А сейчас, в поезде, ползущем по туннелям глубоко под улицами Лондона, Хедли вдруг стало приятно, что у нее есть именно эта книга. Она давно уже не читала Диккенса — сначала были другие дела, более увлекательные, а потом, наверное, из своеобразного протеста папиному уходу.
Говорят, что чтение — это бегство от реальности, но для Хедли книга становилась спасательным тросом. Окружающий мир бледнел и отступал. Хедли уже не раздражали тычки чьих?то локтей и кошелок, грызущая ногти женщина в безрукавке, двое подростков с ревущей в наушниках музыкой и бродяга, играющий на скрипке в дальнем конце вагона, — тихая мелодия едва пробивалась сквозь шум толпы. От стука колес голова ее гудела, но взгляд не отрывался от книги, скользя, словно фигурист, исполняющий вращение на льду. Теперь у нее был якорь.
Проглатывая одну главу за другой, Хедли напрочь забыла, что собиралась вернуть книгу. Слова, конечно, не папины, и все равно он весь тут, на страницах. Что?то ей это напоминает…
Уже собираясь выходить, она замерла, стараясь вспомнить подчеркнутую фразу, замеченную тогда в самолете. Листая страницы в поисках чернильной пометки, Хедли вдруг с удивлением наткнулась на другую, почти такую же: «Ах! Выпадают же на нашу долю дни, ради которых стоит и жить и умереть!»
Хедли подняла глаза, чувствуя, как щемит в груди.
Еще утром ей казалось, что папина свадьба — худшее, что может случиться в жизни, но сейчас она понимала: есть куда более серьезные несчастья, и произойти они могут в любую минуту.
Хедли вышла из поезда вместе с другими пассажирами и, разглядывая выложенную плиткой на стене надпись «Паддингтон», изо всех сил надеялась, что ошиблась и не застанет здесь того, что ожидала.
12
9:54
по Североамериканскому восточному времени
14:54
по Гринвичу
НА УЛИЦЕ СНОВА ВЫГЛЯНУЛО СОЛНЦЕ, а тротуары еще серебрились от влаги. Хедли оглядывалась, пытаясь сориентироваться. Аптека с белой дверью, антикварный магазинчик, здания в пастельных тонах… Из паба высыпала толпа осоловелых мужчин в полосатых рубашках?регби. Мимо сновали тетки с сумками, полными покупок.
Хедли посмотрела на часы: почти три, а она понятия не имеет, что делать дальше. Поблизости не видно ни полицейских, ни туристического агентства или справочного бюро, ни одного книжного магазина или интернет?кафе. Словно в каком?нибудь дурном реалитишоу: участников забросили в Лондон без карты и компаса и выпутывайся как хочешь.
Хедли наугад выбрала направление. Она брела по улице, жалея, что не догадалась переобуться, когда удирала со свадьбы. В закусочной на углу продавали жареную рыбу с картошкой — от одного запаха начало урчать в животе. Хедли ничего не ела после тех крендельков в самолете, а не спала еще дольше. Свернуться бы в клубочек и заснуть, но ее упорно гнала вперед странная смесь волнения и страха.
Через десять минут ноги оказались стертыми до волдырей, а ни одной церкви так и не попалось. Хедли заглянула в книжный магазин, чтобы спросить, не знают ли они, где тут статуя Девы Марии, но под изумленным взглядом продавца тут же выскочила на улицу, не дожидаясь ответа.
В витринах мясных лавок висели на крюках разрубленные туши, в магазинах готовой одежды красовались манекены на каблуках повыше, чем у Хедли. Полным?полно пабов и ресторанчиков, мелькнула даже библиотека — Хедли вначале приняла ее за часовню. И ни единой церкви, ни шпиля, ни колокольни… И вдруг — вот она.
Выйдя из переулка, Хедли заметила на другой стороне улицы узкое каменное здание. Проморгавшись, будто она увидела мираж, Хедли бросилась вперед как на крыльях. Но тут колокола начали веселый перезвон, и из дверей высыпала жизнерадостная компания. Здесь праздновали свадьбу.
Хедли только сейчас заметила, что все это время пыталась задержать дыхание. Отдышавшись и пропустив мчавшиеся мимо такси, она перешла улицу и убедилась в том, что уже и так знала: ни похорон, ни статуи, ни Оливера.
