Но печатать Вальзера становится все труднее. Эдуард Корроди признается впоследствии, что всякая публикация Вальзера в литературном приложении «Нойе цюрхер цайтунг» давалась ему с огромным трудом — каждый раз он получал письма от рассерженных читателей, грозивших отказаться от подписки, если газета не прекратит публиковать такое «безобразие».
В мае 1927 года из берлинской газеты «Берлинер тагеблатт», в которой тоже появлялись его публикации, он получает совет хотя бы полгода воздержаться от присылки своих текстов. Он не нужен.
Отказы приходят и из других изданий в Швейцарии, Германии, Австрии. Все больше отказов. Редакторы советуют ему писать то, что интересно публике. Вальзер упорно продолжает писать и посылать им только то, что он сам хочет увидеть в печати.
Он не идет ни на какие компромиссы и, кажется, сам делает все для сокращения и так скромного количества своих поклонников и знакомых. Переписка с издателями и редакторами исполнена вежливости, доведенной до степени, где уже очевидна насмешка. Он откровенно издевается над редакторами и издателями. Роман «Теодор» отклоняется заинтересованным издателем только потому, что Вальзер выдвигает заранее невыполнимые условия для публикации. Этот роман послужил поводом для Вальзера вступить в Швейцарский союз писателей, который выдавал своим членам авансы за ненапечатанные произведения. Но общение с писательской организацией не продлится долго. С коллегами Вальзер переругается, а из Швейцарского союза писателей он демонстративно выйдет.
Он отходит в сторону, не хочет принимать участия в схватке на литературном ковре и под ковром. Может, он уже знает, что победа все равно достанется ему? Может, ему изначально дано сокровенное знание о будущем? Может, он уже знает, что подавляющее большинство литературных победителей тех лет канут в никуда, а его тексты будут изучать дети в школах.
А что касается «Теодора», то манускрипт годами будет кочевать из издательства в издательство, пока не сгорит во Вторую мировую войну во время налета вместе с архивом издательства «Ровольт». Этот роман, так же как «Тобольд», считается утерянным.
Он пишет в никуда.
В 1925 году выходит его последняя, собранная им самим, книга малой прозы «Роза». Книга тонет в пустоту, утягивая за собой автора. С маниакальным упорством он пишет дальше. Чем больше неуспех, тем больше он пишет.
За редкие публикации он получает грошовые гонорары, но не находит отзыва, который ему важен, как каждому художнику. Читатель исчез. Никакого отклика. Знакомые его не читают. Те, кто с ним общается на прогулках и по жизни, — не его читатели.
Он пишет отчаянно, назло отпискам из редакций. Годы, проведенные в Берне, — самые плодотворные в его жизни. Им созданы больше тысячи кусков прозы, в том числе его лучший роман «Разбойник», который увидит свет только через много лет после смерти автора.
Сорокавосьмилетний Вальзер получает восторженное письмо из Германии от поклонницы его творчества Терезы Брайтбах. Ей семнадцать. Его неудовлетворенная потребность в признании и восхищении выливается в переписку. Они никогда не встретятся.
Он пишет ей длинные письма. О том, о чем никому не может рассказать, потому что некому рассказывать. Например, о том, что он и в Берне становится городским сумасшедшим. В октябре 1925 года: «Одно время меня считали здесь помешанным и громко говорили, когда я проходил мимо под аркадами на нашей улице: этого нужно отправить в психушку! Наш великий швейцарский писатель Конрад Фердинанд Майер, Вам, разумеется, известный, тоже одно время сидел в санатории для не совсем душевно здоровых. Теперь отмечают столетний юбилей этого бедняги речами и хоровыми декламациями».
Берн пустеет — сестра Фанни в 1926 году уезжает с мужем в Латвию, где он работает управителем лесного имения, принадлежащего спичечной фабрике. Общение с Лизой и Фридой Мермет почти замирает.
Ночные голоса, которые преследовали его в Биле, теперь приходят к нему в часы бессонницы в Берне. Может, умершие родные зовут его к себе? А может, те неизлечимо больные из клиники, где работает сестра? Ему кажется, что, если переехать, сменить съемную комнату на другую, можно обмануть голоса, убежать от них. За восемь лет он переезжает пятнадцать раз, иногда проводя на одном месте всего пару недель: то ругается с квартирными хозяйками, то без видимых причин.
