло это, если я позволил себе быть с вами откровенным, это не дает вам права плевать мне в душу… Ничтожные вы люди, ничтожные. Не хочу более знать вас… — И Хасрет хватает свой пиджак со спинки стула, выходит из кафе.
ИЗМЕНА
Вырос на берегу будущего моря Новый Чиркей — из кирпича и камня, и не такой серый, как прежний, а весь светлый. Дома построили по новому проекту, их стены воздвигнуты с сейсмическими поясами, которые выдержат любые колебания. В центре возвышается красивое здание средней школы. Уже работают здесь и магазины. В старый аул теперь мало завозят товаров, что вызвало недовольство стариков. И некоторая часть населения из старого аула уже переехала жить в новый. Надежда, лелеемая кое-кем, что стройка будет прекращена, оказалась тщетной, люди из неравной борьбы со стихией вышли победителями. Не сегодня-завтра и всех остальных жителей старого Чиркея попросят собрать сундуки, прочий домашний скарб и погрузить в машины. Да, волей-неволей скоро придется им распрощаться раз и навсегда с этим старым и привычным миром. Только старики, видно, будут твердить до последней минуты о своем нежелании, они всегда любят идеализировать прошлое. Как это поется в песне:
Говорят, что деды были
Боевой народ,
Уксус пили и хвалили,
Говорили: «Мед!»
Что это сегодня с гудеканом? Какое-то необычное оживление, собралось много людей, и места заняты не по старым обычаям: сидят кто где хочет. Здесь и почтенные и молодые, те, которым согласно традиции надо было бы прожить на свете еще столько же или вдвое больше, чтобы получить достойное право сидеть на этих священных камнях. Смирились, что ли, блюстители неписаного пизама перед неизбежностью? Старики уже не обращают внимания на то, что молодые ведут себя шумно — разве запретишь белой птице кричать, — хотя они по-прежнему сдержанны и угрюмы, они увлечены своими собственными думами. Правда, вместе с ними секретарь сельсовета Абала Абдал-Урши и парторг Мустафа, сын того старого учителя, который никогда не тратил время на гудекане. А сын вот сидит, и никто не догадался даже поздравить его — ведь сегодня в газете среди награжденных за активность в борьбе со стихией есть и его имя.
— Раньше обещали устроить над памятниками, что на кладбище, стеклянные колпаки, а где они? — спрашивает Амирхан.
— Об этом уже забыли, — ворчит Чантарай, который не любит распускать язык при зяте.
— А что говорят?
— Говорят, что заслуживающие внимания памятники будут перенесены на новое место.
— Заслуживающие внимания… — повторяет, попыхивая трубкой, Ашурали. — Твой род, значит, заслуживает, а мой род — нет. Так? Нет, не пойдет.
— Ты хочешь сказать, почтенный Ашурали, что готов лишиться двух коров, лишь бы я лишился одной коровы? Так, что ли?
— Я ничего не хочу сказать, — заявляет Ашурали, уже привыкающий к колкостям. Да, что делать, нет силы у него поддерживать свою пошатнувшуюся власть над людьми. — Я слышал, что и ты нацелился на Новый Чиркей, скарб свой собрал.
— Все равно переселят. Так не лучше ли заранее? — отвечает Амирхан. — А ты что же, Ашурали, думаешь здесь остаться? — лукаво подмаргивает он Мустафе.
— Да, — твердо говорит Ашурали, — лягу вот здесь — и не сдвинусь с места! — Это уже был крик отчаяния, вырвавшийся из сердца.
Старики постененно менялись в своих убеждениях, сначала робко, но потом все смелее и смелее говорили перед Ашурали о своем согласии переселиться и начать новую жизнь.
— Твои же сыновья поднимут тебя на руки, уважаемый Ашурали, и понесут, — объясняет старику Мустафа, желая дать понять ему, что сопротивляться — пустое теперь.
— Нет!
— Они у тебя коммунисты? Коммунисты. Они люди сознательные? Сознательные.
— У них свое сознание, а у меня свое…
— Вот им и скажут, чтобы с тобой поговорили, политико-воспитательную работу на старости лет провели, — поддерживая Мустафу, улыбаясь, говорит Абала Абдал-Урши.
— Ах, и ты, цыпленок, уже подаешь голос, — возмущается Ашурали. — Ну, ну давай, давай, теперь над стариком каждый может куражиться… Время ваше. Наше бессилие — ваша сила!
— И не бессилие ваше, а упрямство.
— Вы только послушайте, а, этого человечка я спас, когда бык хотел забодать его. Ведь он его на оба рога, как на вилы, нанизал бы, не знал я тогда…
— И что было бы?..
— Я тебе жизнь спас, неблагодарный!
— Вот я и говорю, спасибо, почтенный Ашурали. А теперь я хочу спасти твою жизнь, которую ты готов нанизать на упрямство. — Так смело никогда бы не стал Абала Абдал-Урши разговаривать, если бы не чувствовал, что старик одинок теперь в своей непокорности и что другие в душе будут поддерживать его, Абдал-Урши, а не Ашурали.
