Удрученная собственным грустным рассказом, теща тяжело вздохнула, но Марат засмеялся, обнял ее за плечи.
— Бабушка Валентина, знаешь, как это называется? Бабушкины сказки!
Валентина Степановна несердито оттолкнула его, а я сказал:
— Сынок, зря смеешься. Бабушка тебе правду рассказала. Это доказанный научный факт…
15 глава
— …Да, это я Вадик Степанов, — ответил он немного испуганно, хотя ему можно было бы и не называть себя, так сильно он походил на старшего брата. Только значительно моложе и гораздо тоньше — во всех отношениях.
Я специально не стал вызывать его в прокуратуру, а приехал в университет и встретил после занятий на механико-математическом факультете. Мы уселись на скамейку в маленьком сквере, и Вадик, разговаривая со мной, искоса следил за тем, как его товарищи играют в гигантскую чехарду — «слона».
— Вадик, тебя действительно приняли в университет вне конкурса?
— Чепуха! — улыбнулся он. — Просто этот конкурс очень легкий. Для меня. Я ведь в этом году победил в республиканской математической олимпиаде…
— Мне сказали в деканате, что у тебя есть уже опубликованная научная работа…
— Да, в «Вестнике», — кивнул Вадик и покраснел то ли от удовольствия, то ли от смущения. — Я начал заниматься применением методов нестандартного анализа к теории солитонов.
— Ой-ой! — испуганно сказал я. — И слов-то таких не знаю!
Вадик смотрел на студентов, скачущих на «слона». Рассеянно и немного снисходительно, как всегда специалисты разговаривают с непосвященными, он пояснил:
— Да это только звучит так непонятно. А все дело в том, что нестандартный анализ рассматривает бесконечно малые как величины не переменные, а постоянные… Понимаете?
— Нет, Вадик, не понимаю. Но, как юрист, я тоже склонен рассматривать даже бесконечно малые величины как постоянные. А ты понимаешь?
— Не о-очень, — растерянно ответил Вадик и снова покраснел. У него была очень тонкая прозрачная кожа, и он легко краснел.
— Тебе семнадцать уже есть? — спросил я.
— Через полгода исполнится, меня брат записал в школу раньше…
Я подумал, что он, в сущности, совсем не намного взрослее моего Маратки и от этого вызвал у меня чувство родительской ответственности.
— Вадик, ты уже взрослый и интеллигентный молодой человек…
Он покачал головой и сказал с грустной усмешкой:
— Профессор Габричевский говорит, что человек становится интеллигентом после трех университетов: первый должен быть твой собственный, а второй и третий — отца и деда…
— Ты жалеешь, что отец и дед у тебя не кончили университетов? — с искренним интересом спросил я.
— Конечно, жалею! — он посмотрел на меня с удивлением. — У меня родители малограмотные, семилетку не кончили, вот и живут — дальше своих кур, домика, сада, машинки для консервирования их ничто не интересует. Все, что я знаю о жизни, — от брата, от Сашки услышал. У него у самого-то еле-еле десятилетка и школа сержантов в автобате… А теперь и вовсе жизнь его превратилась в периодическую дробь: бесконечна в знаменателе — под чертой…
— Я потому и пришел к тебе, — сказал я серьезно. — Мне кажется, что дробь, в которой он под чертой, очень усложнили. Ее надо сократить, упростить. Я хочу, чтобы ты подумал, повспоминал, помог мне. И брату, конечно.
— Да чем же я могу помочь? Я бы мечтал что-нибудь сделать для него. Но я ведь почти ничего не видел, — он опять покраснел, губы его стали еле заметно подергиваться от волнения. — Это ведь все как кошмар нахлынуло… Мы домой с ним ехали, было поздно, я уснул… Проснулся — машина стоит, темно, крики, какие-то люди мечутся, драка… Я увидел, как Саша бежит к машине… Распахнул дверь… Он прыгнул за руль, мотор работал… Сашка сразу поехал, он наверняка никого не собирался давить, он хотел выбраться из этой свалки… а тут двое прямо под капот бросились… И ужасный удар!..
Вадик плотно зажмурил веки, я видел, как ему вновь стало невыносимо страшно, глаза налились слезами, он сглотнул тяжелый ком.
— Что после этого произошло?