Он нигде не ощущает себя дома, он живет бездомностью и пониманием, что у него есть то, что важнее дома.
Писание — его дом, его отечество, его отец. Его прибежище, его утешение, его родные, его семья.
Каждый кусок его прозы — возвращение блудного сына домой, в текст, единственное место на свете, где его любят и ждут. Как к стопам отца, он припадает к писанию. Слова обнимают его, прижимают к себе. Пятидесятилетие — особый рубеж в человеческой жизни. Ничего изменить уже больше невозможно. Ты только там, куда ты эти пятьдесят лет шел. Будущее уже наступило, ничего больше нельзя откладывать.
В июне 1925 года литературная общественность отмечает юбилей Томаса Манна. В июле 1927-го газеты полны поздравлений в адрес Германа Гессе.
В апреле 1928 года юбилей Роберта Вальзера никто не отмечает. Как отмечать юбилей писателя-неудачника?
Это пытка на дыбе, его разрывают: как автор он понимает свое значение, важность для литературы того, что он делает, с другой стороны, угнетает непризнание и осознание, что признания не будет, а жизнь стремительно уходит.
Все кругом хотят, чтобы он перестал писать — родные стыдятся его, издатели просят ничего не присылать. От него хотят, чтобы он перестал писать, — от него хотят, чтобы он перестал быть.
Это Томцак.
Выход пера за последнюю точку, в белое поле незаполненной словами страницы, уход в ненаписанное означает исчезновение. Приход тьмы. Ему нельзя останавливаться.
Он знает, для кого он пишет — не для читающей публики, ее нет и не будет. Его отчаянное писание — это борьба с объятиями Томцака. Он пишет для него. Это единственная возможность не стать им.
Кругом мир Томцака — Вальзер пишет на кусках его мира, перекрывая его своим текстом, подчиняя его себе своими строчками: на формулярах налоговой инспекции, на конвертах, на телеграммах, на присланных из редакций отказах. Пишет таким почерком, что нормальному человеку не разобрать — Томцак поймет, что писатель хочет ему сказать.
Он не может писать 24 часа в сутки. Приходит ночь. Ночь ломает его, испытывает на прочность: ощущение всевластия творца сменяется чувством абсолютно ненужного ничтожества. Восторженность и счастье срывается в безысходность и депрессию. Сила и слабость писателя. Ему нет равных в силе. Но и в слабости тоже.
Когда перо останавливается — тьма перестает чувствовать сопротивление и надвигается, начинает оглушать голосами. Тогда остается только побег. Отсюда его отчаянные ночные многочасовые шатания. Его пешие прогулки среди ночи из Берна в Тун или Женеву далеки от наслаждения природой и меньше всего напоминают прогулки — это военные марш-броски, попытки вырваться из вражеского окружения.
Борьбу против Томцака он должен вести в одиночку — у него нет никаких союзников, друзей, любимой, которые поддержали бы его. И он знает, что рано или поздно эту борьбу проиграет. Он должен будет смириться.
В последние месяцы перед катастрофой он ни с кем не общается.
В январе 1929 года Лиза получает срочное сообщение от квартирных хозяек Вальзера, сестер Хэберлин, с просьбой приехать как можно скорее. Из комнаты жильца раздаются крики. Он ведет себя более чем странно: сделал каждой из сестер предложение выйти за него замуж. Им страшно, что произойдет что-то ужасное. Герр Вальзер, обычно такой тихий, сошел с ума. Они просят забрать этого сумасшедшего из их квартиры немедленно.
Сестра приезжает в Берн и идет с Робертом к знакомому психиатру Вальтеру Моргенталеру. Диагноз ставится на основании показаний Лизы, ее рассказа о болезни матери, о смерти в психиатрической клинике брата Эрнста, о «ненормальности» поведения Роберта. Врач выписывает направление в лечебницу Вальдау, ту самую, где умер Эрнст.