И все?таки уходить не хотелось. Сценка, что разворачивалась возле церкви, очень напоминала ту, в которой Хедли сама недавно участвовала: букеты, подружки невесты, вспышки фотоаппаратов, улыбки родных и друзей. Колокола заканчивали свою веселую песню, солнце клонилось к закату, а Хедли все стояла, не трогаясь с места. А потом она сделала то, что делала всегда, когда ей случалось заблудиться, — достала из сумочки телефон и позвонила маме.
Мобильник почти разрядился, а пальцы Хедли дрожали, нажимая на клавиши. Скорей бы услышать мамин голос! Невозможно поверить, что, расставаясь, они поссорились, и еще невероятней — что с тех пор не прошло и двадцати четырех часов. Кажется, что прощание совершилось в какую?то другую эпоху.
Они с мамой всегда были очень близки, но после папиного ухода словно что?то умерло. Хедли злилась, как никогда в жизни, а мама… Мама просто сломалась. Несколько недель она двигалась, будто под водой, тяжело ступая; у нее постоянно были красные глаза, и оживала только при звонке телефона. Дрожа, словно камертон, она хватала трубку, надеясь услышать, что папа передумал.
Только он так и не передумал.
В те первые недели после Рождества они поменялись ролями: Хедли каждый вечер приносила маме еду, а сама по ночам лежала без сна и слушала, как мама плачет, и заботилась о том, чтобы на столике у ее кровати всегда стояла полная коробка бумажных носовых платков.
Вот в чем основная несправедливость: уходя, папа не только разрушил что?то между собой и мамой, между собой и Хедли, но и для Хедли с мамой прежняя легкость общения превратилась в нечто хрупкое и неустойчивое, в то, что в любую минуту было готово разлететься на мелкие осколки. Казалось, больше уже не будет нормальной жизни, они вечно будут метаться между злостью и горем, и черная дыра, образовавшаяся в доме, затянет их безвозвратно.
А потом все вдруг закончилось.
Примерно через месяц, как?то утром, мама появилась в комнате Хедли, одетая в ставшую привычной униформу — трикотажную рубашку с капюшоном и старые папины пижамные штаны, которые ей были велики.
— Хватит! — сказала мама. — Надо мотать отсюда.
— Что? — нахмурилась Хедли.
— Собирай вещички, дитя мое! — весело произнесла мама, почти как раньше. — Мы едем путешествовать.
В конце января на улице было так же уныло, как и в их семье. Но, выходя из самолета в Аризоне, Хэдли заметила, как маму словно отпустило. Ушло напряжение, так долго связывавшее ее тугим узлом. Долгие выходные они с мамой провалялись у бассейна в отеле, загорели до черноты, а их волосы, наоборот, выбелило солнце. Вечерами они ходили в кино, ели гамбургеры, играли в мини?гольф. Хедли все ждала — вот?вот мама бросит притворяться и зальется слезами, как это происходило уже в течение нескольких недель. Нет, ничего подобного! Мелькнула даже мысль: если дальше их жизнь продлится как один долгий девичник, может, это не так уж и плохо?
Но только после возвращения она поняла, для чего на самом деле мама затеяла эту поездку. Она почувствовала это сразу, едва войдя в дом, — словно остаточное электричество в воздухе после грозы.
Приезжал папа.
Они долго стояли в холодной, полутемной кухне, мысленно отмечая, чего не хватает. Больше всего задевали мелочи — не то, что бросалось в глаза, вроде курток на вешалке и шерстяного пледа, обычно лежавшего на диване в соседней комнате, а крошечные незаполненные пустоты: керамическая банка, которую Хедли сделала для папы на занятиях по гончарному делу, фотография его родителей в рамке, всегда стоявшая на комоде, папина кружка, без которой буфет выглядел совсем непривычно. Дом будто ограбили. Первая мысль Хедли была о маме.
Но один?единственный взгляд убедил ее в том, что мама знала об этом.
— Почему ты мне не сказала?
Мама вошла в гостиную, провела рукой по мебели, как будто проверяла, все ли на месте.
— Думала, будет слишком тяжело.
— Для кого? — сверкнула глазами Хедли.
Мама посмотрела на нее терпеливо, словно выдавая разрешение: теперь наступила очередь Хедли позволить себе срыв.
— Мы подумали, тебе будет тяжело видеть это. Он хотел встретиться с тобой, но только не так. Не тогда, когда он приедет за вещами.