— Плохо все помню… У меня в ушах гремел этот жуткий удар, я слышал хруст костей!.. Вы поймите, не хотел Саша их давить! Не хотел! Не мог он этого хотеть! Поверьте, ему это было совершенно не нужно, он просто хотел уехать! Ведь, по любой логике — человеческой, юридической, математической, — уехать было необходимо и вполне достаточно! У нас нет ничего общего с этими уголовниками…
— Я вас снова спрашиваю: что происходило после наезда?
— Саша пытался отвернуть машину и попал в кювет, мотор заглох… Но все куда-то разбежались… Я вышел из машины, и меня вырвало… Потом приехала милиция… «Скорая помощь»… Долго разбирались… Саша сказал мне: «Не бойся, братан, все перемелется…» Его посадили в милицейскую машину и увезли… А в нашу машину сел гаишник, и мы поехали в отделение…
— А почему у тебя не отобрали в милиции объяснение?
— Не знаю. Наверное, не до меня было… Там такое творилось… Я всю ночь просидел в машине, пока отец не приехал под утро…
— Ты не знаешь, твой брат знаком был раньше с этими людьми? — спросил я с надеждой.
Паренек покачал головой.
— Я этого сказать не могу… Там был один знакомый ему шофер, я это понял по разговорам… А про остальных… не знаю…
— Ну, ладно. Вот тебе мой телефон, если вспомнишь что-нибудь еще, позвони…
Он уже собрался уходить, и я спросил вслед:
— Вадик, а можно применить методы нестандартного анализа к нравственным юридическим проблемам?
Он обернулся ко мне, взглянул искоса.
— Не знаю. В точных науках нет нравственных проблем. Есть желание наблюдать и анализировать факты…
16 глава
Утром в мой кабинет заглянул Шатохин. Нечасто балует меня визитами мой прокурор, и всегда его приход имеет какое-то определенное значение. Для всех незначительных повседневных дел он вызывает меня к себе.
Наморщив нос, Шатохин разогнал рукой дым и недовольно сказал:
— Как ты живешь в такой атмосфере?
— С отвращением…
— Оно и видать, — покачал осуждающе головой Шатохин. — Слушай, чего говорю: старея, люди приобретают массу дурных привычек и напрочь забывают хорошие. Ты этого не замечал?
— Как же я могу не замечать этого? — смирно согласился я. — Моя жизнь — постоянная иллюстрация к этому, безусловно, правильному тезису. Я утешаюсь, правда, недостоверной идеей, что к старости эти потери восполняются приходящей с годами мудростью…
— Ага, как же! — захохотал прокурор. — Ты это кому-нибудь другому рассказывай. Я-то знаю, что с годами наша глупость просто крепнет на известке склероза… Надо сейчас, пока мы молоды, держать себя в форме…
Это была чистая уступка вежливости — из нас двоих Шатохин, конечно, считал молодым только себя. У него вообще был дифференцированный возрастной подход. Меня он считал дряхлым дедушкой с единственной жизненной перспективой — пенсией. Но, если бы завтра случилось чудо и меня ни с того ни с сего назначили прокурором области, Шатохин сразу бы перевел меня в своей возрастной таблице в группу юных атлетов.
Он засмеялся каким-то своим мыслям и весело сказал:
— Да и вообще вопрос с человеческой мудростью — штука довольно неясная. Сегодня — мудрость, завтра — вздор. Кто знает наверняка, что это такое — мудрость? Ты знаешь? Наверняка?
— Наверняка не знаю. Но думаю, что догадываюсь…
— Поделись, будь другом.
— Мне кажется, что мудрость есть познание меры добра и зла.
— Перестань, кто и когда эту меру может вычислить! — махнул на меня рукой Шатохин. — Мудр, кто знает нужное, а не многое. Умствуешь лениво, когда гимнастику неохота делать…
В нем действительно играла молодая сила. Оглянувшись, чтобы убедиться в нашей уединенности, он сказал:
— Вот как надо держать себя…
Оперся ладонями на два письменных стола, напружинился, ноги плавно оторвались от паркета и поплыли вверх, и сам он разгибался, как резиновый, пока не замер в стойке на руках. Ноги вытянул и, хотя лицо его густо покраснело от напряжения он подмигнул мне и легко, мягко спрыгнул на пол. И снова подмигнул заговорщицки.
— Понятно?..