— Замолчи! — вскричал Ашурали.
— Ты не горячись, — говорит Хромой Усман. — Если хочешь знать, он прав.
— Ты не прав, Ашурали, — заявляет Амирхан. — Как ты ни убеждай, а я решил жить на новом месте.
— И я тоже! — говорит Хромой Усман. — Надоело все это! Половина моей семьи уже там.
— Идите! Все идите! К черту вас! — замахал палкой над головой Ашурали. — Никто вас не держит! — Таким свирепым его еще никто не видел.
— Ну что вы, почтенные, зачем же гневить друг друга? В конце концов это же неизбежно. Ашурали прекрасно все понимает и сам, просто ему неловко последним признаться в этом. Разве я не прав, Ашурали из рода Каттаган? — обращается к нему парторг Мустафа, поднимаясь с места и собираясь идти в контору.
— Не прав, Мустафа, не прав. Мне не в чем признаваться, — говорит Ашурали. — Каким я есть, таким и прожил свою жизнь, изменяться не собираюсь.
— Ну что же, желаю доброй беседы! — говорит парторг и уходит.
— Что-то наш парторг с утра сегодня был на гудекане. Не спалось ему, что ли? — замечает Амирхан. — И нарядный какой!
И опять-таки не вспомнили люди о его награждении, а может быть, они просто не знали, не слушали радио и не читали в газете.
Абала Абдал-Урши, заметив, что ему кто-то подает рукой знак, подошел к незнакомцу, и тот сообщил, что в ореховой роще его ждет один человек и просил срочно прийти. На вопрос, кто именно, тот ответил: «Сходи, узнаешь». Бедный Абдал-Урши, сколько разных мыслей нахлынуло вдруг на него, сколько мелькнуло догадок! И он ускорил шаг. Как ему хотелось, чтобы это была Султанат, а может быть, не она, но ведь она часто в непринужденном разговоре обещала ему найти хорошую девушку и познакомить с ней. Сколько мыслей перебрал Абала Абдал-Урши, пока шел в ореховую рощу. Вот он подойдет сейчас и увидит под деревом, под тем самым деревом, с которого так много раз он в детство падал, стоит она и ждет его… Ждет девушка, ну, пусть хотя бы такая, как дочь старшего чабана, внучка Амирхана, или такая, как племянница Хромого Усмана… Он подойдет к ней, она протянет руку и скажет: «Почему так долго заставляешь себя издать? Здравствуй, вон ты какой…» А что он скажет? «Здравствуй!» Светлые были у него мысли до тех пор, пока не увидел он в тени человека, стоящего к нему спиной.
— Кто ты и что тебе нужно от меня? — спросил Абала Абдал-Урши, сжимая в руке за спиной большой камень: мало ли с ним шутки шутили люди, он приучен всегда быть наготове. — Эй, ты глухой, что ли? Это я, Абдал-Урши, ты звал меня?
— Подойди сюда, — сказал человек, не оборачиваясь,
— Кто ты?
— Это я! — К нему повернулся, держа руки в карманах брюк, Хасрет…
— Товарищ Хасрет? А я-то думал… — Отбросив в сторону камень и вытирая ладони, шагнул к нему Абала Абдал-Урши, не догадываясь, что зря он так доверяется этому человеку. — Добрый вечер, товарищ Хасрет.
— Я тебе покажу, «товарищ», — сказал Хасрет, хватая Абдал-Урши за грудки и притягивая к себе, как мальчишку. — Ты, ирония судьбы, недоносок, червь несчастный… Ты…
— Отпусти, что тебе нужно от меня, я не червь, я человек, — растерянно пробормотал Абдал-Урши.
— Ты, червь, ты, слепыш, смеешь глядеть на солнце? Ты знаешь, как сегодня мне больно стало, когда намекнули, что ты виноват в моем несчастье? Как ты смеешь?..
— Отпусти меня. — Абдал-Урши попытался вырваться из крепких рук. — Ничего ведь предосудительного я не сделал. Что ты хочешь от меня?
— Ты касался ее.
— Мне лучше уйти. Ты пьян! Какой ужас, а я-то преклонялся перед тобой, завидовал тебе, да ты безвольная скотина, — Абдал-Урши гневно рванулся из рук Хасрета. — И, если хочешь знать, она любит другого. — Абалу Абдал-Урши очень хотелось оскорбить, ранить его за то, что он доставил столько горя Султанат.
— Что ты сказал? — Вдруг Хасрет вспомнил смутно проскользнувшие сегодня за столом в кафе слова: «Она собирается в город переехать, и кто-то у нее там есть». — Что ты сказал?
— То, что слышал.
— Кого она любит? — закричал Хасрет и, схватив Абдал-Урши обеими руками, бросил его наземь. — Говори! Не дай мне совершить убийство, говори! — Да, Хасрет не шутил, ревность бушевала в нем, захватив рассудок. — Кого она любит?
— Мурада, сына Ашурали!
Хасрет разжал руки, как будто коснулся нечаянно холодной змеи.
— Вот с ним и померься силой! — вскакивает Абала