— По?моему, мне решать, что для меня тяжело, а что нет. Кажется, до сих пор я всегда держала себя в руках.
— Хедли…
Мама шагнула к ней, но Хедли шарахнулась прочь.
— Не надо! — сказала она, глотая слезы.
И действительно, все это время она крепилась как могла. Именно благодаря Хедли им удавалось хоть как?то жить дальше. А сейчас силы вдруг закончились, и, когда мама все?таки ее обняла, мутный туман, в котором Хедли жила с самого Рождества, развеялся. Впервые после папиного ухода злость отступила, а ей на смену пришла печаль — такая огромная, что она заслонила собой весь мир. Так они стояли долго — мама обнимала ее, а Хедли уткнулась ей в плечо и выплакала наконец слезы, копившиеся целый месяц.
Шесть недель спустя Хедли предстояло ехать в Аспен, кататься с папой на лыжах. Мама проводила ее в аэропорт с тем же выверенным спокойствием, хрупким, но несомненным. Хедли так и не поняла, что тут помогло: поездка в Аризону, смена обстановки, два дня на жарком солнышке или внезапное отсутствие папиных вещей в доме. Так или иначе, мамино состояние изменилось, и это было заметно.
Через неделю у Хедли разболелся зуб.
— Слишком много сладкого ела, — шутила мама в машине по дороге к дантисту.
Хедли только морщилась, держась за щеку.
В прошлый раз их старенький зубной врач ушел на пенсию, и его сменил другой — добрый на вид, лет за сорок, с небольшими залысинами и в накрахмаленном халате. Когда он выглянул из кабинета, чтобы пригласить следующего пациента, и увидел маму, его глаза чуть расширились. Мама увлеченно разгадывала кроссворд в журнале, хоть Хедли и предупредила ее, что кроссворд предназначен для детей восьмилетнего возраста. Стоматолог вышел в приемную, поправляя воротничок.
— Здравствуйте, я доктор Дойл, — представился он, пожимая руку Хедли, а взгляд не отрывался от мамы.
Мама с рассеянной улыбкой ответила:
— Я — Кейт, а это — Хедли.
Вылечив Хедли зуб, доктор Дойл вышел вместе с ней из кабинета. Надо сказать, предыдущий дантист такого никогда не делал.
— Ну что? — спросила мама, вставая. — Она хорошо себя вела и теперь получит за это конфетку?
— Вообще?то не рекомендуется злоупотреблять сладким…
— Да она шутит, — вмешалась Хедли, грозно глядя на маму.
— Ладно, спасибо, док! — Мама вскинула сумочку на плечо и обняла Хедли. — Надеюсь, мы не скоро увидимся.
Доктор почему?то опечалился, но тут мама ослепительно улыбнулась:
— По крайней мере, если будем регулярно чистить зубы и пользоваться зубной нитью! Верно?
— Да, конечно.
Доктор долго смотрел им вслед. Несколько месяцев спустя, когда родители уже оформили все бумаги на развод и жизнь, хотя бы с виду, вошла в привычную колею, после того как Хедли однажды вновь проснулась посреди ночи от зубной боли, доктор Харрисон Дойл наконец собрался с духом и пригласил маму на ужин. Хедли все поняла с первой их встречи: доктор как?то особенно смотрел на маму, и от надежды печали в его взгляде становилось чуть меньше.
Харрисон оказался настолько же спокойным, насколько папа был непоседливым. Если папа был мечтателем, то доктор Дойл прочно стоял на земле. Именно то, что им было нужно. Он вошел в их жизнь без фанфар, зато с тихой решимостью. Постепенно — сегодня ужин, завтра кино — месяцами он ходил на цыпочках вокруг да около, пока мама с дочкой не приняли его окончательно. А потом сразу стал своим, как будто они всегда были знакомы. Даже трудно вспомнить, как это было, когда третьим за столом сидел не он, а папа. Это создавало иллюзию, что жизнь продолжается, а то Хедли уже совсем измучилась, разрываясь между желанием помнить и желанием забыть.
Как?то вечером, примерно месяцев через восемь после того, как мама с доктором начали встречаться, Хедли открыла парадную дверь и увидела, что тот расхаживает взад?вперед по их крыльцу.
— Привет! — сказала Хедли, отодвигая противомоскитную сетку. — У мамы сегодня собрание в книжном клубе, разве она вам не сказала?
Доктор Дойл вошел в дом и старательно вытер ноги.