Вальзер понимает, что в одиночку он больше не справится. Днем еще он может продержаться, но ночи принадлежат голосам, зовущим из темноты. Он просит сестру взять его к себе. Она отказывает. Лиза настаивает на помещении брата в психиатрическую лечебницу. Временно. Там ему помогут.
Вальзер расскажет через несколько лет Карлу Зеелигу: «Прежде чем войти в ворота, я спросил ее: ‘Мы правильно поступаем?’ Ее молчание сказало мне все. Что мне еще оставалось, кроме как войти?»
24 января 1929 года в бернской клинике Вальдау принимают нового пациента. Дежурный врач заполняет формуляр под номером 10.428. Рубрика «Предварительный диагноз» остается пустой. В рубрике «Окончательный диагноз» он записывает: «Шизофрения».
Швейцарская психиатрия — не палата № 6.
Вальзера ничем не лечат, но уже через несколько дней ему становится лучше. Его лекарство: не оставаться одному.
Он волен выходить за пределы клиники и гулять по городу. Он помогает садовнику, работает на свежем воздухе. В столовой убирает посуду.
Уже в феврале, через пару недель после поступления в лечебницу, он пишет сестре: «Припадков страха тут в клинике у меня больше не было… и я склоняюсь к предположению, что этот страх происходил из постоянного одиночества с самим собой».
Ночи Вальзер проводит в общем зале, где больные спят под наблюдением дежурного персонала. Ему предлагают отдельную комнату. Он пробует спать в одиночестве и переживает две бессонные ночи, наполненные «жутким страхом», как написано в истории болезни. Отныне он может спать только в общем помещении, когда рядом кто-то бодрствует и следит за ним. Как мама за больным ребенком.
Он снова начинает писать, продолжает переписку с редакторами газет.
Его борьба продолжается. Свои письма он теперь подписывает «Писатель Роберт Вальзер». Переписка идет не на адрес больницы, а на последний адрес до поступления в клинику — Луизенштрассе, 14, где он снимал мансарду с крошечным окном под крышей. Ему не хочется, чтобы письма в редакции приходили из сумасшедшего дома.
Ему все еще кажется, что он тут добровольно. Он здесь, чтобы ему помогли. Он знает, что это временно, что он выйдет. Но когда врачи ставят вопрос о его выписке, становится очевидно, что ему некуда пойти. Соответствующий запрос посылается сестре Лизе — с просьбой взять брата к себе. Она отказывается. Это совершенно невозможно — у нее школа и слишком маленькая квартира. У нее нет ни места, ни времени, ни возможности им заниматься.
Для писания необходимо одиночество. Ему все еще кажется, что еще не все потеряно, он выйдет из больницы и снова начнет писать.
Но снимать опять комнату в городе, оставаться один на один с ночью, с голосами, зовущими в никуда, он не может и не хочет. Там его снова ожидают припадки страха, тьма Томцака, ужас существования без творчества, смерть души.
Он не может ни писать, ни не писать.
До смирения остается совсем немного.
Временное пребывание в лечебнице затягивается почти на четыре года. Окончательное решение все время откладывается.
Его проживание в Вальдау стоит больших денег. Собственные средства Вальзера заканчиваются. В семье возникает вопрос: кто будет платить за брата? Лиза со своей скромной зарплатой учительницы не считает возможным ни взять его к себе, ни оплачивать его существование в лечебнице. Братья Карл и Оскар считают, что Роберт здоров и вполне может вернуться в общество и сам зарабатывать себе на пропитание.
В 1933 году в клинику приходит новый директор Якоб Клэзи. У него свои планы на реорганизацию лечебницы, ему нужно освободить здание от старых пациентов. Вальзеру предлагают или покинуть клинику, «выйти на свободу», или отправиться на курс трудотерапии в крестьянском хозяйстве.
Вальзер категорически отказывается. Он все еще надеется, что его заберет к себе Лиза. Она все решает за него. Ей кажется, что она находит приемлемый выход: отправить брата на попечение общины Тойфен. В этом городке на востоке страны родился их отец. В Швейцарии, независимо от места проживания, каждый человек всю жизнь остается гражданином общины, к которой были приписаны его предки, и община обязана заботиться о своих членах, если они не способны обеспечить свое существование из-за болезни или старости. Лиза оформляет опекунство над братом по болезни на старосту их общины.