Понятно, но недостижимо. Как запряженному в телегу мерину, глазеющему на скачки. И еще одно сожаление, чисто практическое, томило меня. Я жалел, что жена Шатохина, хорошенькая телевизионная дикторша, после сводки погоды не хочет показать всем своего прекрасного, стоящего сейчас на руках мужа. Я глубоко убежден, что все потенциальные преступники, проживающие или работающие в нашем районе после этой передачи навсегда отказались бы от идеи нарушить закон, поскольку любая надежда обыграть такого прокурора должна выглядеть абсурдом.
— Дела еще не совсем задавили? — спросил он с некоторым участием.
— Да ничего, кряхтим и тянем…
— А ты помнишь, что у тебя истекают сроки по делу Степанова? Убийство и тяжкие повреждении? Он ведь давно сидит?
— Да, я помню, — затянулся сигареткой так, как вдыхают воздух перед броском в воду, и безразличным голосом сказал: — Я буду у вас просить отсрочку по делу.
— Что-о? — безмерно удивился Шатохин. — Отсрочку? Там же ведь все проще пареной репы!
— Это не совсем так, — покачал я головой. — Там, наоборот, есть еще много невыясненного…
— А что же ты не выясняешь? Время бежит! Весь город говорит об этой истории! Мы с тобой игнорировать общественное мнение не можем! Мне уже звонили… — Шатохин сделал какой-то неопределенный жест рукой вверх, означающий, видимо, что его абонент находится где-то высоко. Может быть, Шатохин связан телефоном с господом богом?
— Я как раз и выясняю все непонятное в этой истории. Уверен, что там, откуда вам звонили, — я тоже показал рукой вверх, — хотят, чтобы я выяснил правду, а не успокоил общественное мнение поспешным сообщением о наказании сомнительно виновного…
— Как это сомнительно виновного? — обомлел Шатохин. — Сознавшийся в преступлении убийца сомнительно виновен?
— Убийца, безусловно, виновен, — постарался я успокоить Шатохина. — Но вот с его признанием есть у меня сильные сомнения…
— Почему? В чем дело? Он что, изменил показания? Он же раньше во всем признавался!
— Он не менял показаний. И продолжает во всем признаваться…
— Чего же ты добиваешься?
— Правды. И я не считаю признание царицей доказательств. Было время, когда следствие, орудуя признанием, как дубиной, завело всех очень далеко…
Шатохин побледнел и от ярости прикусил нижнюю губу.
— Это вы мне говорите? Да как вы смеете? Это что за разговоры? Я вас что, заставляю нарушить закон? Я вас понуждаю получать признания от обвиняемого? Следствие основывалось все время на показаниях всех, вы слышите, всех участников дела, в том числе на признании убийцы! И он продолжает признаваться вам! Вы его бьете? Или пытаете голодом?..
— Нет, я его не пытаю и не бью…
— Да если бы я узнал!.. Я бы в тот же день выгнал вас!.. Под суд отдал! И вы мне говорите…
— Я говорю вам, что не верю в его признание! И потерпевшим не верю! — заорал я на Шатохина, и он смолк, так это было для него неожиданно.
Наступила долгая пауза, в которой мы оба тяжело дышали, будто вместе сделали стойку на руках, и продолжали разговор сдержанно, придушенными голосами, как и надлежит говорить людям, стоящим вниз головой.
— Вы считаете, что это не Степанов сбил Дрозденко и Егиазарова? — спросил негромко Шатохин.
— Нет, этого я не считаю. Скорее всего, так оно и произошло. Но совершенно неясно по делу, что происходило непосредственно перед дракой и наездом. А это исключительно важно! И свидетелям этим я не верю!
— Чем же они вам так не понравились?
— Не знаю, мне это трудно объяснить. Они все так прекрасны, что хочется выучить заграничный язык и говорить с ними только по-иностранному…
Шатохин, сдерживаясь изо всех сил, сказал сквозь зубы:
— Судя по темпам вашего расследования, у вас должно быть полно свободного времени. Можете употребить его на изучение заграничного языка…
— Не премину воспользоваться советом. Возможно, мне тогда удастся понять, почему они все время врут…
— А что они врут? — преодолел себя и спросил с интересом Шатохин.