— Видишь ли, я пришел к тебе, — промолвил он, засунув руки в карманы. — Хотел попросить у тебя разрешения кое на что.
Взрослые никогда еще ни на что не просили у Хедли разрешения, поэтому она посмотрела на доктора с большим интересом.
— Если ты не против, — продолжил он, поблескивая стеклами очков, — я бы очень, очень хотел жениться на твоей маме.
Это был первый раз. Тогда мама ему отказала, а он подождал несколько месяцев и попробовал еще. Она снова отказала, а он еще подождал.
Третий раз все произошло при Хедли. Дело было на пикнике. Она, страшно смущенная, сидела на краешке одеяла, а доктор встал перед мамой на одно колено под тихие звуки нанятого им струнного квартета. Мама побледнела и покачала головой, а Харрисон только улыбнулся, как будто все это — веселая шутка, розыгрыш, в котором он тоже участвовал.
— Я вообще?то так и предполагал, — заметил он, захлопнул коробочку и спрятал ее в карман.
Махнув рукой музыкантам, чтобы те не прекращали играть, он снова уселся на одеяло. Мама придвинулась к нему поближе. Харрисон с грустной иронией покачал головой:
— Клянусь, рано или поздно я тебя переупрямлю!
— Надеюсь, — улыбнулась мама.
Тогда Хедли все это страшно озадачило. Мама как будто и хотела и не хотела выходить замуж за доктора. Словно она знала, что надо согласиться, однако что?то ее удерживало.
— Это ведь не из?за папы? — однажды вечером спросила ее Хедли.
Мама быстро обернулась к ней:
— Нет, конечно! Кроме того, если бы я хотела отыграться, я бы скорее сказала «да», верно?
— Я не говорила, что ты хочешь отыграться, — возразила Хедли. — Я, наоборот, подумала: может, ты все еще ждешь, что папа вернется.
Мама сняла очки, которые надевала для чтения.
— Твой папа… — Она немного помолчала. — Мы друг друга чуть до психушки не довели. Я и сейчас еще его до конца не простила. Какой?то частью души я всегда буду его любить, хотя бы за то, что у меня есть ты, однако все случилось не без причины, понимаешь?
— И все?таки ты не хочешь выйти за Харрисона.
Мама кивнула.
— Но ты ведь его любишь.
— Да, — сказала мама. — Очень люблю.
Хедли в растерянности помотала головой:
— Ничего не понимаю!
— А что тут понимать? — улыбнулась мама. — Любовь — самое странное и нелогичное чувство на свете.
— Да я не о любви! — отмахнулась Хедли. — Я о браке.
Мама пожала плечами:
— Ну, с этим еще хуже…
А сейчас Хедли стояла возле старинной церквушки в Лондоне и смотрела, как из нее выходят жених и невеста. Мобильник, прижатый к уху, доносил гудки из?за океана через половину земного шара. Жених нашел руку невесты, их пальцы сплелись. Почти незаметный жест, но есть в нем что?то глубоко символичное: двое вступают в жизнь как единое целое.
На том конце включился автоответчик. Хедли, вздыхая, слушала, как родной мамин голос предлагает ей оставить сообщение. Безотчетно поворачиваясь лицом к западу, словно от этого станет ближе к дому, и при этом замечая между двумя белыми фасадами узкое острие шпиля, Хедли захлопнула крышку телефона, не дождавшись гудка, и, оставив за спиной еще одну свадьбу, бросилась к очередной церкви. Она уже знала, без всяких доказательств: это та, которую она ищет.
Обогнув здание и пробравшись между машинами, припаркованными по обе стороны улицы, Хедли застыла как вкопанная. Посреди крошечного газончика — та самая статуя, на которую карабкались Оливер с братьями и потом получали за это нагоняй. А вокруг тесными группками — люди, одетые во все оттенки черного и серого.
Хедли решила держаться поодаль. Ноги словно приросли к земле. Задним числом ее затея казалась совершенно дикой. У нее всегда была привычка сначала делать, а потом думать. Сейчас она понимала: время самое неподходящее, чтобы заявиться в гости без приглашения. Здесь происходит нечто бесконечно печальное, непоправимое и до ужаса окончательное. Хедли скосила глаза на свое платье: нежно?сиреневый цвет совсем не подходит к случаю. Она повернулась, чтобы уйти, и тут краем глаза увидела возле церкви Оливера. Во рту у нее мгновенно пересохло.