19 июня 1933 года Вальзера без его согласия переводят в психиатрическую лечебницу Херизау в полукантоне Аппенцелль-Аусерроден, к которому приписан Тойфен.
Вальзер отказывается ехать. Он сопротивляется. Вступает в борьбу с двумя санитарами, которые хотят затолкать его в специальную машину. Скупая строчка в истории болезни: «С применением физической силы». Вальзер кричит, пытается вырваться, ему скручивают руки, связывают.
В Вальдау руки выкручивают Вальзеру.
В Херизау доставляют Томцака.
Писателя Вальзера больше не было. За оставшиеся двадцать три года не будет написано ни строчки.
Его сломали. Он больше не писатель.
Пациент № 3561.
Теперь он делает то, что всю жизнь ненавидел, презирал и боялся — ведет жизнь нормального человека.
«Пациент выполняет свою работу с прилежанием, чистотой и точностью».
Остаток жизни он будет годами изо дня в день клеить бумажные мешки и конверты.
В лечебнице богатая библиотека, но пациент в свободное от работы время берет только подшивки иллюстрированных журналов и разгадывает все кроссворды до конца. Из книг он иногда перечитывает то, что читал в детстве, — швейцарских классиков и романы Жюля Верна.
Писательское чтение — это работа над будущими текстами. Он превратился в читателя: читает, чтобы убить время, затмить сознание, избавиться от самого себя.
Он ни с кем не вступает в контакт, никогда не разговаривает ни с другими пациентами, ни с персоналом клиники. С окружающими он ведет себя подчеркнуто вежливо, но, если кто-то приближается к нему слишком близко, вежливость пропадает, он начинает нервничать и кричать: «Прочь! Отойдите!»
Ему много раз предлагают отдельную комнату — он отказывается. Все эти годы он спит в большом зале под присмотром ночного дежурного. В 20 часов там отключают свет.
С утра «спокойный пациент» снова возвращается к своей работе.
И так двадцать три года без каких-либо изменений.
Теперь он стал как все — это то, что весь мир от него всю жизнь добивался. Его жизнь была нарушением привычного порядка вещей — теперь он стал частью этого порядка, растворился в нем. Началось нормальное существование — он окружен заботой, бытом, постоянными занятиями. Заведенная рутина не-жизни.
В стареющее тело переселился Томцак.
Писатель все про себя знает; знает, что с ним случится в будущем. Вальзер всегда этого боялся. В романе «Якоб фон Гунтен» он когда-то написал: «Тогда я склоню голову. Руки и ноги странно обмякнут. Дух, гордость, характер — все сломается, станет увядать, и я буду мертв, но не совсем мертв, а так только, в некотором роде, и в таком состоянии я просуществую, умирая, еще, быть может, лет шестьдесят».
В 1936 году снова встает финансовая проблема. Содержание в лечебнице стоит дорого, и Вальзера собираются перевести в приют для престарелых.
Опять возникает вопрос о том, чтобы Лизе Вальзер взять брата из лечебницы. Она пишет главному врачу клиники Генриху Хинриксену: «Взять Роберта ко мне в Бельлей я никак не могу. Я так устаю от работы с учениками, что не смогу выдержать постоянное напряжение в часы и после работы».
Лизе за шестьдесят, и она боится, что ей не хватит ни физических, ни психических сил жить вместе с человеком, который ее всю жизнь «тиранил». Она выходит на пенсию, она устала и хочет покоя.
Братья платить за Роберта по-прежнему не собираются, считают его совершенно здоровым.
Тогда в Херизау появляется Карл Зеелиг.
Неудавшийся поэт, неудавшийся писатель, неудавшийся издатель, плодовитый журналист. Автор биографии Альберта Эйнштейна, переводчик с итальянского биографии Модеста Мусоргского. Всю жизнь он собирает автографы знаменитостей. Зеелиг обратится за автографом даже к Борису Пастернаку, когда тот станет лауреатом Нобелевской премии. Собранная Зеелигом коллекция хранится в фондах Центральной городской библиотеки Цюриха.