— Все что угодно. Но мне кажется, главное в их лжи — это версия, по которой драка и наезд на автоплощадке не имеют никакой предыстории…
Шатохин не успел ничего ответить, потому что раздался стук в дверь и возник лейтенант Уколов. Из-за его спины вынырнул коренастый немолодой человек с лицом красно-серым, как вчерашний зельц. Он быстро протер очки, огляделся и, не давая сказать Уколову слова, подсунулся ко мне с протянутой рукой, короткой и негнущейся, как милицейский жезл.
— Здравствуйте, товарищ, — он быстро посмотрел на Шатохина и ему дал подержаться за свою маленькую деревянно-жесткую ладошку. — И вы, товарищ, тоже здравствуйте…
Меня, сидящего за столом, он явно посчитал начальником не в пример скромно стоящему сбоку Шатохину. Да и оценочно-возрастные критерии, вероятно, были у него иные, чем у моего прокурора.
— Моя фамилия Абдраззаков. Сайд Абдраззаков, рад с вами познакомиться, очень доволен, что меня разыскал лейтенант. Я ведь проживал в 307 номере пансионата и, можно сказать, был очевидцем происходившего безобразия. У вас курить можно? — он уже достал пачку «Беломора», спички и стопочку маленьких листиков неизвестного назначения.
— Да-да, конечно, курите, пожалуйста… — сказал я злорадно, вспоминая шатохинский плакат о бесчисленных часах, проведенных нами на дороге. Прокурор посмотри на нас с печальным отвращением, махнул рукой и пошел к выходу. У двери задержался на миг и сухо сказал:
— Каждые три дня докладывайте мне движение по делу…
Абдраззаков повертел своей юркой головой и спросил:
— Может, я ошибся, может, надо всю истину открыть ушедшему товарищу?
— Нет, нет, все правильно, — успокоил я его, усаживая на стул. — Всю истину вы откройте сначала мне, а потом уже мы ее доложим ушедшему товарищу…
Абдраззаков закурил свою беломорину и сразу же сипло закашлялся, заперхал, слезы выступили на его глазах, а красно-серое лицо стало равномерно бурым. Кашляя, он взял из стопочки верхний листик и ловко свернул из него фунтик, а продышавшись, ссыпал туда пепел.
— Вот пепельница, возьмите, — предложил я.
— Ни в коем случае! Главный вред курева не от никотина, а от табачного нагара, которым мы дышим после сгоревших сигарет и папирос! А окурок, завернутый в бумагу, практически безвреден для нашего газообмена…
— Очень интересная теория! — хмыкнул я.
— Уверяю вас. Я занимаю должность старшего инженера по комплектации и в голые, непроверенные теории не верю, — он снова закашлялся, засопел, засунул окурок в кулек, раздавил в кулаке этот фильтр нашего газообмена и кинул в корзину. И тут же потащил из пачки следующую папиросу. Я понял, что если не остановлю его, то до обещанного раскрытия истины мы не доберемся никогда.
— Одну минутку, товарищ Абдраззаков! Вы обещали мне рассказать истинные обстоятельства драки, — пошел я на него, как жесткий стоппер на быстрого нападающего.
— Конечно, конечно! Все как было…
— Вы видели драку с самого начала?
— Нет, конечно, нет! Я в комнате слушал по радио спортивный выпуск новостей, значит, это было начало двенадцатого. И вдруг я услышал с улицы, с шоссе, какие-то крики, а потом пронзительный женский визг…
Так, значит, «вся истина» Абдраззакова имеет сильный изъян. У нее нет начала.
— Я чисто рефлекторно вскочил и выбежал на лоджию… И все увидел…
— Все? — с сомнением посмотрел я на толстые стекла его очков.
— Практически все, насколько можно было рассмотреть в этой темноте. У меня, правда, сильная дальнозоркость, я вблизи вижу гораздо хуже…
Абдраззаков потянулся за своей пачкой, но я своевременно отодвинул ее дальше по столу.
— Что же вы рассмотрели вдали?
— Как он изготовился убить его… Это было ужасное зрелище, — Абдраззаков стал сворачивать новый фунтик.
— То есть вы хотите сказать, что видели, как Степанов сел в машину и поехал на толпу? — я пересел поближе к Абдраззакову.
— Ни в коем случае! — удивился он. — Я не знаю, кто из них Степанов, не имею чести быть с ними знакомым. Но я видел, как кучка дерущихся развалилась и из нее выскочил на шоссе высокий парень. Этот участок дороги был хорошо освещен фарами стоящей неподалеку машины «Победы», у меня когда-то было такая…